— Ой, да заткнись! Тошнит уже от этого. Верасвами — чертовски хороший малый; получше, черт возьми, чем кое-кто из белых. В любом случае, я собираюсь предложить его кандидатуру в клуб на общем собрании. Возможно, он слегка расшевелит этот гадюшник.
Не миновать бы серьезной свары, если бы собравшихся не выручило — как выручало не раз — появление буфетчика, услышавшего громкие голоса:
— Хозяин звал, сэр?
— Нет. Пошел к черту, — сказал Эллис угрюмо.
Буфетчик удалился, но прения на этом стихли. Тут же послышались шаги и голоса на веранде — в клуб пожаловали Лэкерстины.
Когда они вошли в салон, Флори не смог заставить себя взглянуть на Элизабет, но заметил, что все трое одеты значительно нарядней, чем обычно. Мистер Лэкерстин даже был в смокинге — белом, по сезону — и совершенно трезвый. Крахмальная рубашка и пикейный жилет, казалось, держали его в узде, укрепляя моральные принципы, словно доспехи. Миссис Лэкерстин в красном платье выглядела обворожительно, как змея. В целом при взгляде на них возникало впечатление, что они ожидают какого-то важного гостя.
Когда подали напитки и миссис Лэкерстин узурпировала место под опахалом, Флори присел по другую сторону стола. Но обратиться к Элизабет пока не смел. Миссис Лэкерстин заговорила в совершенно вздорной манере о дорогом Принце Уэльском, имитируя акцент хористки, репетирующей роль герцогини в музыкальной комедии. Остальные терялись в догадках, какая муха ее укусила. Флори расположился почти позади Элизабет. Она была в желтом платье, весьма коротком, по тогдашней моде, с чулками цвета шампанского и туфлями в тон, и держала большой веер из страусовых перьев. Она казалась такой изысканной, такой взрослой, что он робел, как никогда. Не верилось, что он мог целовать ее. Она легко щебетала со всеми разом, и Флори то и дело отваживался вставить слово в общий разговор; но она ни разу не обратилась к нему лично, и он не мог сказать с уверенностью, игнорирует она его или нет.
— Что ж, — сказала миссис Лэкерстин, — кто будет в бридж?
Она отчетливо произнесла «бритш». С каждым словом ее акцент делался все более аристократическим. Уму непостижимо. В «бритш» вызвались играть Эллис, Вестфилд и мистер Лэкерстин. Услышав, что Элизабет играть не будет, Флори тоже отказался. Он останется с ней наедине — сейчас или никогда. Когда все перешли в карточную комнату, он увидел со смесью страха и облегчения, что Элизабет задержалась. Он встал в дверях, преградив ей путь, и смертельно побледнел. Она чуть отшатнулась от него.
— Извините, — сказали они одновременно.
— Минутку, — сказал он, и голос его постыдно задрожал. — Можно пару слов? Не против… я должен что-то сказать.
— Будьте любезны дать мне пройти, мистер Флори.
— Прошу! Прошу! Мы ведь одни. Вы не откажетесь просто выслушать меня?
— Ну, в чем дело?
— Да вот, собственно. Чем бы я вас ни обидел, прошу, скажите чем. Скажите, и я это исправлю. Я бы скорей отрубил себе руку, чем обидел вас. Просто скажите, не оставляйте меня вот так, в неведении.
— Я, право же, не понимаю, о чем вы. «Сказать вам, чем вы меня обидели?» С чего вы взяли, что обидели меня?
— Но это несомненно! После того, как вы себя повели!
— «После того как я себя повела?» Не понимаю, о чем вы. Я совершенно не понимаю, с чего вы несете такую околесицу.
— Но вы со мной даже не разговариваете! Сегодня утром вы меня просто в грязь втоптали.
— Несомненно, я вправе поступать, как захочу, и не отчитываться?
— Но прошу, прошу! Разве вы не видите, вы должны видеть, каково мне испытывать такое презрение. Ведь не ранее как вчера вечером…
Она залилась краской.
— Я думаю, это совершенно… совершенно по-хамски, упоминать такие вещи!
— Я знаю, знаю. Я все понимаю. Но что еще мне остается? Вы прошли утром мимо меня, словно мимо камня. Я знаю, что чем-то обидел вас. Можно ли винить меня в том, что я хочу знать, что я такого наделал?
Каждым своим словом он, как обычно, только усугублял ситуацию. Он почувствовал, что чем бы ни вызвал такое отношение к себе, сама обида была не так сильна, как нежелание Элизабет говорить о ней. Она не собиралась ничего ему объяснять. Она собиралась оставить его в неведении — окатить презрением и делать вид, что ничего не случилось; типично женская тактика. Однако он продолжал настаивать:
— Прошу, скажите. Не могу допустить, чтобы все вот так закончилось между нами.
— «Закончилось между нами?» Нечему заканчиваться, — сказала она холодно.
Такая вульгарность больно ударила его, и он затараторил:
— Это так не похоже на вас, Элизабет! Нехорошо так втаптывать в грязь человека после того, как вы проявили к нему доброту, и даже не говорить ему причину. Со мной вы можете быть откровенной. Прошу, скажите, что я такого наделал.
Она взглянула на него с горьким презрением — горьким не оттого, что он сделал, а оттого, что заставлял ее говорить об этом. Но ей, похоже, не терпелось закончить эту сцену, и она сказала:
— Ну, что ж, если вы непременно вынуждаете меня сказать об этом…
— Да.
— Мне сказали, что в то же самое время, когда вы притворялись, что… ну, когда вы были… со мной… фу, какая пакость! Не могу выговорить.
— Ну же.
— Мне сказали, что вы держите бирманку. А теперь будьте любезны дать мне пройти.
И с этим она отчалила — по-другому не скажешь, — отчалила, проплыв мимо него, шелестя короткими юбками, и исчезла в карточной. А он стоял и смотрел ей вслед с самым дурацким видом, потеряв дар речи.
Какой кошмар. После такого он не мог смотреть ей в глаза. Ему захотелось немедленно покинуть клуб, но он не смел пройти мимо двери в карточную, боясь, что она увидит его. Он зашел в салон, думая, как ему незаметно выбраться, и в итоге вылез в окно, перелез через перила веранды и спрыгнул на лужайку, сбегавшую к Иравади. По лбу у него струился пот. Ему хотелось кричать от злости и негодования. Что за коварная судьба! Попасться на таком. «Держит бирманку…» Да ведь это к тому же неправда! Но какой смысл теперь отрицать это? Хотел бы он знать, по какой ужасной, гнусной случайности Элизабет стало известно об этом?
Однако никакой случайности тут не было. На то имелась веская причина, и она же объясняла странное поведение миссис Лэкерстин в клубе. Прошлым вечером, перед самым землетрясением, миссис Лэкерстин читала «Цивильный лист» (тот, что сообщал точный доход каждого чиновника в Бирме), вызывавший у нее неистощимый интерес. Она пыталась сложить зарплату с премиями главного лесничего, виденного ей однажды в Мандалае, когда ее посетила мысль проверить лейтенанта Верралла, который, как ей сообщил мистер Макгрегор, прибывал в Чаутаду назавтра, с ротой военной полиции. Найдя его фамилию, она увидела перед ней слово, приведшее ее в неописуемый восторг.
Словом этим было «Достопочтенный»!
Достопочтенный! Достопочтенный лейтенант по любым меркам редкость, в Индийской же армии они редки, как алмазы, а в Бирме — как птица додо[103]. А когда у тебя единственная племянница на выданье (она же единственная незамужняя девушка на пятьдесят миль вокруг) и ты узнаешь, что завтра утром прибывает Достопочтенный лейтенант, о чем тут еще говорить! С негодованием миссис Лэкерстин вспомнила, что Элизабет находится в саду с Флори, этим жалким пьяницей, чей доход едва ли составлял семьсот рупий в месяц, который, по всей вероятности, был готов сделать ей предложение! Тут же она принялась звать Элизабет, но ей помешало землетрясение. Тем не менее ей представилась возможность перекинуться словом с племянницей по дороге домой. Миссис Лэкерстин ласково приобняла Элизабет за плечи и сказала нежнейшим голосом, на какой была способна:
— Тебе ведь, конечно, известно, Элизабет, душечка, что Флори держит бирманку?
Впрочем, бомба взорвалась не сразу. Элизабет так плохо разбиралась в здешних обычаях, что это замечание не возымело эффекта. Она придала ему не больше значения, чем если бы тетя сказала, что Флори держит попугая.
— Держит бирманку? Для чего?
— Для чего? Душечка моя! Для чего мужчина содержит женщину?
И это, разумеется, решило дело.
Флори долго стоял на берегу реки. Высокая луна отражалась в воде, точно медный щит. Вечерняя прохлада остудила мысли Флори. У него просто не хватало духу продолжать сердиться на судьбу. Ибо он осознал, проникшись убийственным самоуничижением, настигающим человека в такой ситуации, что вполне заслуживал случившееся. На миг ему показалось, что в лунном свете мимо него марширует бесконечная процессия бирманок, этакий призрачный полк. Господи, сколько же их?! Тысяча? Нет, но не меньше сотни.
«Направо равняйсь!» — подумал он мрачно.
Они повернули к нему головы, но лиц у них не было, лишь гладкие овалы. Он вспоминал чью-то синюю лонджи, чьи-то рубиновые серьги, но ни лиц, ни имен вспомнить не мог. Боги справедливы: они из грешных радостей порока (да уж, радостей) для нас орудья пытки создают[104]. Он замарал себя неискупимо и понес справедливое наказание.
Он медленно пробирался через кусты кротона, обходя здание клуба. Подавленность не давала ему ощутить боль катастрофы в полной мере. Настоящая боль начнется, как от всякой глубокой раны, значительно позже. Выходя из ворот, он услышал шелест листвы за спиной и вздрогнул. Кто-то резко прошептал:
— Пайк-сан пэй-лайк![105] Пайк-сан пэй-лайк!
Флори тут же обернулся.
— Пайк-сан пэй-лайк!
В тени огненного дерева стояла женщина. Это была Ма Хла Мэй. Она опасливо вышла на свет, всем своим видом внушая враждебность и сохраняя дистанцию, словно боялась, что он ударит ее. Лицо, сильно набеленное, в лунном свете казалось страшным и злым, точно череп.
При взгляде на нее Флори оторопел.
— Какого черта ты здесь делаешь? — сказал он злобно по-английски.