– Да.
– Вы готовы лишиться своего подлинного имени и прожить остаток жизни официантом или портовым грузчиком?
– Да.
– Вы готовы покончить с собой, если и когда вам прикажут?
– Да.
– Вы готовы расстаться и больше никогда не видеть друг друга?
– Нет! – не выдержала Джулия.
Уинстон мучительно долго молчал, прежде чем ответить. Казалось, он лишился дара речи. Язык беспомощно ворочался у него во рту, снова и снова пытаясь выговорить один-единственный слог то одного, то другого слова. До последнего он и сам не знал, что ответит.
– Нет, – наконец выдавил он.
– Хорошо, что признались, – похвалил О’Брайен. – Нам необходимо знать о вас все.
Он повернулся к Джулии и добавил чуть менее бесстрастным голосом:
– Вы понимаете, что даже если он выживет, то станет совсем другим человеком? Вероятно, нам понадобится дать ему новое имя. Лицо, манера двигаться, форма рук, цвет волос, даже голос могут измениться. Вы сами тоже станете другой. Наши хирурги способны изменять людей до неузнаваемости. Иногда это бывает необходимо. Иногда мы даже прибегаем к ампутации конечностей.
Уинстон невольно бросил взгляд на монголоидное лицо Мартина. Шрамов вроде бы не видно. Джулия побледнела так, что на лице проступили веснушки, но продолжала отважно смотреть на О’Брайена и даже пробормотала что-то в знак согласия.
– Значит, договорились!
На столе стояла серебряная шкатулка с папиросами. О’Брайен с рассеянным видом подвинул ее гостям, взял себе одну папиросу, поднялся и начал медленно расхаживать взад-вперед, словно на ходу ему лучше думалось. Папиросы были очень хорошие, толстые и плотно набитые, в непривычно шелковистой бумаге. О’Брайен снова бросил взгляд на наручные часы.
– Мартин, тебе лучше вернуться на кухню, – заметил он. – Я включу телеэкран через четверть часа. Посмотри хорошенько на лица этих товарищей и запомни. Тебе предстоит увидеть их не раз, а мне, может, и нет.
Точно так же, как и у входной двери, коротышка смерил Уинстона с Джулией взглядом. В его манере поведения не было и тени любезности. Он запоминал их внешность, не испытывая к ним ни малейшего интереса. Уинстону пришло в голову, что после пластической операции лицо Мартина, похоже, просто не способно менять выражение. Не сказав ни слова, тот вышел и неслышно прикрыл за собой дверь. О’Брайен продолжал ходить взад-вперед, сунув одну руку в карман черного комбинезона, а в другой держа папиросу.
– Понимаете, – проговорил он, – вам придется сражаться в потемках, причем всегда. Вы будете получать приказы и исполнять их, даже не зная зачем. Позже я пришлю вам книгу, из которой вы узнаете истинную природу общества, в котором мы живем, и стратегию его уничтожения. Когда прочтете книгу, станете полноправными членами Братства. Кроме общих целей, за которые мы сражаемся, и своих непосредственных задач вы не будете знать ничего. Я говорю вам, что Братство существует, но не могу сказать, насчитывает оно сотни участников или десять миллионов. По своему личному опыту вы даже не сможете сказать, насчитывает ли оно хотя бы дюжину человек. У вас будет три-четыре контакта, они станут обновляться по мере исчезновения. Поскольку этот контакт для вас первый, он сохранится. Отдавать приказы вам буду я. Если понадобится с вами связаться, то привлеку Мартина. Когда вас в конце концов поймают, вы сознаетесь. Это неизбежно. Однако признаваться вам почти не в чем, кроме ваших собственных поступков. Вы сможете предать лишь горстку не особо важных людей. Вероятно, вам даже меня предать не удастся: к тому времени я сгину или стану другим человеком с другим лицом.
Он продолжал вышагивать взад-вперед по мягкому ковру. Двигался О’Брайен, несмотря на свою грузность, поразительно грациозно. Изящество проскальзывало и в его жестах, в том, как он клал руку в карман, как держал папиросу. В целом он производил впечатление не только силы, но и уверенности, проницательности и остроумия. Как бы серьезно ни выглядел, он ничуть не походил на узколобого фанатика. Даже об убийствах, суициде, венерических заболеваниях, ампутации конечностей и пластических операциях он отзывался с легкой иронией. «Ничего не поделаешь, – казалось, сквозило в его тоне, – мы должны прибегнуть к этим мерам без колебаний. Однако мы вполне обойдемся и без них, когда жизнь снова будет стоить того, чтобы жить». Уинстона затопила волна восхищения, граничащего с поклонением. На краткий миг призрачный силуэт Гольдштейна отошел на второй план, уступая место О’Брайену. Глядя на его мощные плечи, на суровое, волевое лицо, такое некрасивое и в то же время одухотворенное, просто не верилось, что он может потерпеть неудачу. Такому по плечу раскусить любые уловки противника, любую опасность он видит наперед. Джулия тоже прониклась к нему доверием, забыла про свою папиросу и внимательно слушала.
– До вас наверняка доходили слухи о существовании Братства, – говорил О’Брайен. – Уверен, у вас сложилось о нем свое представление: эдакий параллельный мир, где заговорщики встречаются в подвалах, пишут послания на стенах, опознают друг друга по кодам, паролям или особым жестам. Ничего подобного! Члены Братства держатся поодиночке и почти ни с кем из своих не знакомы. Даже сам Гольдштейн, попади он в руки полиции помыслов, не сможет выдать им полный список организации. Такого списка попросту нет! Братство нельзя уничтожить, потому что оно не является организацией в обычном смысле. В его основе лежит идея, а идею уничтожить невозможно. Вы не найдете в нем ни дружбы, ни моральной поддержки, ничего, кроме идеи. Когда вас наконец поймают, вы не получите помощи. Мы никогда не помогаем своим. В лучшем случае, если нам понадобится заставить вас замолчать, можете рассчитывать на бритву, подброшенную в камеру. Вам придется привыкнуть жить без видимых результатов и без надежды. Вы немного поработаете, вас поймают, вы признаетесь и потом умрете. Вот единственный результат, на который вы вправе рассчитывать. При нашей жизни не произойдет абсолютно никаких значимых изменений. Мы все мертвецы. Настоящая жизнь начнется в далеком будущем, от нас к тому времени останется лишь прах. Неизвестно, когда оно наступит, возможно, через тысячу лет. На данный момент все, что можно сделать, – это понемногу расширять границы здравомыслия. Действовать сообща нельзя. Остается лишь передавать наше знание вовне от человека к человеку, поколение за поколением. Противоборствуя полиции помыслов, действовать иначе просто невозможно.
Он остановился и посмотрел на часы в третий раз.
– Вам пора уходить, товарищ, – обратился он к Джулии. – Погодите! Графин все еще наполовину полон.
О’Брайен разлил вино по бокалам и взял свой за ножку.
– За что пьем на этот раз? – спросил он все с той же легкой иронией. – За бестолковость полиции помыслов? За смерть Большого Брата? За человечество? За будущее?
– За прошлое, – сказал Уинстон.
– Прошлое куда важнее, – серьезно кивнул О’Брайен.
Они осушили бокалы, и Джулия поднялась. О’Брайен достал из верхнего ящика стола коробочку, выдал девушке плоскую белую таблетку и велел положить на язык. Очень важно, пояснил он, чтобы от нее не пахло вином, потому что лифтеры отличаются изрядной наблюдательностью. Как только дверь за Джулией закрылась, О’Брайен словно забыл о ее существовании. Он прошелся по кабинету и замер.
– Нужно обсудить пару деталей. Полагаю, у вас есть какое-нибудь укромное место?
Уинстон рассказал ему о комнате над лавкой Чаррингтона.
– Пока сгодится. Позже мы для вас что-нибудь подыщем. Такие места нужно менять часто. А пока я пришлю вам Книгу, – произнес О’Брайен с особым упором на последнем слове, – я имею в виду книгу Гольдштейна. Мне может потребоваться несколько дней, чтобы найти свободный экземпляр. Их не очень много, как вы понимаете. Полиция помыслов охотится за ними и уничтожает, мы едва успеваем печатать. Впрочем, неважно. Книгу нельзя уничтожить. Даже если погибнет последний экземпляр, мы все равно знаем ее наизусть. Вы ходите на работу с портфелем?
– Обычно да.
– Как он выглядит?
– Черный, очень потертый. С двумя ремешками.
– Черный, два ремешка, очень потертый – хорошо. В ближайшие дни… точную дату не назову… одно из ваших утренних заданий придет с опечаткой, и вы попросите его повторить. На следующий день пойдете на работу без портфеля. На улице вашего плеча коснется прохожий и скажет: «Кажется, вы уронили портфель». В нем будет лежать книга Гольдштейна. Вернете ее через четырнадцать дней.
Они помолчали.
– У вас есть еще пара минут, – сообщил О’Брайен. – Мы с вами встретимся… если нам суждено встретиться…
Уинстон поднял взгляд.
– Там, где нет темноты? – нерешительно спросил он.
О’Брайен кивнул, ничуть не удивившись.
– Там, где нет темноты, – повторил он, словно поняв намек. – А пока этот момент не настал, вы ни о чем не хотите у меня спросить или чем-нибудь поделиться?
Уинстон задумался. Вопросов у него больше не было и тем более не возникало желания делиться высокопарными сентенциями. Вместо чего-то, напрямую связанного с О’Брайеном или Братством, перед его мысленным взором вплыла и сложилась картинка: темная комната, где его мать провела свои последние дни, комнатка над лавкой Чаррингтона, стеклянное пресс-папье и старинная гравюра в палисандровой раме. Почти по наитию он выпалил:
– Вы случайно не знаете старый стишок, который начинается со слов: «Динь-дон, апельсины и лимон»?
О’Брайен снова кивнул. Подчеркнуто серьезно и в то же время учтиво он завершил строфу:
Динь-дон, апельсины и лимон,
С колокольни гудит Сент-Клемент.
За тобой три фартинга,
В ответ бряцает Сент-Мартин…
А Олд-Бейли звонит, вторя в такт:
Заплати-ка должок, дружок…
А Шордич в ответ гудит:
Отдам, как только подфартит.
– Вы знаете последнюю строчку! – воскликнул Уинстон.
– Да, знаю. А теперь, боюсь, вам пора. И возьмите-ка себе таблетку от запаха.