1
[СЦЕНА: Трафальгарская площадь. Смутно различимые в тумане, порядка дюжины человек — среди них Дороти — сгрудились на скамейке и возле нее, у северного парапета.]
ЧАРЛИ [напевает]: ‘Ева Мария, ‘ева Мария, ‘е-ева Мари-и-я…
[Биг-Бен отбивает десять часов.]
ХРЮНДЕЛЬ [передразнивает куранты]: Дин-дон, дин-дон! Хули разорался? Семь часов еще торчать на этой ебаной площади, пока не забуримся куда-нибудь вздремнуть! Очуметь!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: Non sum qualis eram boni sub regno Edwardi[206]! Во дни моей невинности, до того, как дьявол высоко вознес меня и низверг в воскресные газеты, иными словами, когда я был ректором скромного прихода Фоли-кам-Дьюсбери…
ГЛУХАРЬ [напевает]: Ты ж моя залупа, ты ж моя залупа…
МИССИС УЭЙН: Ах, милая, я ж ведь тока тебя увидала, сразу смекнула, как есть леди. Уж мы-то с тобой знаем, каково это, сойти в народ, так же ж, милая? Мы с тобой не чета иным из тутошних.
ЧАРЛИ [напевает]: ‘Ева Мария, ‘ева Мария, ‘е-ева Мари-и-я, благословенная!
МИССИС БЕНДИГО: Еще мужем называется, видали? Четыре фунта в неделю — на «Ковент-гарден», а жена евоная звезды считает на окаянной площади! Муж!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: Счастливые деньки! Моя церковь, вся в плюще, укрытая холмами… Дом мой с красной черепицей, угнездившийся за елизаветинскими тисами! Моя библиотека, мой виноградник, мои повар, горничная и грум-садовник! Моя наличность в банке, мое имя в «Крокфорде»[207]! Мой черный костюм безукоризненного покроя, мой шейный платок, моя сутана муарового шелка на церковной службе…
МИССИС УЭЙН: Конечно, за что я благодарна Богу, милая, так эт за то, что бедная матушка не дожила до этого дня. Потому что, если б она дожила и увидала, что ее старшая дочь… ведь я ж росла, имей в виду, ни в чем отказу не зная, как сыр в масле…
МИССИС БЕНДИГО: МУЖ!
РЫЖИЙ: Ну же, давай чаю хлобыстнем, пока еще не поздно. Последний на ночь — кофейня открыта до пол-одинцатво.
ЖИД: Хосподи! Я околею на этой холодрыге! У меня под брюками ни шиша. Ох же, ХОСПОДИ!
ЧАРЛИ [напевает]: ‘Ева Мария, ‘ева Мария…
ХРЮНДЕЛЬ: Четыре пенса! Четыре, блядь, пенса за шесть часов на ногах! А этот гад пронырливый с деревянной ногой подсирает нам в каждом кабаке от Алдгейта до Майл-энд-роуд. Со своей ебучей деревяшкой и военными медалями, купленными на Ламбет-кат! Козел!
ГЛУХАРЬ [напевает]: Ты ж моя залупа, ты ж моя залупа…
МИССИС БЕНДИГО: Ну, я все равно сказала этому козлу, шо я о нем думаю. «Мужиком себя считаешь», — грю. «Таких, как ты, — грю, — в колбах спиртуют, в больнице»…
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: Счастливые деньки! Ростбиф и кроткие деревенские, и мир господень, превосходящий всякое понимание! Воскресные утра у меня на дубовой кафедре, прохладный цветочный аромат и фру-фру стихарей, плывущие в сладком воздухе рядом с покойниками! Летними вечерами, когда заходящее солнце заглядывало наискось мне в окно, — я задумчиво сидел, напившись чаю, в ароматных клубах «кавендиша», сонно листая какой-нибудь полукожаный том — поэтические сочинения Уильяма Шенстона, эсквайра, «Реликвии древнеанглийской поэзии» Перси, Джона Лемприера, Д. Б.[208], профессора аморальной теологии…
РЫЖИЙ: Ну же, хто ‘отов хлобыстнуть не скажу чего? У нас есть молоко и чай есть. Вопрос в том, у кого есть хребаный сахар?
ДОРОТИ: Какой холод, какой холод! Прямо насквозь пробирает! Не всю же ночь так будет?
МИССИС БЕНДИГО: Ой, достала! ‘Енавижу энтих сопливых мамзелей.
ЧАРЛИ: Клятая ночка будет, а? Глянь на клятый речной туман, наползающий на ту колонну. До утра отморозит причиндалы старине Нельсону.
МИССИС УЭЙН: Конечно, в то время, о каком я говорю, мы еще держали лавочку на углу, табачно-кондитерскую, так что…
ЖИД: Ох, Хо-о-о-ОСПОДИ! Одолжи пальто, Рыжий. Я, ‘лядь, замерзаю!
ХРЮНДЕЛЬ: Козел, блядь, двуличный! Глаз на жопу натяну, попадись он мне!
ЧАРЛИ: На войне как на войне, салага, на войне как на войне. Сегодня клятая площадь — завтра ромштекс и пуховая перина. Чего еще ждать в клятый четверг?
МИССИС БЕНДИГО: Ну-ка, Батя, ну-ка! Думаешь, нужна мне твоя старая башка на плече — мне, замужней женщине?
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: В проповедях, пении и провозглашении мне не было равных. Вся епархия признавала мою «Возвысьте сердца ваши». Все стили были мне подвластны: высокая церковь, низкая церковь, широкая и любая другая. Горловые англо-кошачьи трели, англиканское пение, прямодушное и мускулистое, или аденоидное блеянье низкой церкви, в котором еще слышно гуигнгнмово ржание церковных старост…
ГЛУХАРЬ [напевает]: Ты ж моя залупа…
РЫЖИЙ: Убери, ‘лядь, руки от маво пальта, Жид. Никакой одежи не получишь, пока вшей не выведешь.
ЧАРЛИ [напевает]: Как сердце, запалившись, струи прохладной жаждет…
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [сквозь сон]: Это ты, Майкл, милый?
МИССИС БЕНДИГО: Сдается мне, этот козел паршивый уже имел жену, когда на мне женился.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [возвышенно витийствует, мыслями в былом]: Если кто-либо знает причину, по которой эти двое не могут обвенчаться…
ЖИД: Кореш! Кореш, ‘лядь! И не даст паршивого пальто!
МИССИС УЭЙН: Ну, раз вы спрашиваете, должна признать, что я НИКАДА не откажусь от доброй чашки чаю. Помню, когда была жива бедная матушка, мы чайничек за чайничком…
ПРОНЫРА ВАТСОН [сам себе, сердито]: Гад!.. Сам же даст наводку, а потом подставит ножку… Хоть бы раз дело довел… Гад!
ГЛУХАРЬ [напевает]: Ты ж моя залупа…
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [в полусне]: МИЛЫЙ Майкл… Ох, уж он меня любил, Майкл-то. И верност хранил… Я сама мужчин в упор не видела, как встретила его у скотобойни Кронка, и он дал мне два хунта сосисок, стыренных из «Межнародного» себе на ужин…
МИССИС БЕНДИГО: Ну, я так чую, хренов чай поспеет завтра в это время.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует, мыслями в былом]: При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, вспоминая о Сионе!..[209]
ДОРОТИ: О, какой холод, какой холод!
ХРЮНДЕЛЬ: Заебался я звезды считать. Теперь баста до Рождества. Завтра же место найду в ночлежке, хоть зубами выгрызу.
ПРОНЫРА ВАТСОН: Детектив, значит? Смит из «Летучего отряда»! Скорей, ебучего подряда! Все, что они могут, — щемить старых бытовушников, за что никакой шпик не возьмется.
РЫЖИЙ: Ну, я отчаливаю за мульками. Есть у кого пара монет на ‘оду?
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [просыпается]: Ох, нелегка! Спина наверно треснула! Ох, Йисусе, как же в почки бьет скамейка! А мне-то снилос, шо я в теплой ночлежке, с чашкой чая и двумя бутерами у кровати. Ну, разок еще сосну, а уж завтра пойду в Ламбетску билбитеку.
БАТЯ [его голова возникает из недр пальто, точно у черепахи]: Шогришь? Деньги за воду платить! Ты давно на дороге, балбес зеленый? Деньги — за ссаную воду? Клянчи, парень, клянчи! Не плати, когда можно выклянчить, и не клянчи, когда можно свистнуть. Помяни мое слово — полвека на дороге, так-то, парень. [Скрывается в недрах пальто.]
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Все создания Господни…
ГЛУХАРЬ [напевает]: Ты ж моя залупа…
ЧАРЛИ: А тебя, Проныра, кто прищемил?
ЖИД: Ох, Хо-о-оспади!
МИССИС БЕНДИГО: Ну-ка, ну-ка! Сдается мне, кое-кто думает, он взял в залог это паршивое место.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Все создания Господни, проклинайте Господа, проклинайте Его и хулите вовеки веков![210]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Я всегда говорю, энто мы, католики паршивы, завсегда огребаем по полной.
ПРОНЫРА ВАТСОН: Смити. Летучий отряд — ебучий кастрат! Дает нам план дома, все такое, а нас уже воронок караулит, полный легавых, и многих повязали. Я написал в воронке: «Детектив Смит дает наводку; передайте ему, он мудак».
ХРЮНДЕЛЬ: Э-э, шо там с нашим ссаным чаем? Давай, Жид, молодой пострел; кончай базар и действуй. Не плати ни хуя. Выклянчи у старой клюшки. Поскули. Слезу пусти.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Все дети человеческие, проклинайте Господа, проклинайте Его и хулите вовеки веков![211]
ЧАРЛИ: А Смит что, тоже пошел по кривой дорожке?
МИССИС БЕНДИГО: Я вот что скажу вам, девочки, скажу, что мне покоя не дает — мысль, что мой драный муженек дрыхнет под четырьмя одеялами, а я тут мерзну, на этой драной площади. Зла на него не хватает, гада паршивого!
РЫЖИЙ [напевает]: ‘ОН они идут ‘двоем… Эй, Жид, не налей из кастрюли с холодной сосиской.
ПРОНЫРА ВАТСОН: По КРИВОЙ дорожке? Да штопор рядом с ним прямой, как шило! Двурушных ублюдков в «Летучий отряд» не берут, тока там каждый продаст свою бабушку живодерам за два фунта с мелочью, а потом на ейной могиле будет чипсы хрустеть. Наводчик хуев, стукач поганый!
ЧАРЛИ: Клятое дело. ‘Кока у тя ходок?
РЫЖИЙ [напевает]: ‘ОН они ИДУТ ‘двоем… ОНА души не ЧАЕТ в нем…
ПРОНЫРА ВАТСОН: Четырнадцать. Ты меня не переплюнешь.
МИССИС УЭЙН: Так он, что же, тебя не содержит?
МИССИС БЕНДИГО: Нет, я за энтим замужем, едрить его в корень!
ЧАРЛИ: Я девять клятых раз сидел.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: О, Анания, Азария и Мисаил[212], проклинайте Господа, проклинайте Его и хулите вовеки веков![213]
РЫЖИЙ [напевает]: ‘ОН они ИДУТ ‘двоем… ОНА души не ЧАЕТ в нем… Только Я-А-А, одинокий, ‘ОРЮЮ-У-У! [Обычным голосом] Эх, три дня щетину не скоблил. А ты, Хрюндель, давно рыло споласкивал?
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ох, нелегка! Ежли энтот малец не добудет чаю, у меня кишки как вобла высохнут.
ЧАРЛИ: Не умеете вы петь. Вы бы слышали нас с Хрюнделем ближе к Рождеству, када мы ‘олосили «Доброго короля Вацлава» перед кабаками. Ну и клятые псалмы заодно. Ребята в кабаках обрыдались с наших песен. А помнишь, Хрюндель, как мы раз ‘важды в один дом сунулись? Старая ‘люшка нас чуть живьем не сожрала.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [марширует туда-сюда с воображаемым барабаном и напевает]: Все создания порочные и проклятые, и все твари от мала до велика…
[Биг-Бен бьет пол-одиннадцатого.]
ХРЮНДЕЛЬ [передразнивает куранты]: Дин-дон, дин-дон! Еще шесть с половиной долбаных часов! Очуметь!
РЫЖИЙ: Мы с Жидом стырили сегодня в «Вулворте» четыре энтих… безопасных лезва. Поскоблюсь завтра в драных фонтанах, ежли выклянчу кусок мыла.
ГЛУХАРЬ: Кахда я был стуардом в «В. П.»[214], нам фсречались на третий день пути черные индейцы, в таких большущих байдарках — катамаранах, по-ихнему, — ловили морских черепах размером с обеденный стол.
МИССИС УЭЙН: Так вы что же, бывший священник, сэр?
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [обращается к ней]: По чину Мелхиседека[215]. «Бывших» в нашем деле, мадам, не бывает. Священник всегда священник. Hoc est corpus hocus-pocus[216]. Пусть меня и лишили сана — круассана, как у нас говорят — и епископ сорвал с меня ошейник.
РЫЖИЙ [напевает]: ‘ОН они ИДУТ ‘двоем… Слава богу! ‘Он Жид идет. Теперь без лишних прений!
МИССИС БЕНДИГО: Заждалися, млять, уже.
ЧАРЛИ: За что ж тебя, браток, поперли? Обычная история? Хористку обрюхатил?
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Тебя, малой, тока за смертью посылат. Но, давай уж, похлебаю, пока язык не выпал к чёрту изо рта.
МИССИС БЕНДИГО: Ну-ка, Батя! Уселся на мой пакет драного сахару.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Хористки — это мягко сказано. Сладкоречивые охотницы за холостыми клириками. Церковные куры — алтарь украсить, утварь начистить — бобылки, высохшие и отчаянные. В тридцать пять в них бес вселяется.
ЖИД: Старая сука не давала горячей воды. Пришлось на улице клянчить пенни у фраера.
ХРЮНДЕЛЬ: Хорош пиздить! Небось дерябнул по дороге.
БАТЯ [возникает из недр пальто]: Чаек, значит? Я бы хлебанул чайку. [Сдержанно рыгает.]
ЧАРЛИ: Когда у них сиськи отвиснут, что твой бритвенный ремень? Знаю таких.
ПРОНЫРА ВАТСОН: Чай — помои ссаные. Но всё лучше, чем какава в каталажке. Протягивай кружку, браток.
РЫЖИЙ: Ну-ка, погодь, я дырку сделаю в банке молока. Подкиньте «кошелек или жизнь», кто-нибудь.
МИССИС БЕНДИГО: Полегше с драным сахаром! Хто за него платил, хотела б я знать?
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Сиськи как бритвенный ремень? Благодарю за остроумное сравнение. «Еженедельник Пиппина» слепил из этого хорошую историю. «Сакраментальный роман пропавшего каноника. Интимные откровения». И открытое письмо в «Джоне Булле»[217]: «Скунсу в обличье пастыря». Досадно — меня ждало повышение. [Обращаясь к Дороти] Свои же сдали, если понимаете. Вы бы, наверно, не подумали, что было время, когда этот презренный зад плющил плюшевые подушки в кафедральном соборе?
ЧАРЛИ: ‘Он Флорри идет. Так и знал, что объявится, как за чай примемся. Нюх на чай у девки, что у клятой гончей.
ХРЮНДЕЛЬ: Ага, всегда на чеку. [Напевает] Чек, чек, чеки-чек, мне сам черт не брат вовек…
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Бедняжка, с головой не дружит. Шла бы на Пикадилли-серкус[218] — железно имела бы свои пят гир. На кой ляд ей валандатса на плошади со старым атребем.
ДОРОТИ: Это молоко в порядке?
РЫЖИЙ: В порядке?
[Прикладывается ртом к одной из дырок в банке и дует. Из другой дырки струится вязкая сероватая жижа.]
ЧАРЛИ: Как успехи, Флорри? Шо там с энтим клятым фраером, с кем ты шла?
ДОРОТИ: Тут написано «Не для детей».
МИССИС БЕНДИГО: Ну, ты ж не дите или как? Давай уже бросай свои замашки драной фрейлины, дорогуша.
ФЛОРРИ: Расщедрился на кофе и чинарик — жмот паршивый! Это что там, чай у тебя, Рыжий? Ты ВСЕГДА был номер первый у меня, Рыжуля.
МИССИС УЭЙН: Нас всего тринадцать.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Мы ведь не собираемся обедать, так что можете не волноваться.
РЫЖИЙ: Ну что, леди и жентмены! Чай подан. Прошу готовить чашки!
ЖИД: Черт! Ты мне пол долбаной чашки не налил!
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ну, за удачу нам всем, и шоб завтра получше нашли ночлег. Я б сама притулилас в какой-нить церкви, тока эти суки могут не пустит — боятся, ты им вшей нанесешь. [Пьет.]
МИССИС УЭЙН: Ну, не могу сказать, что я совсем привыкши к такой манере чаепития, но все ж таки… [Пьет.]
ЧАРЛИ: Добрая чашка клятого чая. [Пьет.]
ГЛУХАРЬ: А ишо там была тьма зеленых попугайчиков, на кокосных пальмах. [Пьет.]
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Каким питьем из горьких слез Сирен отравлен я, какой настойкой ада?![219] [Пьет.]
ХРЮНДЕЛЬ: Теперь ни капли до долбаных пяти утра. [Пьет.]
[Флорри достает из-под резинки чулка сломанную фабричную сигарету и выпрашивает у прохожего спичку. Мужчины, кроме Бати, Глухаря и мистера Толлбойса, делают самокрутки из подобранных окурков. Курильщики на скамейке и вокруг нее затягиваются, и в туманных сумерках вспыхивают непутевым созвездием красные точки.]
МИССИС УЭЙН: Ну, так-то! Добрая чашка чаю и вправду вроде как согревает, верно ведь? Не так, шоб я разницы, как говорится, не почуявши, без чистой, то есть, скатерти, как я привыкши, и прекрасного фарфорного сервиза, какой был у матушки; и всегда, само собой, наилучшайший чай, какой тока можно купить — настоящие марочные «Пеко» по два девять за фунт…
РЫЖИЙ [напевает]: ‘ОН они… идут ‘двоем… она души… не чает в нем…
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [напевает на мотив Deutschland, Deutschland über alles]: Фикус реет над домами…
ЧАРЛИ: Давно вы, детки, в Дыму?
ХРЮНДЕЛЬ: Я завтра такой номер выдам энтим выпивохам, шо у них шарики за ролики, на хуй, заскочат. Выбью свои полдоллара, даже ежли придется их кверху тормашками, нахуй, отдрючить.
РЫЖИЙ: Три дня. Из Йорка мы — полпути бродяжим. Ух, а ‘олод девять, на хрен, храдусов!
ФЛОРРИ: Не будет еще чайку, Рыжуля? Ну, бывайте, ребята. Увидимся завтра утром у «Уилкинса».
МИССИС БЕНДИГО: Прошмандовка мелкая! Выхлебала чай и отчалила, хоть бы спасибо сказала. Секунды ей, млять, жалко.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Холод? Охотно верю. Как ляжешь в высоку траву без одеяла, да в росе чуть, к чертям, не захлебнесси, а с утра хрен костер разведешь, и молочника надо клянчит, шобы кружку чаю забелит. Было дело, када мы с Майклом бродяжили.
МИССИС БЕНДИГО: Она и с черными пойдет, и с китайцами, потаскушка этакая.
ДОРОТИ: И сколько она получает за раз?
ХРЮНДЕЛЬ: Рыжик.
ДОРОТИ: Шесть пенсов?
ЧАРЛИ: Как пить дать. И за чинарик клятый даст под утро.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Я менше чем за шиллинг сроду не давала, сроду.
РЫЖИЙ: Один раз мы с Жидом кемарили ночь на погосте. Утром проснулся, глядь — лежу на долбаной могиле.
ЖИД: Мандавошек тоже чуть не нахватала.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Мы с Майклом как-то раз в свинарнике кемарили. Тока сунулис, а он: «Пресвятая дева! — Майкл, то есть. — Тут свинья!» «И хуй бы с ней! — грю. — Теплей будет». Так шо мы залезли, а там старая свинуха на боку храпит, шо твой трахтор. Я ей под бок подлезла, обхватила руками, и всю ночь она меня грела. Бывало и похуже.
ГЛУХАРЬ [напевает]: Ты ж моя залупа…
ЧАРЛИ: Вот, завел Глухарь шарманку. Говорит, само что-то внутрях жужжит.
БАТЯ: Када я был мальцом, у нас другая жисть была, не на хлебе с марарином да чае, и всяком таком мусоре. Мы тада пузо набивали, будь заров. И ‘овядина была. И хровяная колбаса. И хлецки свиные. И свинячьи ‘оловы. Кормили, шо бойцовых петухов, на рыжик в день. А терь ‘от полвека уж бродяжу. Картоху рою, ‘орох собираю, яхнят таскаю, репу щиплю — все, шо можно. И сплю в сырой соломе. И хучь бы раз в ‘оду наестся досыта. Ну шо ж! [Скрывается в недрах пальто.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: А каков смелчак был, Майкл-то. Везде залезет. Скока раз, бывало, залазим в пустой дом и кемарим на лутших кроватях. «У людей-то ест дома, — говорил. — Чем мы-то хуже!»
РЫЖИЙ [напевает]: Я тан-цую, но слезы в гла-зах…
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: Absumet haeres Caecuba dignior![220] Подумать только, что в тот вечер, когда она родила, у меня в погребе была двадцать одна бутылка «Кло Сен-Жак» 1911 года, а я отбыл в Лондон первым рейсом!..
МИССИС УЭЙН: А какие нам венки прислали, как матушка померла — ну, не поверите! До того большущие…
МИССИС БЕНДИГО: Была б я снова молодой, вышла бы за богатого черта.
РЫЖИЙ [напевает]: Я тан-цую, но слезы в гла-зах… Ведь не ты у меня в рука-а-ах!
ПРОНЫРА ВАТСОН: Кто-то из вас, верно, думает, у вас хватает, о чем пожалиться, а? Что тогда про меня, горемыку, сказать? Вас-то небось не сажали в каталажку, когда вам было восемнадцать?
ЖИД: Ох, Хо-о-оспади!
ЧАРЛИ: Рыжий, ты поешь не лучше клятого кота с несварением желудка. Ты вот меня послушай. Дам тебе урок. [Поет]: Иисусе, возЛЮБЛЮ тебя душой…
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: Et ego in[221] «Крокфорд»… С епископами и архиепископами, и со всей небесной братией…
ПРОНЫРА ВАТСОН: Знаете, как я первоходом стал? Родная сестрица сдала — да, родная, млядь, сестрица! Если есть на свете гадина, это она самая. Вышла за религиозного маньяка — до того, млять, религиозного, что наплодил с ней пятнадцать детей — он-то и настроил ее сдать меня. Но я с ними рассчитался, еще как. Первым делом, как на волю вышел, купил кувалду — и домой к сестрице, и раздолбал ей в щепки пианину. «Вот! — говорю. — Будешь знать, как меня сдавать! Кобыла ты стукаческая!» — говорю.
ДОРОТИ: Какой холод, какой холод! Я ступней совсем не чую.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Чай паршивый ненадолго согревает, а? Я сама порядком озябла.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: Моя художественная самодеятельность! Мои благотворительные базары и карнавальные танцы в защиту зеленой зоны, мои лекции в «Союзе матерей»… миссионерская работа в Западном Китае, проекционный фонарь с четырнадцатью слайдами! Мой крикетный клуб, только для трезвенников, мои подготовительные классы конфирмации… ежемесячные лекции о благочестии в приходском зале… мои бойскаутские оргии! «Волчата» поднимают «великий вой»[222]. Советы по домоводству для приходского журнала: «Поршни от старых авторучек еще послужат клизмами для канареек…»
ЧАРЛИ [поет]: Иисусе, возЛЮБЛЮ тебя душой…
РЫЖИЙ: ‘Он легавый, млять, идет! Давайте, вставайте с земли.
[Из недр пальто возникает Батя.]
ПОЛИСМЕН [расталкивает спящих на соседней скамейке]: Ну-ка не спать, не спать! Давайте, вставайте! Хотите спать, домой идите. Здесь вам не ночлежка. Поднимайтесь! [И т. д. и т. п.]
МИССИС БЕНДИГО: Тот самый настырный педрила, в начальники лезет. Лишь бы все по его, а ты хучь не дыши.
ЧАРЛИ [поет]: Иисусе, возлюблю тебя душой, ПРИпаду к твоей груди…
ПОЛИСМЕН: А ну-ка, ты! Здесь что, по-твоему? Баптистская молельня? [Жиду] Вставай и смотри у меня!
ЧАРЛИ: Ничего не могу поделать, сержант. Такая моя натура певучая. Само выходит.
ПОЛИСМЕН [встряхивает миссис Бендиго]: Не спи, мамаша, не спи!
МИССИС БЕНДИГО: Мамаша? Мамаша, значит? Ну, если я мамаша, ты, слава богу, не мой, млять, сынок! И еще по секретику, констебль. Када мне захочется, шобы меня за холку облапили, обойдусь без тебя. Найду кого погорячее.
ПОЛИСМЕН: Ишь ты, ишь ты! Можно и без грубостей. Нам приказы надо выполнять. [Удаляется величавой поступью.]
ХРЮНДЕЛЬ [sotto voce[223]]: Пошел на хуй, сучий потрох!
ЧАРЛИ [поет]: Пока волны крутые шумят, пока буря ярится вовсю! [Обычным голосом] Последние два года в «Дартмуре»[224] был басом в хоре, так-то.
МИССИС БЕНДИГО: Видали, млять, мамаша! [Кричит вслед полисмену] Эй! Ты бы лучше, млять, домушниками занимался, а не приставал к почтенной замужней женщине.
РЫЖИЙ: Кемарим дальше. Отвалил легавый.
[Батя скрывается в недрах пальто.]
ПРОНЫРА ВАТСОН: Ну и как там щас, в «Дартмуре»? Дают там джем?
МИССИС УЭЙН: Их тоже, конечно, можно понять — нельзя же всем дозволять спать на улице… То есть что бы тогда было… И как не думать, что тогда бы все бездомные валом повалили, шушера всякая, если я понятно выражаюсь…
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [сам себе]: Счастливые деньки! Пикники с девочками-скаутами в Эппингском лесу[225] — фургончик напрокат, с чалыми лошадками, бока лоснятся, и я на облучке, в сером фланелевом костюме, пестрой соломенной шляпе, скромном шейном платке. Булочки с имбирным лимонадом под зелеными вязами. Двадцать девочек-скаутов, набожных, но игривых, резвятся в папоротнике по грудь, и я, счастливый наставник, верчусь среди них, in loco parentis[226], пощипывая за мягкие места…
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ну, хто другой, может, и покемарит, а мне кости стары, паршивы спать до утра не дадут. Это в прежные дни я могла кемарит, с Майклом.
ЧАРЛИ: Джем — нет. Но сыр дают, дважды в неделю.
ЖИД: О, Хоспади! Больше я не вынесу. Пойду в Б. М. П[227].
[Дороти встает, но колени у нее закоченели от холода, и она чуть не падает.]
РЫЖИЙ: Загонят тока, на хрен, в работный дом. Что скажешь, если завтра утром пойдем все к «Ковент-гардену»? Если пораньше подвалим, настреляем груш.
ЧАРЛИ: Я уж клятым «Дартмуром» по горло сыт, можешь поверить. Сорок зэков чуть копыта не откинули за то, что сошлись со старухами из тамошних огородниц. Старыми кошелками, семидесятилетними — картоху копали. Ну, нам и всыпали! К стене приковали, на хлебе и воде держали — клятый ад устроили.
МИССИС БЕНДИГО: Ну уж нет! Пока там мой драный муженек. Одного фингала в неделю мне хватит, спасибо.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует, мыслями в былом]: Арфы же наши мы повесили на вербах вавилонских!..[228]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Держис, детка! Потопай ногами, шоб кров разогнат. Я пройдус с тобой через пару минут до Павла[229].
ГЛУХАРЬ [напевает]: Ты ж моя залупа…
[Биг-Бен отбивает одиннадцать часов.]
ХРЮНДЕЛЬ: Еще шесть ебаных часов! Очуметь!
[Проходит час. Биг-Бен уже не бьет. Туман становится реже, холод усиливается. За облаками в южной части неба проглядывает щербатая луна. Дюжина самых матерых бродяг остается на скамейках и ухитряется заснуть, скрючившись и закутавшись в обширные пальто. Периодически они стонут во сне. Остальные разбредаются кто куда, намереваясь бродить ночь напролет, чтобы не замерзнуть, но к полуночи почти все возвращаются на площадь. На вахту заступает новый полисмен. Он прохаживается по площади через каждые полчаса и всматривается в лица спящих, но не трогает их — просто убеждается, нет ли трупов. С каждой скамейки периодически встают и топчутся несколько человек, разгоняя кровь, а затем снова садятся ненадолго. Рыжий и Чарли наполняют кружки в фонтане и идут на Чандос-стрит в отчаянной надежде вскипятить чай над костром дорожных рабочих; но там греется полисмен и отсылает их прочь. Жид внезапно исчезает, вероятно, отправившись просить место в Б. М. П. Ближе к часу ночи проходит слух, что некая леди под мостом Чаринг-кросс разливает горячий кофе и раздает сэндвичи с ветчиной и пачки сигарет; все ломятся туда, но слух оказывается ложным. Когда люди снова стягиваются на площадь, непрестанное мельтешение на скамейках ускоряется, начиная напоминать игру «лишний — вон». Невозможно заснуть, когда сидишь, засунув руки под мышки, разве что вздремнуть на две-три минуты. В таком состоянии время неимоверно растягивается. Ты проваливаешься в путаные, тревожные сны, не переставая сознавать, где находишься, и чувствовать лютый холод. Ночь поминутно становится все яснее и холоднее. Отовсюду слышатся всевозможные звуки: стоны, ругань, резкий смех и пение, и постоянно стучат чьи-то зубы.]
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались!..[230]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Мы с Эллен два часа по городу бродили. Ей-богу, гробница гребана, вверху фонари палят, и ни души кругом, тока легавые, знай себе, по двое ходят.
ХРЮНДЕЛЬ: Пять минут второго, а я с обеда ни хуя не ел! Еще бы, такой блядской ночкой другого и ждать не стоило!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Я бы назвал это разгульной ночкой. Но на вкус, на цвет… [Скандирует] Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильнул к гортани моей!..[231]
ЧАРЛИ: Как вам такое? Мы с Пронырой щас устроили налет. Проныра увидал в табачной витрине «Золотые хлопья» пирамидой и говорит: «Черт возьми, я стырю несколько клятых пачек, — грит, — даже если загребут!» Короч, обмотал руку шарфом, и мы ждем, пока клятый грузач проедет, шобы шум заглушить, и Проныра дубасит витрину — бздынь! Хватаем дюжину пачек и чешем как угорелые. А когда за углом открываем, там внутри ни единой клятой папироски! Витрины клятые. Я аж заржал.
ДОРОТИ: У меня ноги подкашиваются. Сейчас упаду.
МИССИС БЕНДИГО: Ох, гад, ох, гад! Выставить женщину за дверь в такую паршивую пору! Подождите, застану пьяного субботней ночкой, тогда ему каюк. Отбивную, млять, из него сделаю, точно говорю. Так утюгом, млять, отделаю, с пола можно будет соскребать.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ну-ка, потеснитес. Прижмис, детка, к Бате, старику. Под руку ему подсяд. Он балабол, но согреет тебя.
РЫЖИЙ [маршируя на месте]: Потопай ногами — другого, млять, не остается. Кто-нибудь, заведите песню, и давайте топать будем.
БАТЯ [просыпаясь и высовываясь из пальто]: Шогришь? [В полусне запрокидывает голову с открытым ртом, и его кадык выступает из высохшего горла, словно боевой топорик.]
МИССИС БЕНДИГО: Если б другие бабы претерпели, как Я от него, они б ему соляной, млять, кислоты в чай плеснули.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [поет, стуча в воображаемый барабан]: Вперё-о-од, безбожные солдаты…
МИССИС УЭЙН: Ну, вольно! Думала ли хоть одна из нас, в прежние деньки, када мы посиживали у камелька, с чайничком на решетке и блюдом румяных пышек из бакалейной лавки… [У нее стучат зубы, и она умолкает.]
ЧАРЛИ: Хватит клятых псалмов, браток. Щас спою одну клятую сальную песенку, шоб мы под нее сплясали. Ну-ка, слушайте.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ой, не надо, миссис, про пышки. У меня, млят, живот к хребтине присох.
[Чарли подтягивается, прокашливается и заводит во весь голос песню «Разудалый моряк Билл». Люди на скамейке трясутся от смеха и холода. Допев до конца, поют снова, громче прежнего, топоча и хлопая в ладоши. Все сидящие бок о бок нелепо раскачиваются из стороны в сторону, притопывая в такт, словно нажимая на педали органа. Даже миссис Уэйн после недолгого колебания смеется. Все они смеются, не переставая стучать зубами. Мистер Толлбойс марширует взад-вперед, выставив пузо и воздев руки, словно держит знамя или жезл. Ночь уже совсем ясная, и на площадь то и дело налетает ледяной ветер. Холод пробирает до костей, топанье и хлопанье доходит до исступления. Затем с восточного края площади появляется полисмен, и пение обрывается.]
ЧАРЛИ: Ну! Скажите после этого, что музыка не согревает.
МИССИС БЕНДИГО: Уж этот драный ветер! А я без исподнего — этот козел прямо так вытолкал.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ну, слафса, Йисус, уже недолго ждат, как церква на Грейс-инн-роуд откроется на зиму. Они завсегда дают на ночь прыют.
ПОЛИСМЕН: Ну-ка, ну-ка! По-вашему, годится среди ночи распевать, как на базаре в праздник? Не будете соблюдать тишину, мне придется разогнать вас по домам.
ХРЮНДЕЛЬ [sotto voce]: Сучий потрох!
РЫЖИЙ: Да… дают кемарить на долбаном каменном полу, укрывшись тремя газетами. С таким же успехом можно на площади устроиться. Боже, хотел бы я быть в долбаном шпиле[232].
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Как-никак там дают кружку «Хорлика»[233] и два ломтя. Я там частенко кемарю.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Возрадовался я, когда сказали мне: «пойдем в дом Господень!..»[234]
ДОРОТИ [вздрагивает]: О, какой холод, какой холод! Не знаю, что хуже — сидеть или стоять. О, как вы это выносите? Не может же быть, что вам каждую ночь так приходится?
МИССИС УЭЙН: Не надо думать, милая, что кое-кто из нас не вырос в приличном доме.
ЧАРЛИ [напевает]: Радуйся, салага, смерть твоя близка! Бр-р! Клятый Иисус! Никак клешни посинели! [Марширует на месте и хлопает себя по бокам.]
ДОРОТИ: Но как же вы это выносите? Как вы так можете жить, ночь за ночью, год за годом? Невозможно, чтобы люди так жили! Это такая дичь, что никто не поверит, если сам не увидит. Просто невозможно!
ХРЮНДЕЛЬ: А хули тут невозможного?
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [витийствует]: С божьей помощью все возможно.
[У Дороти дрожат колени, и она снова садится на скамейку.]
ЧАРЛИ: Что ж, щас тока полвторого. Нам либо надо шевелиться, либо сделать пирамиду на этой клятой скамейке. Если не хотим откинуть клятые копыта. Кто за профилактичный променад до Тауэра?
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Уж точно не я. Ноги паршивы не держат.
РЫЖИЙ: Ух, я за пирамиду! Погодка для меня, млять, малость холодрыжная. Давайте на той скамейке… Пардон, ма!
БАТЯ [сонно]: Шотакое? Нельзя уже вздремнуть, шоб тебя не дергали все кому не лень?
ЧАРЛИ: Вот это дело! Кучнее! Двигайся, Батя, и дай место моей пятой точке. Залазьте друг на дружку. Вот так. Вшей не бойтесь. Жмитесь, как сардины в банке.
МИССИС УЭЙН: Ну-ка! Я тебя не просила, парень, садиться мне на колени!
РЫЖИЙ: Тогда садись ко мне, мать, — всё одно. Ух! Первый раз кого-то щупаю с самой Пасхи.
[Они образуют жуткую бесформенную кучу, беспорядочно наваливаясь друг на дружку, точно жабы во время нереста. Человеческая куча ерзает, усаживаясь, распространяя миазмы. Один лишь мистер Толлбойс продолжает маршировать взад-вперед.]
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [декламирует]: О, вы, ночи и дни, вы, свет и тьма, вы, молнии и облака, проклинайте Господа!
[Кто-то сел Глухарю на диафрагму, и он издает невозможный звук.]
МИССИС БЕНДИГО: Эй, слезь с больной ноги, ну! Что я тебе? Драный диван, что ли?
ЧАРЛИ: Правда, Батя та еще вонючка?
РЫЖИЙ: Вот будет карнавал млятским вшам.
ДОРОТИ: О боже, боже!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [обращается к Дороти]: К чему звать Бога или это предсмертная исповедь? Держи свои стволы наготове и взывай к дьяволу, как я. Славься, Люцифер, князь воздуха! [Напевает на мотив «Свят, свят, свят»]: Инкубы и суккубы падают ниц пред тобой!..
МИССИС БЕНДИГО: Да заткнись ты, богохульник старый! Он слишком, млять, жирен, чтобы чуять холод, — ему все нипочем.
ЧАРЛИ: Какие пышные у тебя формы, ма. А ты, Рыжий, посматривай насчет клятого легавого.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Maledicite, omnia opera![235] Черная месса! Почему бы нет? Священник всегда священник. Дайте мне косяк, и я сотворю чудо. Серные свечи, «Отче наш» задом наперед, распятие вниз головой. [Дороти] Будь у нас черный козел, тебе бы нашлось применение.
[Животный жар скученных тел возымел эффект — все погружаются в полудрему.]
МИССИС УЭЙН: Вы не подумайте, что я привыкши сидеть на коленях у джентльменов…
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [сонно]: Ранше я была верной прихожанкой, а потом окаянный поп отказался отпустит мне грехи маво Майкла. Старый про… пройдоха!..
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [распаляется]: Per aquam sacratam quam nunc spargo, signumque crucis quod nunc facio…[236]
РЫЖИЙ: У кого махорка будет? Я скурил, нахрен, последний чинарик.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [словно с амвона]: Возлюбленные братия, мы собрались пред очами божьими, дабы свершить обряд нечестивого богохульства. Он поразил нас грязью и хладом, изгойством и гладом, оспой и зудом, вшами и мандавшами. Пища наша — корки размокшие и склизлая требуха, в пакеты напиханная, с черных ходов раздаваемая. Отрада наша — чифир и кексы черствые, поглощаемые в подвалах зловонных, ополоски пойла дешевого, объятия мегер беззубых. Удел наш — безымянная могила двадцатифутовая, в сосновых гробах, ночлежка подземная. И нам надлежит по праву и долгу во всякое время и в любом месте хулить Его и поносить Его. Посему с демонами и архидемонами. [И т. д. и т. п.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [сонно]: Йисус Христос, я уж засыпала, а тут какой-то боров мне ноги отдавил.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Аминь. Избави от нас лукавого, но во искушение не нас введи. [И т. д. и т. п.]
[С первыми словами молитвы он разрывает освященный хлеб крест-накрест, и оттуда льется кровь. Слышны раскаты грома, и ландшафт меняется. Ноги у Дороти немеют. В воздухе смутно виднеются крылатые фигуры демонов и архидемонов, парящих повсюду. Чья-то когтистая лапа, а может, клюв смыкается на плече Дороти, и она снова чувствует лютый холод в руках и ногах.]
ПОЛИСМЕН [трясет Дороти за плечо]: Проснитесь, ну-ка, проснитесь! У вас что, нет пальто? Вы белая как смерть. Ничего лучше не придумали, чем ютиться вот так в такой холод?
[Дороти понимает, что закоченела от холода. Небо уже вполне прояснилось, и россыпь колючих звезд напоминает крохотные лампочки на высоком куполе. Человеческая пирамида распалась.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Бедняжка не привыкла к невзгодам, как мы.
РЫЖИЙ [хлопая себя по плечам]: Бр-р! У-у! Околеть с такого дубака!
МИССИС УЭЙН: Она прирожденная леди.
ПОЛИСМЕН: В самом деле?.. Послушайте, мисс, вы бы лучше пошли со мной в Б. М. П. Вам найдут место, порядок. Любому видно и с закрытыми глазами, вы не ровня этой публике.
МИССИС БЕНДИГО: Спасибо, констебль, спасибо! Слыхали, девушки? Не ровня, грит, энтой публике. Мило, не так ли? [Полисмену] Сам-то, видать, породистый жеребец, а?
ДОРОТИ: Нет-нет! Не надо, мне здесь лучше.
ПОЛИСМЕН: Ну, как хотите. Вы сейчас были совсем плохая. Я еще проверю, как вы тут. [Удаляется в сомнении.]
ЧАРЛИ: Ждем, пока клятый за угол зайдет, и снова в кучу. Единственный клятый способ согреться.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Давай, детка. Залаз под низ и грейса.
ХРЮНДЕЛЬ: Без десяти, на хуй, два. Не вечно, надо думать, будет ночь.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей!..
[Люди снова громоздятся на скамейке. Но температура опускается почти до нуля по Цельсию, и дует промозглый ветер. Сбившись в кучу, люди вертят обветренными лицами, напоминая поросят, жмущихся к свиноматке. Кому-то удается забыться секундным сном, кому-то снятся кошмары, слишком похожие на реальность. Временами люди ведут почти нормальный разговор, даже смеются над своим положением, а потом отчаянно жмутся друг к другу, стеная. Мистер Толлбойс неожиданно выдыхается, и его речь переходит в бессвязную околесицу. Он валится поверх остальных, давя их. Человеческая куча распадается. Кто-то остается на скамейке, кто-то сползает на землю и приваливается к парапету или к коленям товарищей. На площадь выходит полисмен и велит тем, кто на земле, встать на ноги. Они встают, а едва он уходит, снова валятся. Пространство оглашается храпом и стонами. Головы спящих кивают, как у китайских болванчиков, — сон и пробуждение сменяются с часовой точностью. Куранты бьют три раза. С восточного края площади кричат зычным голосом: «Ребята! Подъем! Газеты на подходе!»]
ЧАРЛИ [вздрагивает и просыпается]: Клятые газеты! Давай, Рыжий! Руки в ноги!
[Они бегут, точнее, плетутся из последних сил на угол площади, где три юнца раздают бесплатные плакаты от имени утренних газет. Чарли и Рыжий возвращаются с плотной пачкой плакатов. Теперь пятеро самых крупных мужчин садятся бок о бок на скамейку, а Глухарь и четверо женщин садятся им на колени; затем, с бесконечной морокой (ведь это нужно делать изнутри), они оборачиваются несколько раз плакатами, образуя чудовищный бумажный кокон, и подтыкают края за воротник, за пазуху или между плеч и спинкой скамейки. Наконец все закрыто, кроме голов и ног ниже колен. На головы накручивают бумажные капюшоны. Бумага то и дело разворачивается, пропуская холодный ветер, но теперь можно поспать хотя бы пять минут кряду. В это время — между тремя и пятью часами ночи — полиция обычно не беспокоит спящих на площади. По телам разливается тепло, доходя до самых ступней. Под бумагой мужчины тихонько щупают женщин. Но Дороти уже все равно.
Когда куранты бьют четверть пятого, бумага уже вся измята и изодрана, и холод снова пробирает до костей. Люди встают, ругаясь, разминают затекшие суставы и начинают прохаживаться по двое, то и дело останавливаясь перевести дух. Всех уже мучает голод. Рыжий вскрывает банку сгущенки, и все черпают ее руками, облизывая пальцы. Те, у кого совсем нет денег, уходят с площади в Грин-парк[237] и остаются там до семи. Те, у кого есть хотя бы полпенни, направляются к кафе «Уилкинса», неподалеку от Чаринг-кросс-роуд. Они знают, что кафе откроется не раньше пяти; тем не менее без двадцати пять у дверей уже собирается толпа.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Найдетса полпенни, милая? Болше четырех на чашку чая нас не пустят, старые пройдохи!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [напевает]: Розовеет ранняя зоря-а-а…
РЫЖИЙ: Ух, мне прямо на пользу пошел сон под газетами. [Напевает] Я тан-цую, но слезы в гла-зах…
ЧАРЛИ: Ох, ребята! Гляньте в эту клятую витрину. Гляньте, как испарина по стеклу расходится! Гляньте на кипящие кастрюли с водой и гору горячих сэндвичей с ветчиной, а вон сосиски шкворчат на клятом противне! Как у вас кишки — завязались в узелки?
ДОРОТИ: У меня пенни. Этого не хватит на чашку чая, нет?
ХРЮНДЕЛЬ: Мы сосисок дохуя на всех накупим на четыре пенса. Полчашки чая и, наверно, пончик. ‘от тебе и завтрак, на хуй!
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Тебе не надо одной покупат чашку чая. У меня полпенни и у Бати — мы срастим их с твоим и возмем чашку на троих. У него болячки на губе, ну и черт бы с ними! Пей у ручки и ничё не будет.
[Куранты бьют без четверти пять.]
МИССИС БЕНДИГО: Доллар готова поставить, у муженька моего пикша на завтрак. Хоть бы подавился, гад.
РЫЖИЙ [напевает]: Я тан-цую, но слезы в гла-зах…
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [напевает]: Ранней зарей вознесу я хвалу тебе!
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Тама можно покемарит малост — одно утешене. Дают спат головой на столе до семи, млят, часов. Это божжа милост нам, голякам.
ЧАРЛИ [высунув язык по-собачьи]: Сосиски! Клятые сосиски! ‘Ренки с сыром! ‘Орячие оладья! И ромштэкс два дюйма толщиной, с жарехой и пинтой эля! Ох, клятый боже!
[Он подается вперед, проталкивается сквозь толпу и трясет ручку стеклянной двери. Видя такой пример, вся толпа — человек сорок — напирает на дверь, которую упрямо держит изнутри хозяин кафе, мистер Уилкинс. Он грозно смотрит на людей. Кто-то прижимается к витрине грудью и лицом, словно пытаясь согреться. Из переулка возникают в лихорадочном возбуждении Флорри и еще четверо девушек, относительно свежих, ведь часть ночи они провели в постели, в компании юнцов в синих костюмах. Они с таким напором врезаются в толпу, что дверь скрипит. Мистер Уилкинс открывает ее в бешенстве и отпихивает людей. Холодный воздух наполняют запахи сосисок, копченостей, кофе и горячего хлеба.]
ЮНЦЫ, НАПИРАЮЩИЕ СЗАДИ: Чего он, блядь, до пяти не откроет? Мы заебались без чая! Высаживайте, на хуй, дверь! [И т. д. и т. п.]
МИСТЕР УИЛКИНС: Пошли вон! Проваливайте! Или, Богом клянусь, никого с утра не пущу!
ДЕВИЦЫ, НАПИРАЮЩИЕ СЗАДИ: Мис-тер Уил-кинс! Мис-тер Уил-кинс! Будьте душкой, пустите нас! Я вас за так поцелую. НУ же! [И т. д. и т. п.]
МИСТЕР УИЛКИНС: А ну, проваливайте! Мы до пяти не пускаем, и вы это знаете. [Захлопывает дверь.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ох, Йисус Христос, за всю ночь паршиву так время не тянетса, как энти десят минут! Ну, хоть ногам моим бедным дам отдых.
[Присаживается на корточки, как и многие другие.]
РЫЖИЙ: У кого полпенни? Я созрел скинуться пополам на пончик.
ЮНЦЫ [изображают военный оркестр и поют]: —……!..…! Вот и весь репертуар……!..…! И того же вам!
ДОРОТИ [обращается к миссис Макэллигот]: Посмотрите на всех нас! Только посмотрите! Что за одежда! Что за лица!
МИССИС БЕНДИГО: Ты и сама не Грета Гарбо, если позволишь заметить.
МИССИС УЭЙН: Ну что ж, время действительно еле ползет, когда ждешь хорошей чашки чаю, не правда ли?
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Ибо унижена до праха душа наша, приникла к земле утроба наша![238]
ЧАРЛИ: Копчушка! Клятые горы копчушки! Я их чую через клятое стекло.
РЫЖИЙ [напевает]: Я тан-цую, но слезы в гла-зах… Ведь не ты у меня в рука-а-ах!
[Проходит уйма времени. Бьет пять. Кажется, миновали века. Дверь внезапно открывается, и люди бросаются внутрь, стремясь занять угловые места. Чуть не теряя сознание от теплого воздуха, они рассаживаются и растягиваются на столах, всеми порами впитывая тепло и запах еды.]
МИСТЕР УИЛКИНС: Смотрите у меня! Полагаю, порядки вам известны. Никаких ирисок утром! Спите до семи, если хотите, а увижу кого спящим после, выгоню взашей. Девочки, принимайтесь за чай!
ОГЛУШИТЕЛЬНЫЙ ГВАЛТ: Два чая сюда! Чайник чаю и пончик нам четверым! Копчушку! Мистер Уил-кинс! По скока сосиски? Два ломтя! Мистер Уил-кинс! А сигаретная бумага есть? Копчушки! [И т. д. и т. п.]
МИСТЕР УИЛКИНС: Не орите, не орите! Угомонитесь, или ничего не дам.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Чуешь, милая, как кров приливат к ступням?
МИССИС УЭЙН: Он небось хамит тебе? Не по-жентменски обращается, как я говорю.
ХРЮНДЕЛЬ: Это, блядь, голодомор. Очуметь! Мне что, нельзя пару сосисок!
ДЕВИЦЫ [хором]: Копчушки сюда! Скорее нам копчушек! Мис-тер Уилкинс! Копчушки всем! И пончик!
ЧАРЛИ: Какая там половина! Сегодня утром запахом питайся. Уж ВСЯКО лучше здесь, чем на клятой площади.
РЫЖИЙ: ‘От, Глухарь! Получил свою половину! Давай сюда хренову чашку.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Тогда уста наши наполнились смехом, а язык наш — пением!..[239]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ей-богу, я уже засыпаю. Это жара дрему наводит.
МИСТЕР УИЛКИНС: Хватит распевать! Вы знаете порядки.
ДЕВИЦЫ [хором]: Копчу-у-ушка!
ХРЮНДЕЛЬ: Пончики ебаные! Холодная жратва! Мне уже дурно.
БАТЯ: Даже чай, шо они те дают, это водица с щепоткой пыли. [Рыгает.]
ЧАРЛИ: Лучше всего — прикрыть глазки и забыть об этом. Будет нам во сне клятое жаркое с гарниром. Ляжем на стол, голова к голове, и устроимся поудобней.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ляг мне на плечо, милая. У меня мяса на мослах поболше твоего.
РЫЖИЙ: Не пожалел бы рыжик за чинарик, будь у меня паршивый рыжик.
ЧАРЛИ: Давайте ближе. Придвигай башку к моей, Хрюндель. ‘От так. Боже, забудусь клятым сном!
[Мимо них проносят к столу девиц блюдо с копченой рыбой.]
ХРЮНДЕЛЬ [сонно]: Еще, блядь, копчушка. Хотел бы знать, скока раз она для этого ноги раздвигала.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [в полусне]: Ох, я горевала, када Майкл свинтил и оставил меня с дитем и вообше…
МИССИС БЕНДИГО [гневно, провожая взглядом блюдо с копченой рыбой и воздевая перст]: Гляньте, девочки, на это! Гляньте! Копчушка! Не берет вас зло? Нам на завтрак копчушек не видать, а, девочки? Шлюхи эти глотают — лишь подавать успевай, а у нас чашка чая на четверых, и еще скажи спасибо! Копчушка!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [витийствует]: Расплата за грехи — копчушка.
РЫЖИЙ: Глухарь, не дыши мне в лицо. Не выношу, млять.
ЧАРЛИ [во сне]: Чарлз-Уиздом-пьян-и-не-участвует-пьян? — да-шесть-шиллингов-переходят-к-следующему!
ДОРОТИ [на груди миссис Макэллигот]: Хорошо-то как!
[Они засыпают.]
2
Так все и шло.
Дороти прожила десять дней такой жизнью, точнее, девять дней и десять ночей. Она с трудом представляла, что еще ей оставалось. Отец, казалось, совершенно отказался от нее, и, хотя в Лондоне у нее были друзья, которые могли оказать ей помощь, она не решалась обратиться к ним после того, что случилось или якобы случилось. В благотворительные организации она обращаться также не смела, поскольку тогда бы наверняка стала известна ее личность, а это, чего доброго, вызвало бы новый всплеск в бульварной прессе о «дочери ректора».
Так что она осталась в Лондоне и примкнула к причудливому племени, редкому, но неискоренимому — племени бездомных женщин без гроша в кармане, прилагающих отчаянные и небезуспешные усилия скрывать это; женщин, которые на холодном рассвете умываются в питьевых фонтанах, тщательно разглаживают мятую одежду после бессонных ночей и держатся с достоинством — и только их лица, бледные и обветренные, скажут вам, что они в нужде. Дороти претило, в отличие от большинства окружавших ее бедолаг, становиться закоренелой попрошайкой. Свои первые сутки на Трафальгарской площади она ничего не ела, не считая чашки чая, выпитой ночью, и еще трети чашки, выпитой наутро в кафе «Уилкинса». Но вечером, побуждаемая крайним голодом и примером остальных, она подошла к случайной прохожей и сказала чуть дрогнувшим голосом: «Простите, мадам, не могли бы вы дать мне два пенса? Я ничего не ела со вчерашнего дня». Прохожая уставилась на нее, но открыла сумочку и дала три пенса. Дороти не понимала того, что ее культурная речь, из-за которой ей не удалось устроиться прислугой, помогала ей в попрошайничестве.
С тех пор она усвоила, что это проще простого — набрать в день шиллинг, необходимый на пропитание. Однако она попрошайничала лишь тогда, когда голод становился невыносимым или требовалось внести драгоценный пенни для утреннего пропуска в кафе «Уилкинса». До того как к ней вернулась память, когда она шла на хмель с Нобби, она попрошайничала, не чувствуя ни страха, ни стыда. Но тогда ее выручало неведение. Теперь же только острый голод мог заставить ее попросить милостыню у какой-нибудь женщины с добрым лицом. Она, разумеется, всегда просила только у женщин. Лишь раз она попробовала обратиться к мужчине — ей этого хватило.
В остальном она привыкла к такой жизни — к долгим бессонным ночам, холоду, грязи, скуке и к ужасному «коммунизму» трафальгарской голытьбы. Через день-другой она уже ничему не удивлялась. Это чудовищное существование стало для нее — как и для всех вокруг — едва ли не нормой. То чувство оцепенения, что владело ей по пути к хмельникам, вернулось с еще большей силой. Это обычное следствие недосыпа и жизни на воздухе. Когда ты открыт всем стихиям и бываешь в помещении лишь час-другой в день, твое восприятие притупляется, как от сильного света, бьющего в глаза, или постоянного шума. Ты что-то делаешь, думаешь и страдаешь, но все при этом как бы слегка не в фокусе, слегка нереально. Мир, как внутренний, так и внешний, становится все туманней, пока не превращается во что-то, вроде сна с открытыми глазами.
Тем временем Дороти успела примелькаться полисменам. Люди на Трафальгарской площади приходили и уходили, как правило, не привлекая к себе внимания. Они возникали невесть откуда со своими котелками и котомками, задерживались на несколько суток, а затем так же таинственно исчезали. Если же кто-то задерживался на площади дольше недели, полисмены брали их на карандаш, как типичных попрошаек, и в какой-то момент арестовывали. Применять законы против попрошайничества по всей строгости не представлялось возможным, но полиция периодически устраивала внезапные облавы и хватала двух-трех успевших примелькаться человек. Так вышло и с Дороти.
Однажды вечером, когда она попрошайничала с миссис Макэллигот и еще одной женщиной, имени которой не знала, ее «сдали». Потеряв бдительность, они обратились к неприятной старухе с лошадиной физиономией, и та, недолго думая, подошла к ближайшему полисмену и указала на них.
Дороти не особенно переживала. Все это было как во сне: лицо неприятной старухи, рьяно обвинявшей их, путь в участок с молодым полисменом, предупредительно державшим ее за локоть, а затем камера с белым кафелем и сержант, заботливо подавший ей чашку чая сквозь решетку, со словами, что суд не будет к ней слишком строг, если она признает вину. Миссис Макэллигот, которую посадили в соседнюю камеру, костерила сержанта, называя его паршивым прохвостом, а потом полночи оплакивала свою судьбу. Но Дороти не чувствовала ничего, кроме смутного облегчения оттого, что попала в такое теплое и чистое место. Она тут же забралась на койку, пристегнутую двумя цепями к стене, и, не удосужившись укрыться одеялом, проспала, не шевелясь, десять часов. Лишь наутро, когда к зданию полицейского суда подкатил «воронок», оглашаемый пьяным пением «Adeste fideles»[240] в пять глоток, Дороти начала вполне сознавать случившееся.