Уинстон поднялся, О’Брайен протянул ему руку. От его мощной хватки у Уинстона хрустнули кости. В дверях он оглянулся, но О’Брайен мыслями был уже далеко. Он стоял возле телеэкрана, положив руку на выключатель. За ним виднелись письменный стол, лампа с зеленым абажуром, речеписец и проволочные корзины, заваленные бумагами. Инцидент исчерпан, понял Уинстон: через тридцать секунд О’Брайен вновь вернется к своей важной работе, которую ведет на благо Партии.
IX
Усталость обратила Уинстона в студень. Пожалуй, это внезапно всплывшее в памяти слово обозначало его состояние лучше всего. Такое чувство, словно тело стало не только желеобразным, но и прозрачным: подними руку – и сквозь нее увидишь свет. На Уинстона обрушилась лавина работы, которая выкачала из него всю кровь и лимфу и оставила лишь хрупкий остов из нервов, костей и кожи. Все ощущения обострились до предела: комбинезон натирал плечи, тротуар щекотал ступни, простое сжатие и разжатие пальцев требовало таких усилий, что хрустели суставы.
За пять дней он проработал более девяноста часов, как и остальные в министерстве. Теперь все закончилось, и до завтрашнего утра ему было совершенно нечем заняться: поручения Партии иссякли. Можно провести шесть часов в укрытии, а еще девять – в собственной кровати. Под мягким полуденным солнцем Уинстон медленно побрел по обветшалой улочке к лавке Чаррингтона, не забывая про патрули, хотя почему-то казалось, что сегодня о них беспокоиться не стоит. При каждом шаге Уинстона бил по колену тяжелый портфель, по ноге бежали мурашки. Внутри лежала книга, полученная шесть дней назад и пока даже не открытая.
На шестой день Недели ненависти, после демонстраций, речей, воплей, песен, транспарантов, плакатов, фильмов, боя барабанов и визга труб, топота марширующих ног, лязга танковых гусениц по мостовым, рева самолетов, ружейных залпов, после шести дней всего этого буйства, которое в чудовищном оргазме достигало кульминации, когда повальная ненависть к Евразии дошла до такого исступления, что, попадись в руки толпы две тысячи евразийских военных преступников, которых собирались повесить в последний день торжеств, она непременно разорвала бы их на куски, как раз тогда и объявили, что Океания вовсе не воюет с Евразией. Океания воюет с Востазией, а Евразия – союзник.
Разумеется, никто не признал, что ситуация изменилась. Просто вдруг везде и повсюду одновременно стало известно, что враг – Востазия, а не Евразия. В этот момент Уинстон принимал участие в демонстрации на одной из центральных площадей Лондона. Стояла ночь, прожектора ярко освещали белые лица и алые транспаранты. На площадь набилось несколько тысяч человек, включая около тысячи школьников в форме Разведчиков. На обтянутой алой материей трибуне перед толпой выступал оратор из Центра Партии, тщедушный коротышка с непропорционально длинными руками и огромным лысым черепом, на котором торчали редкие пряди длинных волос, – вылитый Румпельштильцхен, злой карлик из сказки. Корчась от ненависти, он сжимал микрофон в одной костлявой руке, а другой угрожающе размахивал над головой. Усиленный динамиками голос громко выкрикивал бесконечный перечень кровавых бесчинств, массовых убийств, мародерства, изнасилований, пыток заключенных, бомбежек мирного населения, лживой пропаганды, ничем не спровоцированной агрессии, нарушенных договоров. Слушать его и не верить было почти невозможно. Толпа раз за разом разражалась гневными воплями, и голос оратора тонул в диком реве тысяч глоток. Яростнее всех орали школьники. Карлик держал речь минут двадцать, когда на помост поспешно влез посыльный и сунул ему записку, которую оратор прочел, даже не сделав паузы. Ни в голосе, ни в поведении оратора, ни в содержании речи не изменилось ровным счетом ничего, но внезапно он стал выкрикивать другие имена. Понимание накрыло толпу волной: Океания воюет с Востазией! Поднялась ужасная суматоха. Транспаранты и плакаты, украшавшие площадь, все неправильные! На половине из них вовсе не те лица. Диверсия! Происки агентов Гольдштейна! Последовала бурная интермедия, во время которой со стен содрали плакаты, транспаранты порвали на куски и растоптали. Юные Разведчики проявили чудеса рвения и ловкости, вскарабкавшись на крыши и срезав растяжки, крепившиеся к дымоходам. Оратор, все еще сжимавший микрофон, сгорбился, потряс кулаком и продолжил речь. Уже через минуту толпу снова всколыхнул дикий рев ярости. Ненависть бурлила, как и прежде, хотя ее объект изменился.
Больше всего Уинстона поразило, как ловко оратор сменил курс на середине фразы: ни паузы, ни нарушения синтаксиса. Впрочем, сейчас его заботило другое. Во время поднявшейся суматохи, когда толпа срывала плакаты, его хлопнули по плечу, и незнакомый голос произнес: «Кажется, вы обронили портфель». Уинстон рассеянно кивнул, не говоря ни слова. Он знал, что возможность заглянуть внутрь появится не скоро. Как только демонстрация закончилась, он прямиком пошел в министерство правды, хотя было уже почти двадцать три часа. Так поступили все сотрудники, не дожидаясь летевших с телеэкрана приказов.
Океания воюет с Востазией – Океания всегда воевала с Востазией. Бо́льшая часть политической литературы совершенно устарела. Всевозможные репортажи и документы, газеты, книги, брошюры, фильмы, фонограммы, фотографии – все следовало молниеносно поправить. Хотя прямой директивы не вышло, все знали: руководство министерства рассчитывает, что в течение недели исчезнут все свидетельства войны с Евразией и союза с Востазией. Фронт работ удручал, особенно учитывая, что вещи нельзя было называть своими именами. Все в департаменте документации работали по восемнадцать часов в сутки с двумя перерывами на трехчасовой сон. Из подвала принесли матрасы и разложили по коридорам, работники столовой сновали туда-сюда с сэндвичами и кофе «Победа». Каждый раз, уходя поспать, Уинстон старательно оставлял свой стол пустым, и каждый раз, когда он приползал обратно, продирая слипшиеся глаза и превозмогая боль, обнаруживал очередную лавину бумажных цилиндров, похоронивших под собой речеписец и валившихся на пол, так что первым делом ему приходилось раскладывать их по более-менее аккуратным стопкам, расчищая себе рабочее место. Хуже всего, что его труд ни в коей мере не являлся чисто механическим. Иногда можно было просто заменить одно название на другое, но подробные доклады с места событий требовали особого тщания и изобретательности. Чего стоил один перенос войны в другую часть света со сменой всех географических названий!
На третий день глаза у Уинстона болели невыносимо, очки приходилось протирать каждые пять минут. Он словно сражался с требующей неимоверных физических усилий задачей, от какой имеешь право отказаться, но в то же время испытываешь невротическое стремление с ней справиться. Правду он помнил, но его ничуть не тревожило, что каждое слово, которое он бормотал в речеписец, каждый росчерк химического карандаша был намеренной ложью. Как и всех остальных сотрудников министерства, Уинстона чрезвычайно заботило, чтобы подделка получилась качественной. На утро шестого дня поток бумажных трубочек замедлился. За целых полчаса не выпало ничего, потом одна бумажка – и все. Работа пошла на спад повсюду почти одновременно, и по министерству разнесся тайный вздох облегчения. Героическое свершение, о каком нельзя упоминать, завершилось. Теперь ни один человек не смог бы документально подтвердить, что война с Евразией вообще имела место. В двенадцать ноль-ноль неожиданно объявили, что все работники министерства свободны до завтрашнего утра. Уинстон взял портфель с книгой, стоявший у него в ногах во время работы и лежавший под ним во время сна, пошел домой, побрился и едва не уснул в ванне, хотя вода была чуть теплой.
С наслаждением похрустывая суставами, он поднялся по лестнице в комнату над лавкой Чаррингтона. Хотя он устал, спать больше не хотелось. Открыв окно, Уинстон зажег керосиновую плитку и поставил воду для кофе. Скоро придет Джулия, а пока можно и почитать. Он сел в замызганное кресло и расстегнул портфель.
Тяжелая книга в черном самодельном переплете, на обложке ни имени автора, ни названия, шрифт слегка кривоватый. Страницы, захватанные по углам, едва держатся, словно книга прошла через много рук. На титульном листе значилось:
Уинстон начал читать:
На протяжении всего известного нам времени и, вероятно, уже с конца неолита, в мире обитали три группы людей: Высшие, Средние и Низшие. Они подразделялись множеством образов, носили бессчетные наименования, от эпохи к эпохе менялась их относительная численность, равно как и отношения групп между собой, однако сущностная структура общества оставалась неизменной. Даже после самых страшных социальных потрясений и, казалось бы, необратимых перемен восстанавливался и утверждался все тот же порядок – так гироскоп всегда вернется к равновесию, как бы и в какую сторону его бы ни толкали.
Цели этих групп абсолютно несовместимы…
Уинстон прервал чтение. Главным образом чтобы оценить сам факт: он уже читает – с удобством и в безопасности. Он совершенно один: нет ни телеэкрана, ни соглядатая у замочной скважины, ни нервного позыва глянуть за спину или прикрыть страницу рукой. В окно врывается ласковый летний ветерок, издалека доносятся детские крики, в комнате стоит полная тишина, не считая тиканья часов, похожего на стрекот насекомого. Он уселся в кресле поудобнее и положил ноги на каминную решетку. Какое блаженство! Повинуясь внезапному порыву, Уинстон открыл книгу наугад, словно текст ему хорошо знаком, читан-перечитан бесчисленное количество раз, и продолжил чтение с третьей главы.