ее мир, она сама была частью его, плоть от плоти этого мира. Все те дни она жила лошадьми — они занимали все ее мысли и мечты, почти наравне с Верраллом. Пришло время, когда она не только стала рассказывать небылицы о том, как «охотилась весьма часто», но и сама была готова в них поверить.
Во всех отношениях Элизабет прекрасно ладила с Верраллом. Он никогда не утомлял ее и не раздражал, в отличие от Флори. (Надо заметить, что она успела почти забыть Флори, а когда вспоминала о нем, первое, что приходило ей на ум, было его родимое пятно.) Их с Верраллом сплачивало и то, что он даже больше, чем она, презирал всякую «высоколобость». Как-то раз он ей сказал, что не читал ни единой книги с восемнадцати лет, он просто-напросто «терпеть не мог» книг; «не считая, конечно, спортивных фельетонов и всякого такого». Вечером после третьей или четвертой совместной прогулки верхом они стояли, прощаясь, у ворот Лэкерстинов. Верралл успешно отклонял все приглашения миссис Лэкерстин на совместные трапезы; его нога еще не ступала в дом Лэкерстинов, и он не имел такого намерения. Когда конюх взял у Элизабет пони, Верралл сказал:
— Вот что я скажу. Когда поедем в другой раз, вы сядете на Белинду. А я — на каштанового. Думаю, вы достаточно хорошая всадница, чтобы справиться с Белиндой и не порвать ей удилами рот.
Белинда была арабкой. Верралл владел ей два года и за все это время никому еще не давал оседлать ее, даже конюху. Позволить такое кому-либо было в его представлении величайшей милостью. Элизабет хватило чуткости оценить великодушие Верралла, и она прониклась к нему благодарностью.
На следующий вечер, когда они верхом возвращались с прогулки бок о бок, Верралл обхватил одной рукой Элизабет за плечи, оторвал ее от седла — сил ему было не занимать — и прижал к себе. Выпустив уздечку, он приподнял свободной рукой лицо Элизабет; их губы встретились. После поцелуя он спустил ее на землю и сам соскользнул рядом. Они стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу в пропотевших рубашках, и Верралл знал, что Элизабет вся в его власти.
Примерно в это же время Флори, находившийся в лагере, в двадцати милях от Чаутады, решил вернуться. Он стоял у края джунглей, на берегу пересохшего ручья, где бродил, чтобы вымотать себя, и смотрел на каких-то мелких, неведомых вьюрков, выклевывавших семена из высоких колосьев. Петушки были хромово-желтыми, а курочки походили на воробок. Не имея сил нагнуть колосья, они подлетали к ним, садились на них и склоняли к земле своим весом. Флори смотрел на птиц безразлично и почти ненавидел их за свое безразличие. С досады он распугал их, метнув в них свой дах. Если бы только Элизабет была здесь, если бы только! Все кругом — птицы, деревья, цветы, решительно все — было мертво и бессмысленно без нее. С каждым днем в нем все крепло чувство, что он потерял ее, пока оно не стало отравлять все его существование.
Он слегка углубился в джунгли, хлеща вьюнки дахом. Руки и ноги у него налились тяжестью. Он заметил дикую ваниль, стелившуюся по кусту, и склонился понюхать ее изящные, ароматные стручки. Этот аромат вселил в него чувство оцепенения и смертельной апатии. Один, один, словно остров в море жизни! Его захлестнула такая боль, что он со всей силы ударил кулаком по дереву, разбив две костяшки. Он понял, что должен вернуться в Чаутаду. Это была блажь, ведь не прошло и двух недель после их с Элизабет размолвки, а единственное, на что он мог надеяться, это что со временем она сменит гнев на милость. И все же он решил вернуться. Он не мог больше оставаться в этом глухом месте, один на один со своими мыслями среди бесконечной, бездушной растительности.
Его посетила счастливая мысль. Он ведь может отнести Элизабет шкуру леопарда, которую выделали для нее в тюрьме. Это станет предлогом для встречи, а когда человек приходит с подарком, его обычно выслушивают. На этот раз он не позволит ей осадить себя, ничего не сказав. Он объяснится, оправдается, докажет ей, что она была к нему несправедлива. Нехорошо, чтобы она его корила из-за Ма Хла Мэй, которую он выставил за дверь ради Элизабет. Неужели она его не простит, когда узнает всю эту историю? И на этот раз ей придется выслушать его; он об этом позаботится, пусть даже ему придется держать ее за руки.
Он вышел в путь тем же вечером. До Чаутады было двадцать миль по ухабистым проселочным дорогам, но Флори решил быть на месте к утру, мотивировав это тем, что ночью передвигаться прохладней. Слуги едва не взбунтовались, услышав, что им предстоит ночной марш-бросок, а в последний момент у старого Сэмми случился почти неподдельный припадок, и его пришлось привести в чувство глотком джина. Ночь была безлунной. Отряд шел с фонарями, в свете которых глаза Фло сверкали изумрудами, а глаза волов — словно лунные камни. Когда поднялось солнце, слуги захотели сделать привал, чтобы разжечь костер и приготовить завтрак, но Флори об этом и думать не хотел — ему не терпелось попасть в Чаутаду. Усталости он не чувствовал. Мысль о шкуре леопарда внушала ему сумасбродные надежды. Преодолев мерцавшую реку в сампане, он направился прямиком домой к доктору Верасвами и был у него к десяти часам.
Доктор пригласил его позавтракать и, спровадив куда-то домашних женщин, отвел в свою ванную сполоснуться и побриться. За завтраком доктор был очень оживлен и вовсю клеймил «крокодила»; судя по всему, мнимый мятеж мог разразиться со дня на день. Только после завтрака Флори удалось спросить про шкуру леопарда.
— Да, кстати, доктор. Что там с той шкурой, что я принес в тюрьму на выделку? Уже готова?
— Э-э, — сказал доктор в легком замешательстве и почесал нос.
Он вошел в дом — завтракали они на веранде, поскольку жена доктора резко возражала против того, чтобы пускать Флори за порог, — и вскоре вернулся со свернутой шкурой.
— Тут такое дело, — начал он, разворачивая шкуру.
— О доктор!
Шкура была совершенно испорчена. Она стала жесткой, как картон, кожа потрескалась, а мех выцвел и местами даже облез. Кроме того, она жутко воняла. Вместо того чтобы стать предметом интерьера, шкура превратилась в барахло.
— О доктор! Как же ее угробили! Что за чертовщина приключилась?
— Мне так жаль, друг мой! Я собирался исфиниться. Ничего лучше сделать было нелься. В тюрьме никого не осталось, кто бы умел выделывать шкуры.
— Но, черт возьми, тот заключенный выделывал их просто прекрасно!
— Ах, да. Но он не с нами вот уже три недели, увы.
— Не с вами? Я думал, он отбывает семь лет.
— Что? Вы расфе не слышали, друг мой? Я думал, вы снали, кто у нас выделывал шкуры. Это был Нга Шуэ О.
— Нга Шуэ О?
— Тот бандит, что сбежал при содействии Ю По Кьина.
— О черт!
Эта неудача ужасно расстроила Флори. Тем не менее после полудня он принял ванну и часам к четырем направился в чистой рубашке к Лэкерстинам. Время для визита было очень раннее, но он хотел наверняка застать Элизабет до того, как она уйдет в клуб. Миссис Лэкерстин, которая спала и никого не ожидала, встретила Флори нерадиво и даже не предложила присесть.
— Боюсь, Элизабет еще не спускалась. Она одевается на верховую прогулку. Не лучше ли вам будет оставить записку?
— Я бы хотел увидеть ее, если не возражаете. Я принес ей шкуру того леопарда, что мы застрелили вдвоем.
Миссис Лэкерстин оставила его стоять в гостиной, чувствуя себя, как бывает в таких ситуациях, неуклюжим и неуместно долговязым. Но она привела Элизабет, успев прошептать ей на ухо:
— Избавься от этого жуткого типа как можно скорей, дорогая. Не выношу, чтобы он торчал в доме в такое время дня.
Когда Элизабет вошла в комнату, сердце у Флори так заколотилось, что перед глазами поплыло красноватое марево. Элизабет была в шелковой рубашке и джодпурах, кожа ее была тронута загаром. Она была даже прекрасней, чем Флори помнил. Он оробел и понял, что пропал; вмиг с него слетела вся напускная бравада. Вместо того чтобы приблизиться к Элизабет, он попятился. И задел журнальный столик, повалив вазу с циниями, которая шумно покатилась по полу.
— Простите ради бога! — воскликнул он в ужасе.
— Ой, ну что вы! Пожалуйста, не переживайте!
Она помогла ему поставить столик на место, щебеча при этом так заливисто, словно ничего не случилось:
— Вас так ДОЛГО не было, мистер Флори! Вы прямо чужестранец! Нам вас так не хватало в клубе. И т. д. и т. п.
Она интонировала каждое второе слово, придавая речи мертвящую, глянцевую любезность, к какой женщина прибегает, когда вымучивает из себя нравственный долг. Флори был в ужасе. Он даже не смел взглянуть ей в лицо. Она взяла портсигар и предложила ему сигарету, но он не взял. У него слишком дрожали руки.
— Я принес вам ту шкуру, — сказал он вяло.
Он развернул ее на столике, который они только что поставили. Шкура выглядела такой убогой, такой никчемной, что Флори пожалел, что принес ее. Элизабет приблизилась к нему, чтобы рассмотреть шкуру, так что ее персиковая щека оказалась на расстоянии фута от него, и он ощутил тепло ее тела. Но его одолел такой страх перед ней, что он поспешно отступил. В ту же секунду отступила и Элизабет, почуяв дурной запах шкуры и скривившись от отвращения. Флори был готов провалиться со стыда. Словно бы это воняла не шкура, а он сам.
— Спасибо вам огромное, мистер Флори! — она отдалилась еще на шаг от шкуры. — Такая прелестная большая шкура, не так ли?
— Была прелестной, но, боюсь, ее испортили.
— Ну, что вы! Я рада такому трофею! Вы долго пробудете в Чаутаде? Должно быть, в лагере сейчас ужасно жарко?
— Да, очень жарко.
Три минуты они проговорили о погоде. Флори был беспомощен. Все, что он пообещал себе сказать, все его доводы и возражения застряли у него в горле.
«Дурак, дурак, — думал он, — что ты несешь? Ты ради этого проделал двадцать миль? Ну же, скажи то, зачем пришел! Заключи ее в объятия; заставь ее выслушать себя, дай ей пинка, залепи пощечину — что угодно, только бы она перестала душить тебя этой чушью!»