— Пайк-сан пэй-лайк!
— Какие еще деньги? О чем ты? Чего ты так ходишь за мной?
— Пайк-сан пэй-лайк! — повторила она громко. — Деньги, что ты обещал мне, такин. Ты сказал, что дашь мне больше денег. Я хочу сейчас, немедля!
— Откуда я их дам тебе? Получишь в следующем месяце. Я уже дал тебе сто пятьдесят рупий.
Увидев его тревогу, она снова заголосила:
— Пайк-сан пэй-лайк!
И еще несколько подобных фраз, срываясь на крик. Казалось, она была на грани истерики. Она ужасно расшумелась.
— Тише ты! Услышат в клубе! — воскликнул он и тут же пожалел об этом.
— Ага! Теперь я знаю, чего ты боишься! Давай деньги немедля, или закричу на помощь, и все сбегутся. Быстро, сейчас же, или кричу!
— Сука ты! — сказал он и шагнул к ней.
Она проворно отскочила в сторону, сдернула туфлю и замахнулась на него.
— Быстрей! Пятьдесят рупий сейчас, остальное завтра. Выкладывай! Или так закричу, что на базаре услышат!
Флори грязно выругался. Не время было для подобной сцены. Наконец он достал бумажник, в котором оказалось двадцать пять рупий, и швырнул их на землю. Ма Хла Мэй набросилась на деньги и пересчитала.
— Я сказала, пятьдесят рупий, такин!
— Откуда я их тебе дам, если у меня их нет? Думаешь, я с собой ношу сотни рупий?
— Я сказала, пятьдесят рупий!
— Ой, да пошла ты! — сказал он по-английски и оттолкнул ее.
Но злодейка не отставала. Она шла за ним по дороге, точно бродячая собака, и кричала:
— Пайк-сан пэй-лайк! Пайк-сан пэй-лайк!
Она не унималась, видимо думая, что от ее криков деньги возникнут из воздуха. Флори шел быстрым шагом, отчасти чтобы увести ее подальше от клуба, отчасти надеясь отвязаться от нее, но было похоже, что она намеревалась идти за ним до самого дома. Довольно скоро у него лопнуло терпение, и он обернулся.
— Пошла вон сейчас же! Если не отвяжешься, в жизни не получишь ни единой анны.
— Пайк-сан пэй-лайк!
— Дура ты, — сказал он, — чего ты этим добьешься? Откуда я тебе дам денег, если у меня нет ни пайсы?
— Еще кому скажи!
С отчаянным видом он стал рыться в карманах. Он был до того измотан, что отдал бы ей что угодно, лишь бы она отвязалась. Нащупав портсигар, золотой портсигар, он вынул его.
— Вот, если дам тебе это, уйдешь? Сможешь заложить его за тридцать рупий.
Ма Хла Мэй как будто задумалась и сказала хмуро:
— Давай.
Он бросил портсигар на траву у дороги. Ма Хла Мэй подобрала его и отскочила подальше, засовывая за пазуху, словно боялась, что Флори отнимет его. Он направился к дому, благодаря бога, что больше не слышит ее голоса. Этот же самый портсигар она украла у него десять дней назад.
У ворот он оглянулся. Ма Хла Мэй все еще стояла у подножия холма, серая фигурка в лунном свете. Она смотрела на него, как собака смотрит издали на подозрительного незнакомца. В этом было что-то жуткое. Флори снова подумал, как и несколько дней назад, когда получил от нее письмо с угрозой, что такое поведение совсем не похоже на Ма Хла Мэй. Он никогда не считал ее способной на такое коварство, словно бы кто-то ее подстрекал.
18
На следующий день после ссоры Эллис вознамерился посвятить неделю травле Флори. Он стал называть его лизуном — уменьшительное от негритосного лизоблюда, о чем не знали женщины, — и распускать о нем дикие сплетни. Эллис вечно распускал сплетни о каждом, с кем бывал в ссоре, и сплетни эти множились и обрастали подробностями, переходя в народные предания. Опрометчивые слова Флори о том, что доктор Верасвами «чертовски хороший малый», довольно скоро превратилось в целый бунтарский, еретический памфлет, достойный «Дэйли-уоркера»[106].
— Сказать по чести, миссис Лэкерстин, — сказал Эллис (миссис Лэкерстин прониклась внезапной антипатией к Флори после того, как узнала великую тайну лейтенанта Верралла, а потому россказни Эллиса упали на благодатную почву). — Сказать по чести, если бы вы были здесь вчера вечером и слышали, что только говорил этот Флори… ну, у вас бы затряслись поджилки!
— Правда? Знаете, я всегда считала, у него такие любопытные идеи. О чем он говорил на этот раз? Надеюсь, не о социализме?
— Хуже.
И миссис Лэкерстин услышала немало интересного о Флори. Тем не менее, к разочарованию Эллиса, сам Флори избежал травли, отбыв из Чаутады. Он уехал в лагерь на следующий день после разрыва с Элизабет. Зато Элизабет наслушалась о нем скандальных историй и составила предельно ясное мнение. Она наконец поняла, почему так часто он вызывал у нее скуку и раздражение. Он был высоколобым умником (как же она их ненавидела), из той же шайки, что и Ленин, А. Дж. Кук[107] и грязные рифмоплеты из монпарнасских кафе. В крайнем случае она могла бы простить ему связь с бирманкой, но только не это. На третий день она получила от Флори письмо с нарочным, жалобное и высокопарное; его лагерь располагался неподалеку от Чаутады. Ответом она его не удостоила.
Флори повезло, что он был слишком занят для посторонних мыслей. За время его долгого отсутствия лагерь превратился черт знает во что. Пропали почти тридцать кули, больной слон еле ползал, а груда тиковых бревен, запланированных к отгрузке десятью днями ранее, лежала нетронутой, поскольку мотор вышел из строя. Флори, ничего не понимавший в технике, стал ковыряться в моторе и весь перемазался, так что Ко Сла заметил ему, что белому человеку не пристало «работать за кули». Мотор, однако, завелся, во всяком случае затарахтел. Больной слон, как выяснилось, страдал от ленточных червей. Что же до кули, они разбежались, поскольку их лишили опиума, без которого они не могли находиться в джунглях — они принимали его для профилактики от лихорадки. Это Ю По Кьин, желая усложнить жизнь Флори, подговорил акцизных чиновников нагрянуть с проверкой и изъять опиум. Флори написал доктору Верасвами, прося помощи. Доктор выслал ему партию опиума, добытого нелегальным путем, лекарство для слона и подробные инструкции. Слон был избавлен от ленточного червя длиной двадцать один фут. Флори был завален работой по двенадцать часов в день. По вечерам, если оставалось время, он бродил по джунглям, пока пот не начинал щипать глаза, а колени — кровоточить от колючих кустов. Ночи не приносили ему облегчения. Горечь произошедшего разъедала ему душу, медленно и неотвратимо.
Тем временем прошло несколько дней, а Элизабет так и не удалось увидеть Верралла ближе чем за сотню ярдов. Как же она жалела, что он не появился в клубе в первый день своего прибытия. Мистер Лэкерстин не на шутку рассердился, когда понял, что его зря заставили облачиться в смокинг. Следующим утром миссис Лэкерстин убедила мужа направить неофициальное письмо в дак-бунгало с приглашением Верралла в клуб; ответа, однако, не последовало. Дни проходили за днями, а Верралл не спешил вливаться в местное общество. Он оставлял без внимания и официальные обращения, не утруждая себя даже показаться в конторе Макгрегора. Дак-бунгало располагалось на другом конце городка, у самой станции, и Верралл устроился там со всеми удобствами. Известным правилом не занимать дак-бунгало дольше нескольких дней Верралл также пренебрегал. Европейцы видели его только по утрам и вечерам, когда он появлялся на майдане. На второй день после его прибытия на майдан явились пятьдесят солдат с косами и расчистили значительную область, после чего Верралл стал скакать взад-вперед с клюшкой для поло, отрабатывая удары. Он в упор не замечал никого из европейцев, встречавшихся ему на дороге. Вестфилд и Эллис были вне себя, и даже Макгрегор сказал, что поведение Верралла «нелюбезно». Они все были готовы припасть к ногам Достопочтенного лейтенанта, прояви он хоть малейшую учтивость; в данных же обстоятельствах всех, кроме двух женщин, он сразу настроил против себя. Так всегда бывает с титулованными особами: их либо обожают, либо ненавидят. Если они великодушны, это «очаровательная простота», если же надменны, это «отвратительный снобизм»; полутонов здесь быть не может.
Верралл был младшим сыном пэра и вовсе не богат, но умудрялся платить по счетам лишь в тех случаях, когда ему угрожали судом, тем самым экономя средства на два предмета, всерьез его занимавшие: одежду и лошадей. Он прибыл в Индию в составе кавалерийского полка Британии и перешел в армию Индии, поскольку это стоило меньших расходов и давало ему большую свободу для игры в поло. После двух лет он набрал столько долгов, что поступил в военную полицию Бирмы, где можно было неплохо нагреть руки, однако Бирму он невзлюбил — негодная страна для всадника — и уже подал прошение на возвращение в свой полк. Он относился к тому типу солдат, которые могут получить перевод, когда захотят. А пока он коротал месяц в Чаутаде и не собирался опускаться до сахибов местного разлива. Он имел представление о европейцах на таких маленьких бирманских станциях — сплошь непромытая, подхалимская, безлошадная шушера. Он таких презирал.
Впрочем, они были далеко не единственными, кого он презирал. Чтобы дать подробный перечень всех объектов презрения Верралла, потребовалось бы немало времени. Он презирал все гражданское население Индии, исключая нескольких знаменитых игроков поло. Презирал также армию в полном составе, исключая кавалерию. Презирал все индийские полки, как пехотные, так и кавалерийские. Правда, он сам в настоящее время был приписан к такому полку, но только из соображений личной выгоды. Индийцы не вызывали у него ни малейшего интереса, и урду он почти не знал, не считая ругательств, а все глаголы употреблял в третьем лице единственного числа. Свою военную полицию он жаловал не больше кули. «Господи, что за богомерзкая скотина!» — частенько бормотал он, проходя вдоль строя с инспекцией в сопровождении старого субадара[108], несшего чуть позади его палаш. Один раз Верралл даже попал в переплет за свое откровенное мнение о туземных солдатах. Это случилось во время смотра, когда Верралл вместе с другими офицерами стоял позади генерала. Мимо проходил церемониальным маршем индийский пехотный полк.