Остановившись перед столиком, на котором сидела Элизабет, он взял ее за руку. В полутьме ее лицо виделось ему бледным овалом, вроде цветка, но по руке ее он понял, что она не поняла ни слова из всего, что он сказал. Да и как он мог рассчитывать на это? Его речь была такой сумбурной и бессвязной! Сейчас он прямо скажет: «Ты выйдешь за меня?» Разве им не хватит жизни наговориться? Он взял ее за вторую руку и бережно поставил на ноги.
— Прости, что я наговорил всю эту ахинею.
— Все в порядке, — пробормотала она, ожидая, что он сейчас поцелует ее.
— Нет, это же ахинея. Что-то можно выразить в словах, а что-то — нет. К тому же это свинство — то и дело жаловаться на жизнь. Но я пытался подготовить тебя кое к чему. Слушай, я вот что хотел сказать. Ты…
— Эли-за-бет! — прокричала из клуба миссис Лэкерстин своим высоким, жалобным голосом. — Элизабет? Где ты, Элизабет?
Миссис Лэкерстин уже была у двери и должна была вот-вот выйти на веранду. Флори привлек к себе Элизабет. Они поспешно поцеловались. Отстранившись от нее, он продолжал держать ее за руки.
— Скорей, — сказал он, — есть еще время. Ответь мне. Ты согласна…
Но ему не суждено было закончить предложение. Какая-то немыслимая сила лишила его устойчивости — пол под ним заходил ходуном, словно палуба корабля, — Флори зашатался, потерял равновесие и упал, ударившись рукой. Затем его стало подбрасывать с боку на бок, словно дом с верандой оказался на спине огромного буйного зверя. Внезапно пол прекратил свою пляску, и Флори сел, отделавшись легким испугом. Он заметил, что Элизабет растянулась рядом с ним, а из клуба раздаются крики. За воротами, в свете луны, неслись двое бирманцев с растрепанными волосами и кричали, что было мочи:
— Нга Йин буянит! Нга Йин буянит!
Флори смотрел на них в недоумении. Какой еще Нга Йин? Нга — это префикс, обозначающий преступников. Должно быть, Нга Йин — это какой-то бандит. Но почему он буянит? И тут до него дошло. Нга Йин — это великан в бирманских поверьях, сидящий под землей, вроде Тифона. Ну, конечно! Это же землетрясение.
— Землетрясение! — воскликнул он и потянулся к Элизабет, чтобы помочь ей встать.
Она уже сидела, потирая затылок.
— Это что, землетрясение? — сказала она оторопело.
Из-за угла веранды выползла долговязая миссис Лэкерстин, держась за стену, точно огромная ящерица. Она истерически вскрикивала:
— Господи, землетрясение! Ох, нелегкая! Я этого не вынесу — сердце разорвется! Ох, господи-боже! Землетрясение!
Следом за ней показался мистер Лэкерстин, двигаясь странной, неровной походкой, виной чему было не только землетрясение, но и джин.
— Вот же черт, — сказал он, — землетрясение!
Флори и Элизабет медленно встали на ноги. Все вошли в дом с тем особым чувством в ногах, какое бывает, когда сойдешь с шаткой лодки на берег. Из людской спешил старый буфетчик, на ходу повязывая тюрбан, а за ним стайка верещавших чокр.
— Землетрясение, сэр, землетрясение, — забубнил он возбужденно.
— Уж надо думать, черт возьми, это землетрясение, — сказал мистер Лэкерстин, осторожно опускаясь в кресло. — Ну-ка, буфетчик, неси выпить. Боже правый, мне не помешает малость приложиться после такого.
Все они малость приложились. Буфетчик, преодолевая робость, элегантно склонился к столу, держа поднос.
— Землетрясение, сэр, большое землетрясение! — повторял он с чувством.
Его разбирала общительность, впрочем, как и остальных. Всеми овладела небывалая joie de vivre[96], едва их ноги обрели устойчивость. Землетрясение — занятная штука задним числом. Так сильно желание рассуждать о том, что ты жив, а не валяешься мертвым, как мог бы, под грудой руин. Все тараторили наперебой:
— Господи-боже, мне никогда не было так страшно…
— Я прямо растянулся на спине…
— Я думал, это чертова бродячая собака чешется в подполе…
— Я думал, что-то взорвалось…
И т. д. и т. п. Обычная болтовня отделавшихся легким испугом. Даже буфетчика включили в разговор.
— Полагаю, вы можете вспомнить множество землетрясений, не так ли, буфетчик? — сказала миссис Лэкерстин довольно любезным тоном.
— О да, мадам, много землетрясений! 1887-го, 1899-го, 1906-го, 1912-го — много, много могу вспомнить, мадам!
— В 1912-м было неслабое, — сказал Флори.
— О сэр, но в 1906-м было сильнее! Очень плохой удар, сэр! И большой язычный идол в храме упал на поверх татханабэна, это буддистский епископ, мадам, о чем бирманцы говорят, значит, плохой знак для порчи урожая риса и болезни ящура. Также в 1887-м мое первое землетрясение я помню, когда я был маленький чокра, а сахиб майор Маклаган лежал под столом и обещал, он подписал завтра утром зарок трезвости. Он не знал, что было землетрясение. Также две коровы были убили падшей крышей… И т. д. и т. п.
Европейцы оставались в клубе до полуночи, и буфетчик успел заглянуть к ним раз пять, вспоминая курьезные случаи. Однако они и не думали обрывать его — напротив, были ему рады. Ничто так не сближает людей, как землетрясение. Еще бы один-два подземных толчка, и европейцы пригласили бы буфетчика к столу.
Между тем предложение Флори осталось невысказанным. Нельзя же делать предложение сразу после землетрясения. В любом случае, ему не удалось остаться с Элизабет наедине до конца вечера. Но это было не важно, ведь он уже знал, что она — его. Утром у них будет предостаточно времени. С этой мыслью и с миром в душе он лег спать, уставший как собака.
16
Стервятники, сидевшие на раскидистых пинкадо возле кладбища, взлетели с загаженных ветвей, расправили крылья и стали подниматься широкими кругами в небо. Было еще рано, но Флори уже вышел из дома. Он направлялся в клуб, собираясь дождаться Элизабет и сделать ей формальное предложение. Какой-то смутный инстинкт побуждал его решить этот вопрос до того, как остальные европейцы вернутся из джунглей.
Выйдя за ворота, он увидел, что в Чаутаду прибыл новый человек. Юнец на белом пони, с длинным копьем, похожим на шило, пересекал галопом майдан. За ним бежали какие-то сикхи, похожие на сипаев, ведя в поводу еще двух пони, гнедого и каштанового. Когда всадник с ним поравнялся, Флори остановился и прокричал ему доброе утро. Они не были знакомы, но на маленьких станциях принято приветствовать незнакомцев. Услышав его, юнец развернул пони и отвел на обочину. Это очевидно был кавалерист, лет двадцати пяти, худощавый, но с отличной выправкой. Лицо его, вполне типичное для английских солдат, с бледно-голубыми глазами и выдававшимися верхними зубами, напоминало кроличью мордочку; однако это было суровое лицо, бесстрашное и даже жестокое в своем удальстве — если это и был кролик, то весьма молодцеватый. В седле он держался как влитой и вид имел подтянутый и задиристый. Свежевыбритое лицо загорело как раз до того оттенка, что отлично сочетался с его светлыми глазами, и весь он выглядел, словно журнальная картинка, в своем белом топи из оленьей кожи и сапогах-поло, блестевших, как старая трубка из пенки. Флори рядом с ним сразу почувствовал себя неуютно.
— Как поживаете? — сказал Флори. — Только прибыли?
— Прошлым вечером, поздним поездом, — голос у него был по-мальчишески хамоватый. — Меня сюда прислали с компанией людей, быть в боеготовности на случай, если ваши местные плохиши устроят заварушку. Меня зовут Верралл — военная полиция, — добавил он, не спросив, в свою очередь, имени Флори.
— А, да. Мы слышали, кого-то хотели прислать. Где квартируетесь?
— Дак-бунгало[97], на текущее время. Там был какой-то паршивый черномазый, когда я вселился вечером, — акцизный чиновник или вроде того. Я его вышвырнул. Это же грязная дыра, нет? — сказал он, поведя головой назад, подразумевая всю Чаутаду.
— Полагаю, не хуже прочих уездных станций. Вы сюда надолго?
— Только на месяц-другой, слава богу. Пока не начнутся дожди. Что за паршивый у вас здесь майдан, а? Хоть бы скосили эту гадость, — добавил он, махнув по сухой траве шпорой. — Никакой надежды на поло или вроде того.
— Боюсь, поло вам здесь не видать, — сказал Флори. — Теннис — это лучшее, что мы можем предложить. Здесь нас всего восемь в общей сложности, и большинство проводит три четверти времени в джунглях.
— Господи! Ну и дыра!
После этого повисло молчание. Высокие бородатые сикхи стояли группой возле лошадей и недружелюбно поглядывали на Флори. Не вызывало сомнений, что Верраллу надоел разговор и он хотел ехать. Никогда еще Флори не чувствовал себя настолько de trop[98], а точнее, настолько старым и неуклюжим. Он заметил, что пони Верралла — прекрасная арабка, с гордой шеей и изогнутым, точно птичий хохолок, хвостом; изящная молочно-белая штучка, стоимостью несколько тысяч рупий. Верралл уже натянул поводья, очевидно решив, что уже достаточно наговорился для одного утра.
— Прекрасный у вас пони, — сказал Флори.
— Ничего кобылка, получше этих бирманских кляч. Я тут собрался сыграть кон-другой в тент-пеггинг[99]. Гонять мячик поло по такой грязи и пытаться не стоит. Эй, Хира Сингх! — позвал он и поскакал прочь.
Сипай, державший гнедого пони, отдал поводья товарищу, отбежал ярдов на сорок и всадил в землю самшитовый колышек. Больше Верралл не удостаивал Флори вниманием. Подняв копье, он изготовился, как бы взяв на мушку колышек, а индийцы отвели лошадей подальше от дороги и стали внимательно смотреть. Едва заметным движением Верралл всадил колени в бока пони. Та припустила, точно пуля из ружья. Стройный, поджарый юнец с легкостью кентавра наклонился в седле, опустил копье и всадил его точно в колышек. Один из индийцев хрипло пробормотал: «Шабаш!» Верралл воздел копье в классической манере, а затем, пустив пони в галоп, развернулся и протянул пронзенный колышек сипаю.