неважно, друг я или враг, поскольку я единственный, кто вас понимает и с кем можно поговорить? Вы были правы. Мне нравится с вами разговаривать. Ваш разум мне по вкусу. Отчасти он напоминает мой, только вы безумны. Прежде чем закончим сегодняшний сеанс, можете задать мне пару вопросов, если хотите.
– Любых?
– Любых. – Заметив, что Уинстон смотрит на шкалу, добавил: – Аппарат выключен. Каков первый вопрос?
– Что вы сделали с Джулией? – спросил Уинстон.
О’Брайен снова улыбнулся.
– Она предала вас, Уинстон. Причем сразу и безоговорочно. Мне редко доводилось видеть такую готовность к сотрудничеству. Теперь вы ее не узнали бы. Куда девались бунтарский дух, лживость, сумасбродство, бесстыдство? Все сгорело дотла. Прямо-таки хрестоматийный случай обращения на путь истинный.
– Ее пытали?
О’Брайен воздержался от ответа.
– Следующий вопрос, – сказал он.
– Существует ли Большой Брат?
– Конечно, да. Партия существует. Большой Брат – воплощение Партии.
– Существует ли он точно так же, как существую я?
– Вы не существуете, – произнес О’Брайен.
И снова Уинстона одолело ощущение беспомощности. Он понимал или мог вообразить доводы, подтверждавшие, что его не существует, но они были чепухой, игрой в слова. Разве утверждение: «Вы не существуете» – не абсурдно с точки зрения логики? Только что толку об этом говорить? При мысли о том, какими неоспоримыми, безумными доводами забьет его О’Брайен, Уинстон содрогнулся.
– Я думаю, что существую, – вяло проговорил Уинстон. – Я осознаю себя как личность. Я родился, и я умру. У меня есть руки и ноги. Я занимаю определенное место в пространстве. Никакой другой объект не может находиться одновременно в той же точке, что и я. В этом смысле Большой Брат существует?
– Это все неважно. Он существует.
– Большой Брат когда-нибудь умрет?
– Конечно, нет. Разве он может умереть? Следующий вопрос.
– Братство существует?
– Этого, Уинстон, вы не узнаете никогда. Если мы решим освободить вас после того, как с вами закончим, и вы проживете лет до девяноста, то все равно не узнаете, каков ответ на этот вопрос: да или нет. Пока вы живы, это останется в вашем сознании неразрешимой загадкой.
Уинстон лежал молча. Его грудь поднималась и опадала немного чаще. Он все еще не задал вопрос, что пришел ему в голову в первую очередь. Должен был спросить, но язык не слушался. На лице О’Брайена мелькнула насмешка. Казалось, даже его очки иронично блеснули. Он знает, внезапно подумал Уинстон, он знает, что я хочу спросить!
– Что в «помещении 101»? – выпалил Уинстон.
Выражение лица О’Брайена ничуть не изменилось. Он сухо ответил:
– Вам известно, что в «помещении 101», Уинстон. Всякому известно, что в «помещении 101».
Движением пальца он дал знак человеку в белом халате. Сеанс явно подошел к концу. В руку Уинстона вонзилась игла. Почти сразу он погрузился в глубокий сон.
III
– Ваша реабилитация состоит из трех этапов, – объяснял О’Брайен. – Обучение, осмысление и приятие. Пора переходить ко второму этапу.
Как всегда, Уинстон лежал на спине, но с недавних пор его привязывали уже не так крепко. Встать бы не получилось, зато он мог двигать коленями, поворачивать голову и поднимать руки до локтей. Шкала прибора уже не внушала панический ужас: ударов током можно было избежать, если не тупить и отвечать быстро. Как правило, О’Брайен поворачивал регулятор, стоило лишь Уинстону замешкаться. Иногда удавалось обходиться без наказания весь сеанс. Уинстон не помнил, сколько таких сеансов прошел. Процесс растянулся надолго, наверное, на много недель, и промежутки между сеансами могли длиться нескольких дней, а могли час или два.
– Находясь здесь, – сказал О’Брайен, – вы часто недоумевали и даже спрашивали у меня, почему министерство любви тратит на вас столько времени и сил. Будучи на свободе, вы задавались примерно тем же вопросом. Вы смогли уяснить устройство общества, в котором живете, но не лежащие в его основе мотивы. Помните, как написали в своем дневнике: «Я понимаю как. Понять не могу, зачем»? Как раз, ломая голову над «зачем», вы и сомневались в своей адекватности. Вы прочли Книгу, книгу Гольдштейна, по крайней мере, несколько глав. Узнали что-нибудь новое?
– Вы ее читали? – спросил Уинстон.
– Я ее написал. Так сказать, участвовал в ее написании. Ни одна книга не создается одиночкой, как вам известно.
– То, что в ней написано, правда?
– Как описание – да. Предлагаемая в ней программа – чепуха. Тайное накопление знаний… постепенное просвещение масс… в довершение всего восстание пролетариев… свержение Партии… Вы и сами предвидели, что будет в ней говориться. Все это чепуха. Пролетарии не восстанут никогда: ни через тысячу, ни через миллион лет. Неспособны. Мне незачем называть вам причину: вы ее и так знаете. Если вы когда-либо лелеяли мечты о вооруженном мятеже, распрощайтесь с ними. Партию никоим образом нельзя свергнуть. Правление Партии вечно. Из этого впредь и исходите.
О’Брайен подошел вплотную к койке.
– Вечно! А теперь вернемся к вопросу о «как?» и «зачем?». Вы понимаете, как Партия сохраняет свою власть. Теперь расскажите мне, зачем мы держимся за власть. Каков наш мотив? Зачем нам нужна власть? Ну же, говорите, – понукал он умолкшего Уинстона.
Но тот продолжал подавленно молчать. На лице О’Брайена вновь проступило безумие фанатика. Уинстон заранее знал, что тот скажет. Что Партия стремится к власти не для себя, а ради благополучия большинства. Что люди в массе своей слабые, трусливые создания, неспособные вынести ни свободы, ни правды, ими должны управлять и планомерно их обманывать те, кто сильнее. Что человечество стоит перед выбором: свобода или счастье, – и для подавляющего большинства счастье куда предпочтительнее. Что Партия – вечный покровитель слабых, ревностный орден единомышленников, который прибегает ко злу во имя добра, жертвует своим счастьем ради остальных… Самое ужасное, думал Уинстон, самое ужасное, что О’Брайен действительно всему этому верит. Это написано у него на лице. О’Брайен знает все. Ему в тысячу раз больше, чем Уинстону, известно, что из себя представляет реальный мир, в каком убожестве живут люди и какой ложью и зверствами Партии удается удерживать их в таком положении. О’Брайен все понял, взвесил и отмел за ненадобностью: высшая цель оправдывает любые средства. Что противопоставить фанатику, размышлял Уинстон, который гораздо умнее тебя, который выслушивает твои доводы и продолжает упорствовать в своем безумии?
– Вы правите нами ради нашего блага, – вяло отозвался Уинстон. – Вы верите, что люди не в состоянии позаботиться о себе сами, поэтому…
Он вздрогнул и едва сдержал крик. Тело пронзила боль. О’Брайен перевел регулятор напряжения на тридцать пять.
– Глупо, Уинстон, глупо! – воскликнул он. – Думайте, прежде чем говорить! – Убавил напряжение и продолжил: – Я сам отвечу на свой вопрос. Дело вот в чем. Партия стремится к власти исключительно ради нее самой. Нас не интересует общее благо, нас интересует лишь власть. Ни богатство, ни роскошь, ни долгая жизнь, ни счастье – только власть, абсолютная власть. Скоро вы поймете, что мы под ней подразумеваем. В отличие от олигархий прошлого мы знаем, что делаем. Все прочие, даже похожие на нас, – трусы и лицемеры. Методы немецких нацистов и русских коммунистов очень близки нашим, только им не хватило мужества разобраться в своих мотивах. Они прикидывались, а то и верили, что захватили власть против своей воли и на ограниченное время, что буквально за углом ждет рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что никто не захватывает власть, чтобы потом от нее отказаться. Власть – не средство, власть – это цель. Никто не устанавливает диктатуру, чтобы защитить революцию, революцию устраивают ради того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий – репрессии. Цель пытки – пытка. Цель власти – власть. Теперь вы начинаете меня понимать?
Уинстона опять поразило, каким усталым выглядит лицо О’Брайена. Сильное, грузное и суровое, на этом лице в глазах светились ум и сдерживаемая страсть, перед которой Уинстон пасовал, и в то же время на нем проступала усталость. Под глазами набрякли мешки, щеки ввалились. О’Брайен склонился над ним, намеренно приблизив усталое лицо.
– Вы думаете, – проговорил он, – что лицо у меня старое и усталое. Думаете, что я разглагольствую о власти, а сам не в силах предотвратить распад собственного тела. Неужели вы не понимаете, Уинстон, что индивид – всего лишь клетка? Усталость для клетки – энергия для организма. Разве вы умираете, когда состригаете ногти?
О’Брайен отвернулся и стал расхаживать взад-вперед, сунув руку в карман.
– Мы жрецы власти, – заявил он. – Сила – бог. А вот для вас, Уинстон, власть – всего лишь слово. Пора вам уяснить, что такое власть. Первое, что вы должны усвоить: власть коллективна. Индивид обретает власть лишь тогда, когда перестает быть индивидом. Вы знаете лозунг Партии: «Свобода есть рабство». Вам не приходило в голову, что верно и обратное? Рабство есть свобода. Одинокий, то есть свободный человек всегда терпит поражение. Так и должно быть, потому что человек обречен на смерть, и в этом его самый главный дефект. Если же человек полностью, безоговорочно подчинится, если сможет отрешиться от своей личности, если сольется с Партией и станет ею, то обретет абсолютную власть и бессмертие. Второе, что вы должны усвоить: власть – это власть над людьми. Над телом и, самое главное, над разумом. Власть над материей – над объективной реальностью, как вы бы ее назвали, – неважна. Материю мы уже подчинили себе полностью.
На миг Уинстон позабыл про шкалу. Он отчаянно, до боли рванулся всем телом, пытаясь сесть, но путы держали крепко.
– Разве вы способны управлять материей?! – выпалил он. – Вам не подвластны ни климат, ни закон гравитации! А еще есть болезни, боль, смерть…
О’Брайен жестом велел ему умолкнуть.