— Стрелки е-е, — сказал кто-то.
— Ты только погляди, — сказал Верралл своим хамоватым мальчишеским голосом.
Седовласый полковник е-х стрелков оказался рядом. Он покраснел до корней волос и доложил о поведении Верралла генералу. Верраллу был объявлен выговор, но генерал, сам офицер британской армии, этим и ограничился. Каким-то образом Верраллу всегда удавалось выходить сухим из воды, как бы он ни нарывался на неприятности. По всей Индии, где бы он ни служил, за ним тянулась вереница оскорбленных людей, невыполненных обязанностей и неоплаченных счетов. Однако же его никогда не настигала заслуженная кара. Он словно был неуязвим, и объяснялось это не только его фамилией. В глазах у него было нечто такое, перед чем пасовали кредиторы, бурра-мемсахибы[109] и даже полковники.
Взгляд его глаз — бледно-голубых и чуть навыкате, но пронзительно-ясных — обескураживал. Ему хватало пяти секунд, чтобы холодно вас оглядеть, взвесить и найти легким. Если же вы оказывались стоящим человеком (то есть офицером кавалерии и игроком в поло), Верралл воспринимал вас в порядке вещей и даже относился с грубоватым уважением; ко всем остальным типам людей его презрение было столь безмерным, что он не мог бы его скрыть даже при желании. Не имело значения, насколько вы богаты, ведь в социальном отношении сам он был не более чем снобом. Разумеется, как и всем отпрыскам знатных фамилий, бедность внушала ему отвращение, и он считал, что бедные бедны потому, что следуют отвратительным привычкам. Но и праздную жизнь он презирал. Тратя огромные суммы, а точнее, беря огромные кредиты на одежду, он вел почти монашескую жизнь. Неуклонно и самоотверженно тренировался, ограничивал себя в выпивке и табаке, спал на раскладушке (в шелковой пижаме) и обливался холодной водой даже в суровые зимы. Единственными богами, которых он признавал, были верховая езда и физкультура. Топот копыт по майдану, уверенное владение своим крепким телом, слитым с седлом, точно кентавр, податливая клюшка поло в руке — это была его религия, дыхание его жизни. Одна мысль о привычках бирманских европейцев — этих желтушных лодырей, жадных до выпивки и женщин, — вызывала у него рвотный рефлекс. Что же касалось всевозможных общественных работ, он пренебрегал ими, считая подхалимажем. Женщин он ни во что не ставил. В его представлении они были кем-то вроде сирен, существовавших с единственной целью — отвлекать мужчин от поло и заманивать на званые вечера и любительский теннис. Впрочем, Верралл не был неуязвим для женских чар. Молодость есть молодость, и женщины нередко кружили ему голову; не раз он поддавался зову плоти. Но довольно скоро преисполнился презрением к подобным слабостям и достаточно пресытился, чтобы проявлять к женщине интерес, если это подразумевало хоть малейшие трудности. За два года, проведенных в Индии, он позволил себе эту слабость не больше десятка раз.
Прошла целая неделя, а Элизабет никак не удавалось познакомиться с Верраллом. Это так изматывало! День за днем, по утрам и вечерам, они с миссис Лэкерстин выходили из дома и проделывали путь до клуба и обратно, всякий раз лицезрея Верралла, гонявшего по майдану мячики, подаваемые сипаями, напрочь игнорируя двух женщин. Так близко и так далеко! А хуже всего было то, что ни тетка, ни племянница не осмеливались прямо высказать свои чаяния. Однажды вечером через траву просвистел мячик поло и покатился через дорогу перед женщинами. Обе они непроизвольно остановились. Но за мячиком прибежал сипай. Верралл видел женщин и не думал к ним приближаться.
Следующим утром миссис Лэкерстин задержалась, выходя из ворот. С некоторых пор она перестала ездить на рикше. У подножия майдана выстроилась военная полиция — пропыленная шеренга солдат со сверкающими штыками. Перед ними стоял Верралл, в гражданской одежде — он редко надевал форму на утренний смотр, не утруждая себя ради какой-то военной полиции. Обе женщины смотрели на что угодно, только не на Верралла, и в то же время старались невзначай скользнуть по нему взглядом.
— В чем грусть-тоска, — сказала миссис Лэкерстин à propos de bottes[110] (впрочем, эта тема всегда была к месту), — в чем грусть-тоска, так это в том, что твой дядя, боюсь, будет просто обязан вскоре вернуться в лагерь.
— В самом деле?
— Боюсь, что так. До чего мне ненавистен лагерь в это время года! Ох уж эти москиты!
— А не мог бы он еще немного задержаться? Может, на неделю?
— Не вижу такой возможности. Он уже почти месяц в штаб-квартире. Если фирма об этом прознает, будет кошмар. И, конечно, нам с тобой придется поехать с ним. Такая досада! Москиты — это ужас!
Поистине, ужас! Уехать прежде, чем Элизабет скажет Верраллу заветные слова: «Добрый день!» Но им определенно придется уехать, если уедет мистер Лэкерстин. Оставлять его одного не годится. Сатана найдет к нему лазейки даже в джунглях. По шеренге сипаев словно пробежала молния — они снимали штыки перед маршем. Пропыленная шеренга отсалютовала и принялась маршировать колонной по четыре. Из рядов полиции вышли ординарцы с пони и клюшками для поло. Миссис Лэкерстин приняла героическое решение.
— Думаю, — сказала она, — мы срежем путь через майдан. Так гораздо короче, чем в обход по дороге.
Так и вправду было короче, ярдов на пятьдесят, но никто не ходил пешком через майдан из-за семян трав, набивавшихся в чулки. Миссис Лэкерстин храбро нырнула в траву и тут же, не пытаясь даже притворяться, что идет в клуб, почесала прямиком к Верраллу, а за ней — Элизабет. Хотя что одна, что другая предпочла бы умереть в мучениях, нежели признать, что на уме у нее было что-то помимо клуба. Верралл увидел их приближение, выругался и повернул к ним пони. Теперь, когда они открыто домогались его, он не мог сделать вид, что не заметил их. Вот же нахальные бабы! Он медленно направился к ним, подгоняя мячик поло легкими ударами, с хмурой миной на лице.
— Доброе утро, мистер Верралл! — воскликнула миссис Лэкерстин сахарным голосом с двадцати ярдов.
— Доброе! — ответил он угрюмо, окинув ее взглядом и записав в типичные для мемсахибов высохшие старые кошелки.
И тут рядом с ней возникла Элизабет. Она позаботилась снять очки и шляпу, которую покачивала на руке. Что ей солнечный удар? Она прекрасно сознавала, как ей была к лицу короткая стрижка. Порыв ветра — о, эти благословенные порывы, налетающие невесть откуда в душные летние дни! — подхватил ее легкое платье и прижал к телу, обрисовав фигуру, стройную и крепкую, как деревце. Ее внезапное появление рядом с пожилой, продубленной южным солнцем женщиной стало для Верралла откровением. Он так взрогнул, что арабка под ним встала на дыбы, но Верралл вовремя натянул поводья. До этого момента он не знал, просто не задумывался, что в Чаутаде есть молодые женщины.
— Моя племянница, — сказала миссис Лэкерстин.
Верралл ничего не сказал, но отбросил клюшку и снял топи. Они с Элизабет не отводили взгляда друг от друга. Яркое солнце не выявляло ни единого изъяна на их пышущих здоровьем лицах. В чулки Элизабет набились семена, коловшие ей голени, но она терпела, и это притом, что без очков Верралл верхом на лошади виделся ей размытым пятном. Но она была счастлива, счастлива! Сердце ее заколотилось, и кровь прилила к щекам, окрасив их розовой акварелью. В уме Верралла вспыхнула мысль: «Персик, боже правый!» Даже угрюмые индийцы, державшие под уздцы пони, во все глаза смотрели на эту пару, не в силах оставаться равнодушными к подобной красоте.
Миссис Лэкерстин нарушила молчание, длившееся с полминуты.
— А знаете, мистер Верралл, — сказала она не без лукавства, — мы считаем, с вашей стороны весьма нехорошо так долго гнушаться нашим скромным обществом. Тогда как мы просто жаждем увидеть в клубе новое лицо.
Он ответил, не сводя взгляда с Элизабет, но перемена в его голосе была разительна.
— Я собирался выбраться на несколько дней. Был так ужасно занят — расквартировывал подчиненных и всякое такое. Прошу прощения, — добавил он (не в его правилах было извиняться, но он решил, что эта девочка — исключительная штучка). — Прошу прощения, что не ответил на ваше письмо.
— О, ну что вы! Мы вполне понимаем. Но мы все же надеемся увидеть вас в клубе сегодня вечером! Потому что, знаете, — заключила она еще более лукаво, — если вы продолжите нас разочаровывать, мы станем думать, что вы весьма невежливый молодой человек!
— Прошу прощения, — повторил он. — Я буду сегодня вечером.
На этом разговор был исчерпан, и обе женщины направились в клуб. Но пробыли там не более пяти минут. Семена, набившиеся в чулки, причиняли им такие мучения, что им пришлось ретироваться домой и переодеться.
Верралл сдержал слово и явился тем вечером в клуб. Он прибыл чуть раньше остальных, и не прошло пяти минут, как он показал, чего стоит. Когда пришел Эллис, из карточной выскользнул старый буфетчик и подступил к нему. Он был сам не свой, по лицу катились слезы.
— Сэр! Сэр!
— Какого еще черта тебе нужно?! — сказал Эллис.
— Сэр! Сэр! Новый хозяин бить меня, сэр!
— Чего?
— Бить меня, сэр! — На слове «бить» он взвыл: — Би-и-ть!
— Бить тебя? Тебе на пользу. Кто тебя побил?
— Новый хозяин, сэр. Сахиб из военной полиции. Бить меня ногой, сэр — сюда!
Он потер себя пониже поясницы.
— Черт! — сказал Эллис.
Он вошел в салон. Верралл сидел, раскрыв «Просторы», из-за которых выглядывали только его ноги в вечерних брюках и пара лакированных темно-коричневых туфель. Он не шевельнулся, услышав, как кто-то вошел в комнату. Эллис замешкался.
— Это… Вы… как вас там… Верралл!
— Чего?
— Вы пнули нашего буфетчика?
Из-за края «Просторов» показался хмурый голубой глаз Верралла, точно глазок краба из-за камня.
— Чего? — повторил он грубо.
— Я сказал, вы пнули нашего, млять, буфетчика?