– Коль ты заговорил о признании, – заметила Джулия, – так мы оба признаемся как миленькие. Признаются все и всегда. Под пытками чего только не сделаешь!
– Признание – еще не предательство. Неважно, что ты скажешь или сделаешь, важны лишь чувства. Если им удастся заставить меня разлюбить тебя, это и будет настоящим предательством.
Джулия задумалась.
– Не удастся, – наконец проговорила она. – Тебя могут заставить сказать все – все что угодно, – но им никак не заставить тебя в это поверить. В голову тебе им не влезть.
– Ты права, – согласился Уинстон, слегка обнадеженный. – Такое им не по силам. Чувствуешь, что остался человеком, несмотря ни на что, значит, ты победил.
Он вспомнил про вечно работающий телеэкран, недреманое око и ухо. Пусть шпионят день и ночь, главное – не терять голову, тогда их можно перехитрить. При всей своей ухищренности они так и не научились читать чужие мысли. Впрочем, если попадаешь им в руки, то ситуация меняется. Никому не известно, что именно происходит в министерстве любви, хотя догадаться несложно: пытки, наркотики, чувствительные приборы, улавливающие малейшие реакции тела, постепенное нервное истощение из-за невозможности уснуть, одиночества и усердных допросов. В любом случае, фактов не скроешь. Они могут всплыть в ходе дознания, их можно вытянуть под пыткой. Если твоя цель не в том, чтобы выжить, а в том, чтобы остаться человеком, то какая разница? Над чувствами они не властны: тебе и самому их не изменить, даже если захочется. Они могут вызнать в мельчайших подробностях, что ты сделал или сказал, но в твой внутренний мир им хода нет.
VIII
Наконец-то им удалось!
Уинстон с Джулией стояли в длинной, мягко освещенной комнате. Звук телеэкрана был прикручен до полушепота, толстый синий ковер под ногами казался мягким, как бархат. В дальнем конце кабинета за столом с лампой под зеленым абажуром сидел О’Брайен, зарывшийся в бумаги. Когда слуга провел Уинстона с Джулией, тот даже не потрудился поднять взгляд.
Сердце Уинстона буквально выпрыгивало из груди, и он сомневался, что сможет заговорить. В голове крутилась единственная мысль: наконец-то, наконец-то им удалось! Прийти сюда было крайне опрометчиво, тем более явиться вдвоем; впрочем, добирались они разными маршрутами и встретились только на пороге. Им потребовалось немалое мужество, чтобы войти в подобное место. Простые партийцы редко наведываются в кварталы, где живут члены Центра Партии, не говоря уже о том, чтобы посещать их апартаменты. Сама атмосфера многоквартирного дома, богатое убранство и просторные помещения, непривычные запахи хорошей еды и дорогого табака, бесшумные и невероятно быстрые лифты, снующая туда-сюда прислуга в белых пиджаках – буквально все здесь заставляло чувствовать себя лишними. Хотя у Уинстона был хороший предлог для визита, его на каждом шагу преследовал страх, что внезапно из-за угла возникнет охранник в черной униформе, потребует предъявить документы и укажет на выход. Однако слуга О’Брайена пустил их без возражений. Это был темноволосый коротышка в белом пиджаке; судя по ромбовидному, лишенному всякого выражения лицу, он вполне мог иметь китайские корни. Коридор, по которому он провел посетителей, устилал мягкий ковер, на стенах – кремовые обои и белые панели, причем восхитительно чистые. Уинстон даже не помнил, доводилось ли ему видеть коридор, где стены не засалены от частых прикосновений.
О’Брайен держал в руке лист бумаги и внимательно изучал. Массивное лицо, склоненное таким образом, что становилась четко видна линия носа, выглядело одновременно внушительным и умным. Секунд двадцать он сидел неподвижно, затем придвинул к себе речеписец и отчеканил сообщение на гибридном жаргоне министерств:
«Пункты один запятая пять, запятая семь одобрены полностью точка предложение в пункте шесть дваждыплюс нелепо на грани помыслокриминала отменить точка прекратить контрпродуктивную практику заранее плюсполно оценивать производственные издержки точка конец сообщения».
Он неторопливо поднялся и пошел к ним, беззвучно ступая по толстому ковру. После того как хозяин закончил говорить на новослове, строгости в нем немного убавилось, но вид оставался мрачным, словно его оторвали от важного дела. Уинстон вдобавок к ужасу испытывал и обычное смущение: он понял, что вполне мог глупейшим образом ошибиться. С чего он вообще взял, что О’Брайен политический заговорщик? Из доказательств у него лишь перехваченный взгляд и двусмысленное замечание, остальное же домыслы, вызванные сном. Слишком поздно притворяться, что он пришел за «Словником новослова», ведь как тогда объяснить присутствие Джулии? Проходя мимо телеэкрана, О’Брайен задумчиво остановился, протянул руку и нажал на выключатель. Раздался резкий щелчок, голос умолк.
Джулия ойкнула, не в силах скрыть удивления. Несмотря на приступ паники, Уинстон тоже не смог удержать язык за зубами.
– Вы можете его отключить!
– Могу, – кивнул О’Брайен, – есть у нас такая привилегия.
Теперь он стоял напротив Уинстона с Джулией. Его массивное тело возвышалось над ними, выражение лица оставалось непонятным. Он явно ждал, когда Уинстон заговорит, но о чем говорить? Даже сейчас шансы были велики, что он просто занятой человек, который сердито недоумевает, зачем его оторвали от важного дела. Все молчали. После выключения телеэкрана в комнате повисла мертвая тишина. Тянулись тягостные секунды. Уинстон с трудом выдерживал тяжелый взгляд О’Брайена. Внезапно мрачное лицо смягчилось, выдав намек на улыбку, и О’Брайен поправил очки привычным жестом.
– Мне сказать или вы сами?.. – спросил он.
– Я сам, – с готовностью подхватил Уинстон. – Вы его действительно выключили?
– Да, все отключено. Мы одни.
– Мы пришли сюда, чтобы… – Он помедлил, осознав неясность своих мотивов. Не имея представления, какой именно помощи ждать от О’Брайена, Уинстон не мог словами выразить, зачем пришел. И все же продолжил, хотя и понимал, насколько неубедительно и напыщенно это звучит: – Мы считаем, что существует некий заговор, некая тайная организация, действующая против Партии, и вы в ней состоите. Мы хотим в нее вступить. Мы враги Партии. Мы не верим в принципы ангсоца. Мы помыслокриминалы и прелюбодеи. Я рассказываю вам это потому, что мы предаем себя в ваши руки. Если вам угодно, чтобы мы изобличили себя еще в чем-то, то мы готовы.
Уинстон умолк и глянул через плечо, почувствовав, что дверь открылась. Как и следовало ожидать, желтолицый слуга вошел без стука. Он держал в руках поднос с графином и бокалами.
– Мартин один из нас, – бесстрастно выговорил О’Брайен. – Неси напитки сюда, Мартин. Поставь на круглый столик. Нам хватает стульев? Тогда давайте присядем и спокойно поговорим. Себе тоже возьми стул, Мартин. Это по делу, так что пока можешь не притворяться слугой.
Коротышка расположился вольготно и в то же время подобострастно, с видом лакея, которому дарована привилегия. Уинстон наблюдал за ним краем глаза. Его поразил человек, всю жизнь играющий роль и страшащийся скинуть привычную маску даже на миг. О’Брайен взял графин за горлышко и наполнил бокалы темно-красной жидкостью. В Уинстоне всколыхнулись смутные воспоминания: то ли на стене, то ли на рекламном щите он когда-то видел сделанную из электрических лампочек огромную бутылку, и огоньки двигались верх-вниз, словно переливая ее содержимое в бокал. Если смотреть сверху, то жидкость казалась почти черной, однако в графине выглядела рубиновой. Запах был кисло-сладкий. Джулия подняла бокал и с любопытством понюхала.
– Это называется вино, – сообщил О’Брайен с легкой улыбкой. – Несомненно, вы читали о нем в книгах. Боюсь, до Масс Партии оно почти не доходит. – Он снова посерьезнел и поднял бокал. – Полагаю, нам следует начать с того, чтобы выпить за здоровье нашего вождя. За Эммануэля Гольдштейна!
Уинстон поднял бокал с готовностью. О вине он читал и давно мечтал попробовать. Как и стеклянное пресс-папье или полузабытые стихи Чаррингтона, оно принадлежало исчезнувшему, романтическому прошлому, старым добрым временам. Почему-то он всегда думал, что на вкус вино должно быть сладким, как смородиновый джем, и сразу кружить голову. Увы, проглотив залпом свою порцию, Уинстон ощутил лишь разочарование. После стольких лет употребления джина он не смог оценить вкус вина.
– Значит, Гольдштейн на самом деле существует? – спросил он, поставив бокал на стол.
– Да, такой человек есть. Только мне неизвестно, где он.
– А заговор… я имею в виду подпольную организацию… тоже есть? Разве ее не придумала полиция помыслов?
– Нет, не придумала. Мы называем ее Братство. Вам не суждено узнать о Братстве ничего, кроме того, что оно существует и вы в нем состоите. К этому я еще вернусь. – Он посмотрел на наручные часы. – Для Масс Партии неразумно выключать телеэкран больше чем на полчаса. Вы, товарищ, – он поклонился Джулии, – уйдете первой. У нас остается около двадцати минут. Как вы сами понимаете, для начала я должен задать ряд вопросов. В общем и целом, на что вы готовы пойти?
– На все, что в наших силах, – заявил Уинстон.
О’Брайен слегка повернулся, чтобы лучше видеть лицо Уинстона. На Джулию он почти не обращал внимания, считая само собой разумеющимся, что Уинстон говорит за обоих. На миг он прикрыл веки и начал задавать вопросы низким, бесстрастным голосом, словно это была обычная рутина, своего рода катехизис, и бо́льшую часть ответов он знал заранее.
– Вы готовы отдать свою жизнь?
– Да.
– Вы готовы убивать?
– Да.
– Совершать диверсии, которые могут погубить сотни невинных людей?
– Да.
– Предать свою страну и сотрудничать с иностранными государствами ей в ущерб?
– Да.
– Вы готовы прибегнуть к обману, лжи, шантажу, вы готовы развращать неокрепшие детские умы, распространять наркотики, поощрять проституцию, распространять венерические заболевания, то есть все то, что деморализует и ослабит Партию?
– Да.
– Если, к примеру, в интересах нашего общего дела нужно будет плеснуть серной кислотой в лицо ребенку, вы на это готовы?