Наконец волнение отхлынуло. Он поставил белого коня на место, но уже не мог сосредоточиться на этюде. Мысли снова разбрелись. Почти неосознанно Уинстон вывел пальцем на пыльном столике:
2 + 2 = 5
«В нутро к тебе им не влезть», – сказала когда-то Джулия. Зато в твое влезть сумели. «Происходящее здесь с вами, оно навсегда», – сказал когда-то О’Брайен. Точное слово нашел. Есть такое, твои собственные поступки, от чего не оправиться никогда. Что-то убито в твоей груди: сгорело, выжжено дотла.
Он виделся с ней, даже разговаривал. Уинстон ничем не рисковал, он интуитивно чувствовал, что его дела их почти не интересуют. Мог бы увидеться с Джулией и еще раз, если б возникло такое желание. На самом деле встретились они случайно, в парке. Стоял промозглый мартовский день, когда земля тверда, как железо, трава кажется мертвой, и нигде ни единого зеленого листочка, не считая жалких крокусов, вылезших будто на растерзание ветру. Он торопливо шел, руки заиндевели, глаза слезились, и вдруг метрах в десяти увидел ее. Джулия разительно изменилась, хотя Уинстон сразу не понял, что именно не так. Они почти разминулись, и тут он, передумав, неохотно последовал за ней. Джулия молча свернула на лужайку, надеясь, что Уинстон отстанет, потом смирилась с его присутствием. Вскоре они очутились в жалких зарослях безлистного кустарника, не укрывающего ни от чужих взглядов, ни от ветра. Было ужасно холодно. Ветер свистел в ветвях и безжалостно трепал редкие, замызганные крокусы. Уинстон обнял девушку за талию.
Телеэкранов рядом нет, зато наверняка есть скрытые микрофоны. К тому же их было видно. Значения это не имело, ничто уже не значило. Они могли бы улечься на землю и заняться этим, если б захотели. Мысль эта всю его плоть вогнала в ужас. Джулия оставила без ответа все пожатия его руки на талии, даже отстраниться не пыталась. Теперь он понял, что в ней изменилось. Лицо стало еще более землистым, через лоб к виску тянулся длинный шрам, чуть прикрытый волосами, но не в том была перемена. Она в том была, что талия ее раздалась и как-то удивительно отвердела. Ему вспомнилось, как однажды после разрыва ракеты он помогал вытаскивать из развалин труп, как поразился не столько невероятной тяжести тела, сколько его жесткости и неподатливости, так и казалось, что держишь не плоть, а камень. Таким же под его рукой было сейчас и тело Джулии. В голове его гнездилась мысль, что и кожа ее уже совсем не та, какою когда-то была.
Он не пытался ее поцеловать, оба молчали. Когда шли по траве обратно, она в первый раз в упор взглянула на него. Один краткий взгляд, зато полный презрения и неприязни. Уинстон гадал, вызвана ли неприязнь одним только прошлым или еще и его пропитым лицом да влагой, какую то и дело выжимал ветер из его глаз. Они сели в железные кресла, бок о бок, но не слишком близко. Он видел, что Джулия вот-вот заговорит. Она передвинула свой грубый башмак на несколько сантиметров и нарочито хрустко переломила ветку. «Ступни у нее стали шире», – отметил про себя Уинстон.
– Я тебя предала, – напрямик выговорила она.
– Я тебя предал, – произнес он.
Она вновь бросила на него быстрый неприязненный взгляд.
– Иногда тебе грозят тем, чего ты не в силах вынести, даже в мыслях. И тогда ты говоришь: не делайте этого со мной, сделайте с кем-то другим, сделайте это с тем-то и тем-то. После, может, и притворишься, будто ты просто схитрила и сказала так, чтоб только пытки прекратились, а на самом деле ничего это не про то. Только это неправда. В тот момент, когда пытают, ты и впрямь про то. Думаешь, мол, никак иначе себя не спасешь и вполне готова спастись именно так. Ты хочешь, чтоб оно случилось с кем-то другим. Тебе плевать, что кто-то будет страдать. Заботишься только о себе.
– Заботишься только о себе, – эхом отозвался он.
– А после такого нет у тебя больше прежних чувств к тому, другому.
– Да, – молвил он, – того же уже не чувствуешь.
Больше, похоже, говорить было не о чем. На ветру их тонкие комбинезоны липли к телу. Внезапно сидеть и молчать стало слишком неловко, к тому же они замерзли. Джулия, пробормотав что-то про то, что надо успеть в подземку, поднялась.
– Нам надо еще встретиться, – предложил он.
– Да, – кивнула она, – нам надо еще встретиться.
Уинстон нерешительно двинулся следом, чуть позади. Больше они не разговаривали. Джулия вовсе не пыталась от него ускользнуть, просто торопливо шагала вперед, не давая себя нагнать. Поначалу Уинстон собирался проводить ее до подземки, но вдруг понял, сколь бессмысленна и невыносима эта прогулка по холоду. Захотелось поскорее очутиться подальше от Джулии, желательно в теплом кафе «Каштан», что сейчас манило как никогда. Он затосковал по своему столику в углу, по газете и шахматам, по нескончаемому джину. Самое главное, там тепло. И он дал группе прохожих обойти себя, потом для очистки совести попытался нагнать Джулию, наконец замедлил шаг и двинулся в противоположную сторону. Пройдя метров пятьдесят, оглянулся. Хотя на улице было не особо людно, среди дюжины спешащих прохожих разглядеть Джулию уже не сумел или просто не узнал сзади ее раздавшееся, ожесточившееся тело.
«В тот момент, когда пытают, – сказала она, – ты и впрямь про то». И он тогда говорил про то. Уинстон не просто выговорил слова, он хотел того. Хотел, чтобы ее, а не его подсадили к этим…
Что-то сменилось в сочившейся с телеэкрана музыке. В ней проскочили надсадные, глумливые нотки, зазвучала бульварщина. А потом… наверное, и не было этого, лишь злую шутку сыграла память, уцепившаяся за знакомый мотив… голос пропел:
Под раскидистым каштаном
Сдал я тебя, а ты меня.
Слезы навернулись на глаза. Проходивший мимо официант заметил, что стакан Уинстона пуст, и вернулся с бутылкой джина.
Уинстон поднял стакан и поморщился. С каждым глотком эта дрянь казалась только хуже, но она стала его стихией. В ней была его жизнь, его смерть, его воскрешение. Джин помогал погрузиться в беспамятство каждый вечер, и джин возвращал его к жизни каждое утро. Когда Уинстон просыпался в одиннадцать ноль-ноль со слипшимися веками, пересохшим от нестерпимой жажды ртом и скованной болью спиной, то без глотка джина вряд ли смог бы принять вертикальное положение. В течение дня он заливал глаза у телеэкрана в компании с бутылкой, с пятнадцати часов и до закрытия просиживал в кафе «Каштан». Никому до него не было дела, свисток не будил, телеэкран замечаний не делал. Иногда, пару раз в неделю, он ходил в пыльный, заброшенный кабинет в министерстве правды и немного работал или же просто делал вид, что работает. Его назначили в подкомитет подкомитета, который отделился от одного из бесчисленных комитетов для устранения мелких неурядиц, возникших при составлении одиннадцатого издания «Словника новослова». Они занимались подготовкой так называемого промежуточного отчета, но в чем собирались отчитываться, так и осталось для Уинстона загадкой. Вроде что-то, связанное с расстановкой запятых: ставить их внутри кавычек или снаружи. В комитете состояло еще четверо, все вроде Уинстона. Иногда они собирались и снова расходились, откровенно признав, что заниматься им нечем. Случалось, рьяно хватались за работу, устраивали грандиозное представление: заводили протоколы заседаний, составляли черновики длиннющих меморандумов, так никогда и не завершенные, спорили до хрипоты, влезая в непроходимые дебри, цеплялись к определениям, вдавались в пространные описания и делали невразумительные отступления, ссорились, даже сыпали угрозами обратиться к вышестоящему начальству. Потом вдруг искра жизни их покидала, они сидели вокруг стола, обмениваясь пустыми взглядами, словно призраки, что исчезают при первом петушином крике.
Телеэкран умолк. Уинстон снова поднял голову. Сводка с фронта? Нет, просто сменили музыку. Перед глазами выплыла карта Африки. Движение армий указывали стрелки: жирная черная рвалась вертикально на юг, маленькая белая – горизонтально на восток, пересекая хвост первой. Словно надеясь на поддержку, он посмотрел на невозмутимое лицо на портрете. Возможно ли, что второй стрелы вообще не существует?
Интерес Уинстона снова угас. Он отпил еще джина, взял белого коня и сделал пробный ход. Шах. Но ход был явно неправильный, потому что…
В памяти всплыло незваное воспоминание. Он увидел освещенную огарком комнату с большой кроватью под белым покрывалом, и себя, мальчика лет девяти-десяти: сидит на полу, трясет стаканчик с игральными костями и задорно хохочет. Мать устроилась напротив и тоже смеется.
Это было примерно за месяц до ее исчезновения, в редкий момент примирения, когда ноющий голод позабылся, а любовь к матери на время вернулась. Уинстон хорошо запомнил тот дождливый и промозглый день: по оконным стеклам струилась вода, и тусклого света в комнате не хватало, чтобы читать. Детям ужасно наскучило сидеть в темной, тесной спальне. Уинстон канючил и капризничал, тщетно требовал еды, сердито метался, пиная стены и сваливая все, что попадется на пути, пока соседи не застучали в стену, а малышка непрерывно ревела. В конце концов мать сказала: «Будь хорошим мальчиком, и я куплю тебе чудную игрушку!» Она сбегала по дождю в магазинчик неподалеку и вернулась с картонной коробкой, настольной игрой «Змеи и лестницы». Уинстон до сих пор помнил запах мокрого картона. Игра его не впечатлила: доска в трещинах, деревянные кубики вырезаны плохо, катаются кое-как. Уинстон насупился, глядя на новую игрушку без интереса. Потом мать зажгла огарок, они уселись на пол, и вскоре он ужасно увлекся игрой и заливался смехом, когда фишки с надеждой карабкались по лесенкам и снова скатывались по змеям почти в самое начало. Они сыграли восемь конов, и каждый победил по четыре раза. Маленькая сестренка не понимала сути игры и просто сидела в изголовье кровати, радостно хохоча вместе со всеми. До самого вечера они были счастливы вместе, как в раннем детстве Уинстона.
Усилием воли он выбросил воспоминание из головы. Очередная ло