– Я тебя вежливо прошу, а? – напирал старик, воинственно вскинув плечи. – Ты говоришь мне, что во всем вашем чертовом кабаке нет пинтовой кружки?
– Что это, черт возьми, за название – пинта? – спросил бармен, наклоняясь и упираясь пальцами в прилавок.
– Глянь на него! Называет себя барменом, а не знает, что такое пинта! Да пинта – это полкварты, а в галлоне четыре кварты. Может, алфавиту тебя еще поучить?
– Никогда не слышал о них, – оборвал старика бармен. – Литр и пол-литра – вот как мы подаем. Перед вами стаканы на полке.
– А я хочу пинту, – упорствовал старик. – Тебе что, трудно мне пинту налить. В мое время никаких этих чертовых литров в помине не было.
– В ваше время люди еще по деревьям скакали, – ответил бармен, оглянувшись на других посетителей.
Раздался взрыв смеха, и неловкость, образовавшаяся после прихода Уинстона, вроде бы улетучилась. Бледное щетинистое лицо старика покраснело. Он отвернулся, бормоча что-то себе под нос, и наткнулся на Уинстона. Тот легонько придержал его за руку.
– Позвольте, я предложу вам выпить? – сказал он.
– Да вы джентльмен, – отозвался старик и снова расправил плечи. Похоже, он и не заметил синего комбинезона Уинстона. – Пинту! – с нажимом он крикнул бармену. – Пинту шлепка!
Бармен плеснул два раза по пол-литра темного пива в кружки из толстого стекла, которые предварительно ополоснул в ведерке, стоявшем под прилавком. В пабах для пролов ничего кроме пива не подавали. Считалось, что джин не для них, хотя в действительности они его достаточно легко доставали. Игра в дартс снова была в полном разгаре, а группа мужчин у бара принялась за обсуждение лотерейных билетов. О присутствии Уинстона на какое-то время забыли. У окна стоял стол из сосновой доски, где они со стариком могли поговорить без опаски, что их услышат. Безумная затея, но в зале хотя бы не было телеэкрана – он убедился в этом первым делом, как вошел сюда.
– Пинту не мог налить, – ворчал старик, ставя перед собой кружку. Пол-литра мало. Не хватает. А литр – много. У меня тогда мочевой не выдерживает. И это уже о цене не говоря.
– Вы, должно быть, много перемен видели со времен вашей молодости, – забросил удочку Уинстон.
Выцветшими голубыми глазами старик посмотрел на мишень для дартса, потом на бар, затем он перевел взгляд с бара на дверь мужского туалета, будто именно здесь, в зале пивной, он хотел найти эти самые перемены.
– Пиво лучше было, – заключил он. И дешевле! В моей молодости некрепкое пиво (мы называли его шлепок) стоило четыре пенса за пинту. Это до войны, конечно.
– До какой войны? – спросил Уинстон.
– Да кто их эти войны разберет, – уклончиво ответил старик. Он поднял кружку и снова расправил плечи. – Ну, ваше здоровье!
Кадык, резко выпирающий на его тощей шее, удивительно быстро скользнул вверх и вниз – и пиво исчезло. Уинстон сходил к стойке бара и вернулся с еще двумя пол-литровыми кружками. Старик вроде бы как и забыл о своем предубеждении против целого литра.
– Вы намного старше меня, – произнес Уинстон. – Вы наверняка уже были взрослым, когда я еще не родился. Наверное, помните старые времена, до Революции. Люди моего возраста на самом деле ничего не знают о том, что было тогда. Можем только в книгах прочитать, а книги не всегда говорят правду. Мне бы ваше мнение хотелось услышать. В учебниках истории сказано, что жизнь до Революции была совершенно другой по сравнению с нынешней. Людей страшно угнетали, кругом несправедливость, нищета – да такие, что и не вообразить. Здесь, в Лондоне, огромные массы людей никогда не ели досыта – с рождения и до самой смерти. Половина из них ходили босиком. Они работали по двенадцать часов в день, в девять лет бросали школу, спали вдесятером в одной комнате. И в то же время очень немногие, лишь несколько тысяч – капиталисты, как их называли, – были богаты и влиятельны. Им принадлежало абсолютно все, чем только можно владеть. Они жили в великолепных роскошных домах с тридцатью слугами, они ездили на автомобилях и в каретах, запряженных четверкой лошадей, они пили шампанское, они носили цилиндры…
Старик вдруг оживился.
– Цилиндры! – сказал он. – Забавно, что вы их упомянули. Только вчера я вдруг вспомнил о них, сам не знаю почему. Как раз думал, что сто лет не встречал цилиндра. Видать, совсем вышли из моды. В последний раз надевал я цилиндр на похороны свояченицы. А было это – ну, точно не скажу, должно быть, лет пятьдесят назад. Конечно, специально брал напрокат, как вы понимаете.
– Цилиндры – это не так уж важно, – терпеливо заметил Уинстон. – Суть в том, что эти капиталисты – они, некоторые адвокаты, священники и так далее – были хозяевами земли. Все существовало лишь для их выгоды. Вы – простые люди, рабочие – находились в рабстве у них. И они могли делать с вами, что им вздумается. Могли вас отправить на корабле в Канаду, как скот. Могли спать с вашими дочерьми, если те им приглянутся. Могли приказать, чтобы вас выпороли такой штукой под названием плетка-девятихвостка. И вы должны были снимать шляпу, когда проходили мимо них. Каждый капиталист разъезжал с кучей лакеев, которые…
– Лакеев! – воскликнул он. – Как давно я не слыхал этого слова. Лакеи! Будто в молодость возвращаешься, о как. Помню, ох, много-много лет назад я, бывалоча, в воскресенье после обеда ходил в Гайд-парк послушать, как чуваки говорят разные речи. Армия спасения, римские католики, евреи, индусы – кого там только не было. И был один парень – ну, имени я его тебе не назову, однако, правда, сильный оратор. Задал всем перцу! «Лакеи! – говорит. – Лакеи буржуазии! Прислужники правящего класса!» Паразиты – о, еще как называл. И гиены, точно помню: называл их гиены. Конечно, это все о лейбористах, да ты знаешь.
Уинстону казалось, что каждый из них говорит о своем.
– Я на самом деле вот что хотел узнать, – сказал он. Как вы думаете, сейчас у вас больше свободы, чем тогда, в прежние времена? И с вами лучше обращаются как с человеческими существами? Тогда богатые люди, те, которые в цилиндрах…
– Палата лордов… – погрузился в воспоминания старик.
– Палата лордов, если хотите. Я вот о чем спрашиваю: действительно эти люди обращались с вами как с низшими просто потому, что они были богатыми, а вы бедными? Правда ли, например, что вы должны были обращаться к ним «сэр» и снимать шляпу при встрече с ними?
Старик, похоже, крепко задумался. Он осушил около четверти кружки и лишь потом приступил к ответу.
– Да, – произнес он. – Любили они, чтобы ты коснулся шапки при встрече. Показал уважение. Лично мне это было противно, но и я подчинялся. Должен был, как ты говоришь.
– И было принято – я сейчас только цитирую то, что прочел в учебниках по истории, – чтобы эти люди и их слуги сталкивали тебя с тротуара в канаву?
– Один как-то раз столкнул меня, – ответил старик. – Помню, будто было вчера. Ввечеру после гребных гонок – после гребных гонок страшно гуляли, шумели – налетел я на одного малого на Шафтсбери-авеню. Такой, из джентльменов, одет в рубашку, цилиндр на нем и черное пальто. Мотался по тротуару зигзагом, и я налетел на него случайно. Говорит мне: «Смотри, куда прешь», – говорит. А я ему: «Ты че, купил тротуар, мать твою?» А он мне: «Я тебе, мать твою, голову сейчас сверну, не борзей». А я ему: «Да ты пьян. Я тебя полиции сдам сей минут», – говорю. И ты веришь мне, он хватает меня за грудки и толкает так, что я едва под колеса автобуса не угодил. Так-то я молодой был тогда, ну, и чуть было не навалял ему, только…
Уинстона охватило чувство отчаяния. Память старика сплошь состояла из кучи мелких и ничего не значащих подробностей. Спрашивай его хоть целый день – ничего толкового не узнаешь. Может, история Партии некоторым образом верна, а может, она и есть чистая правда. И он предпринял последнюю попытку.
– Возможно, я не ясно выразился, – сказал он. – Я вот что пытаюсь сказать. Вы прожили очень долго и жили за много лет до того, как произошла Революция. В 1925 году, например, вы были уже взрослым. Из того, что вы помните, вы бы могли утверждать, что жизнь в 1925 была лучше или хуже, чем сейчас? Если бы вы выбирали, то вы предпочли бы жить в те времена или теперь?
Задумавшись, старик смотрел на мишень для дартса. Он допил пиво – медленнее, чем раньше. И затем произнес с отстраненным видом философа, будто пиво его смягчило.
– Знаю, что ты хочешь услышать, – сказал он. – Ты ждешь, что скажу: я бы лучше снова стал молодым. Большинство людей скажут, что хотели бы снова стать молодыми, если спросить у них. Ведь когда ты молод, ты здоров и силен. А в мои годы никто не чувствует себя хорошо. У меня ужасно ступни болят, а с мочевым и просто беда. Шесть-семь раз за ночь встаю и бегу в туалет. А с другой стороны, в старости есть свои преимущества. Не о чем беспокоиться. Никакой суеты с женщинами – большое дело. У меня женщины лет тридцать не было, поверь мне. И не хочу я их, вот ведь что.
Уинстон оперся спиной о подоконник. Какой смысл продолжать. Он уже собирался взять еще пива, как вдруг старик встал и шаркающей походкой быстро засеменил к воняющему мочой закутку в конце зала. Лишние пол-литра сделали свое дело. Минуту-другую Уинстон поглазел на пустую кружку, а потом как-то неожиданно ноги вынесли его снова на улицу. Не более чем через двадцать лет, думал он, серьезный и простой вопрос, была ли жизнь до Революции лучше или хуже, чем сейчас, станет неразрешимым: на него просто нельзя будет дать ответ. А на самом деле уже и сейчас на него не ответить, так как жалкая горстка представителей старого мира не способна сравнить одну эпоху с другой. Их память хранит миллион бесполезных вещей: ссору с коллегой, поиски пропавшего велосипедного насоса, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли, поднятые ветреным утром семьдесят лет назад. А все важные факты они давно забыли. Они, словно муравьи, которые видят лишь маленькие предметы, а большие не могут. А если память подводит и письменные свидетельства сфальсифицированы, то утверждение Партии о том, что она улучшила условия жизни людей, надо принять за истину, потому что никогда не существовало и не могло существовать каких-либо стандартов, от которых можно было бы оттолкнуться.