— Вы меня пустите? Зачем вы устраиваете эту ужасную сцену?
— Для вас ничего не значит, когда я говорю, что люблю вас? Кажется, вы не сознаете, чего я хочу от вас. Если хотите, я женюсь на вас и дам слово никогда даже пальцем не трогать. Я согласен и на это, если только вы будете со мной. Но я не могу продолжать жить один, всегда один. Неужели вы никогда не сможете меня простить?
— Никогда, никогда! Я бы не вышла за вас, будь вы даже последним человеком на земле. Я бы скорее вышла за… метельщика!
Она стала плакать. Он понял, что она сказала ему правду. На глазах у него выступили слезы.
— Последний раз, — сказал он. — Учтите, это что-нибудь да значит, когда есть на свете человек, который любит вас. Учтите, что пусть вы найдете мужчин богаче, моложе и лучше меня во всех отношениях, вы никогда не найдете того, кому вы настолько важны. И пусть я не богат, я мог бы, по крайней мере, дать вам дом. Можно ведь жить… культурно, достойно…
— Может, уже достаточно слов? — сказала она более спокойно. — Вы позволите мне уйти, пока кто-нибудь не пришел?
Он ослабил хватку. Он потерял ее, в этом сомнений не было. И словно галлюцинация, до боли ясная, ему явился образ их общего дома; он увидел их сад, и как Элизабет кормит Нерона и голубей на дорожке, возле желто-зеленых флоксов, вытянувшихся ей по плечи; и гостиную, с акварелями на стенах и бальзаминами в фарфоровой вазе, отражающейся в столе, и книжные полки, и черное пианино. Это невозможное, мифическое пианино — символ всего, что он потерял в этой бесплодной попытке!
— Вам бы купить пианино, — сказал он с горечью.
— Я не играю на пианино.
Он отпустил ее. Продолжать не имело смысла. Едва почувствовав свободу, она побежала к клубу, пылая ненавистью к своему мучителю. Она остановилась под деревьями, сняла очки и вытерла слезы. Ах, он гад, какой же гад! До чего же болели запястья. Ах, какой немыслимый гад! Ей вспомнилось его лицо в церкви, пожелтевшее, с чудовищной синей отметиной, и она пожелала ему смерти. Ее ужасало не то, что он сделал. Он мог бы сделать тысячу гадостей, и она могла бы простить его. Но она никогда не простит ему этой позорной, пакостной сцены и богомерзкого уродства его лица в тот момент. В конечном счете именно родимое пятно погубило его в ее глазах.
Тетя будет в бешенстве, когда узнает, что она отказала Флори. И дядя будет опять домогаться ее — она больше не сможет жить в их доме. Возможно, ей придется вернуться в Англию незамужней. Черные тараканы! Ну и пусть. Что угодно — одинокая старость, непосильный труд, что угодно, — только не это. Никогда, никогда не отдастся она тому, кто так осрамился! Уж лучше смерть, куда как лучше. Если еще час назад у нее были корыстные мысли, она их забыла. Она даже не помнила, что Верралл посмеялся над ней, и она бы сохранила лицо, выйдя за Флори. Она знала только то, что он обесчещен, что он недочеловек и потому достоин отвращения, наравне с прокаженными и сумасшедшими. Этот инстинкт сидел в ней глубже здравого смысла и даже личной выгоды, и противостоять ему было все равно что не дышать.
Флори развернулся и пошел на холм так быстро, как мог. Он решил действовать без промедлений. Уже совсем стемнело. Злосчастная Фло, даже сейчас не понимавшая, что случилось, семенила рядом и поскуливала, упрекая хозяина за пинок. На подходе к дому ветер зашелестел листвой бананового дерева и принес запах влаги. Скоро снова пойдет дождь. Ко Сла накрывал на стол и убирал летучих жуков, убившихся о керосинку. Он, очевидно, не слышал о том, что случилось в церкви.
— Ужин святейшего готов. Святейший будет ужинать?
— Нет, потом. Дай мне эту лампу.
Он взял лампу, зашел в спальню и закрыл дверь. Воздух в комнате был затхлым и прокуренным, и он увидел в резком, колыхавшемся свете лампы заплесневшие книги и ящериц на стенах. Значит, он снова вернулся к этому — к своей прежней, замкнутой жизни — туда же, где был.
Неужели он не мог смириться с этим?! Ведь мирился раньше. Есть же болеутоляющие: книги, сад, выпивка, работа, шлюхи, охота, беседы с доктором.
Нет, больше он так не мог. Когда Элизабет вошла в его жизнь, она воскресила в нем такую надежду и причинила такую боль, о каких он и думать забыл. Летаргическое существование, которое он вел до сих пор, было разрушено. И если он страдал сейчас, то дальше будет только хуже. Довольно скоро кто-нибудь женится на ней. Он невольно представил момент, когда услышит об этом! «Слышали, девочка Лэкерстинов нашла наконец себе мужа? Бедный такой-то, такой-то — записался уже на венчание; помилуй, господи». И т. д. и т. п. И стандартный вопрос: «О, правда? И когда же?» — с окаменевшим лицом, с деланым равнодушием. А потом день свадьбы, ее брачная ночь — о, только не это! Мерзость, мерзость. Вот о чем надо думать. Мерзость. Он вытащил из-под кровати армейский сундук, достал пистолет, вставил магазин и передернул затвор.
Ко Слу он указал в завещании. Оставалась Фло. Он положил пистолет на стол и вышел из дома. Фло играла с Ба Шином, младшим сыном Ко Слы, рядом с кухней, где догорал костер. Собака кружилась вокруг мальчика, показывая мелкие зубы, словно норовя укусить его, а мальчик — его живот светился красным от костра — слабо шлепал ее, посмеиваясь и немного побаиваясь.
— Фло! Иди сюда, Фло!
Услышав его, она послушно подошла, но остановилась перед спальней. Словно почуяв что-то недоброе, Фло подалась назад, робко глядя на хозяина и не желая входить.
— Иди сюда!
Фло виляла хвостом, но не двигалась с места.
— Ну же, Фло! Старушка Фло! Ну же!
Она вдруг испуганно завыла, опустив хвост, и стала пятиться.
— Иди сюда, зараза! — крикнул Флори и, схватив за ошейник, втащил собаку в комнату и закрыл дверь.
Он подошел к столу и взял пистолет.
— Теперь иди ко мне! Делай, как сказал!
Фло присела и заскулила, словно прося прощения. Ему было больно слышать это.
— Ну же, девочка! Старушка Фло! Хозяин тебя не обидит. Иди сюда!
Она очень медленно поползла к нему на животе, скуля и не смея поднять глаз. Когда между ними оставался ярд, он выстрелил, раскрошив ей череп.
Собачий мозг был точно красный бархат. Значит, и он будет таким? Нет уж, тогда в сердце. Он услышал, как слуги выбегают с криками из людской — должно быть, услышали выстрел. Распахнув куртку, он приставил ствол к рубашке. По краю стола ползла ящерка, прозрачная, как желе, приближаясь к белой ночной бабочке. Флори нажал на курок большим пальцем.
Когда Ко Сла ворвался в комнату, в первый момент он увидел только дохлую собаку. Затем он заметил ступни хозяина, пятками вверх, выглядывавшие из-за кровати. Он закричал остальным не пускать в комнату детей, и все отпрянули от двери с криками. Ко Сла упал на колени рядом с телом Флори, и тут же с веранды вбежал Ба Пе.
— Он застрелился?
— Думаю, да. Переверни его на спину. Ага, смотри! Беги к индийскому доктору! Беги что есть мочи!
Рубашка с аккуратной дырочкой напоминала страницу, продырявленную карандашом. Вне всякого сомнения, он был мертв. Ко Сла с большим трудом затащил его на кровать — больше никто из слуг не захотел прикасаться к нему. Через двадцать минут пришел доктор. Ему лишь сказали, что Флори поранился, и он сел на велосипед и поехал в ливень вверх по холму. Бросив велосипед на клумбу, доктор взбежал на веранду. Он запыхался, и очки у него запотели. Он снял их и близоруко уставился на кровать.
— Что такое, мой друг? — спросил он тревожно. — Где болит?
Затем он приблизился, увидел бездыханное тело и резко вскрикнул:
— Ах, что это? Что с ним случилось?
Доктор упал на колени, распахнул рубашку Флори и приложил ухо к сердцу. На лице его отразилась агония, он схватил мертвеца за плечи и встряхнул, словно надеясь вернуть к жизни. Одна рука свесилась с кровати. Доктор поднял ее на место и, взяв ладонь Флори обеими руками, заплакал. Ко Сла стоял в ногах кровати, его смуглое лицо прорезали морщины. Доктор встал и, припав к столбику кровати, истошно зарыдал. Ко Сла смотрел, как содрогались его толстые плечи. Придя в себя, доктор повернулся и спросил:
— Как это случилось?
— Мы услышали два выстрела. Он это сам, дело ясное. Не знаю почему.
— Откуда вы снаете, что он намеренно? Может, это несчастный случай?
Вместо ответа Ко Сла указал на труп Фло. Доктор немного подумал, потом привычным жестом взялся за края простыни и завернул в нее тело, завязав с обоих концов. Смерть почти стерла родимое пятно — из ярко-синего оно сделалось тускло-серым.
— Скорей сакопайте собаку. Я скажу мистеру Макгрегору, что это был несчастный случай, при чистке револьвера. Обясательно сакопайте собаку. Ваш хосяин был мне другом. На его могиле не будет написано, что он самоубийца.
25
Падре очень кстати оказался в Чаутаде и успел до вечернего поезда провести достойную похоронную службу и даже кратко поведать пастве о добродетелях покойного. Все англичане добродетельны, когда мертвы. Официальной причиной смерти, выбитой на надгробии, был назван несчастный случай, что доказал доктор Верасвами, приложив все свои судебно-медицинские познания. Впрочем, далеко не все в это поверили. Реальной эпитафией Флори можно было считать изредка произносимые о нем слова (англичан, умерших в Бирме, быстро забывают): «Флори? А, да, был такой бедолага, с родимым пятном. Застрелился в Чаутаде в 1926-м. Говорят, из-за девчонки. Дурень чертов». Пожалуй, никто, кроме Элизабет, не удивился его смерти. В Бирме довольно много европейцев сводят счеты с жизнью, и никого это особо не удивляет.
Смерть Флори повлекла за собой несколько последствий. Первое и наиболее значительное состояло в том, что доктор Верасвами, как он и предвидел, лишился доброго имени. Его ведь больше не оберегала дружба белого человека. Пусть отношения Флори с остальными европейцами оставляли желать лучшего, но все равно он был белым, и его дружба сообщала доктору определенный престиж. С его смертью участь доктора была предрешена. Ю По Кьин выждал необходимое время, а затем нанес очередной, самый сокрушительный удар. Не прошло и трех месяцев, как он внушил каждому европейцу в Чаутаде, что доктор законченный мошенник. Он ни в чем не обвинял его открыто — с этим Ю По Кьин был осторожен. Даже Эллис затруднялся сказать, в чем именно заключалось мошенничество доктора; и тем не менее все сходились во мнении, что доктор мошенник. Постепенно смутное недоверие к нему оформилось в бирманском