В эту минуту течение его мыслей резко оборвалось. Он остановился и осмотрелся. Он находился на узкой улочке, где располагалось несколько маленьких темных магазинчиков, втиснутых между жилыми домами. Прямо над его головой висели три облупившихся металлических шара, когда-то, видимо, позолоченных. Похоже, он узнал это место. Конечно! Он стоял у лавки старьевщика, где однажды купил свой дневник.
Дрожь ужаса пробежала по телу. С самого начала было непростительной глупостью делать эту покупку, и ведь он поклялся никогда больше сюда не приходить. Однако стоило задуматься – ноги сами принесли его на это место. А ведь он надеялся, что ведение дневника оградит его от столь самоубийственных порывов. Между тем он заметил: несмотря на то, что уже почти двадцать один час, магазинчик еще открыт. Он решил, что будет менее подозрительным войти внутрь, чем околачиваться на тротуаре, и потому шагнул в дверь. Если спросят, то можно сказать, будто зашел поинтересоваться, нет ли у них бритвенных лезвий.
Хозяин как раз зажигал подвесную керосиновую лампу, которая испускала чадящий, но при этом уютный запах. Это был человек лет шестидесяти, болезненного вида, сгорбленный, с длинным добродушным носом и приветливыми глазами, плохо видными за толстыми стеклами очков. Волосы у него почти белые, а брови – пушные и еще черные. Очки, мягкие манеры, суетливые движения и то, что на нем был поношенный пиджак из черного вельвета, – все это придавало ему интеллигентный облик литератора или, быть может, музыканта. Голос его звучал тихо, будто он потускнел со временем, а акцент ощущался гораздо меньше, чем у большей части пролов.
– Я узнал вас еще там, на тротуаре, – сразу же сказал он. – Вы джентльмен, который приобрел альбом для молодой леди. Какая прекрасная бумага, скажу я вам. Раньше ее называли «кремовая верже». Такую уже, осмелюсь доложить, лет пятьдесят не делают. – Он посмотрел на Уинстона поверх очков. – Могу я предложить вам что-то конкретное? Или вы просто пришли посмотреть?
– Я мимо шел, – неопределенно ответил Уинстон. – Вот решил заглянуть. Мне ничего конкретного не нужно.
– Это и лучше, – ответил продавец, – потому что не думаю, что мог бы вам что-то продать. – Он сложил руки в знак извинения. – Сами видите: лавка, можно сказать, пуста. Между нами говоря, торговля антиквариатом вот-вот подойдет к концу. Нет уже ни спроса, ни предложения. Мебель, фарфоровая посуда, стекло – все уже в той или иной степени побито. А металлические вещи переплавлены. Я много лет не видел латунных подсвечников.
На самом деле крохотный магазинчик был забит товаром, но практически ничего не представляло ни малейшей ценности. Торговое пространство ограничивали бесчисленные пыльные рамы для картин, штабелями сложенные у стен. В витринах громоздились подносы с гайками и болтами, старые стамески, перочинные ножи со сломанными лезвиями, потускневшие часы, которые даже и не притворялись идущими, и прочая ерунда. Хоть какой-то интерес привлечь могли лишь разнообразные предметы на маленьком столике в углу: лакированные табакерки, агатовые броши и так далее. Направившись к столу, Уинстон заметил круглую гладкую вещицу, таинственно блестевшую в свете лампы, и взял ее.
Это был тяжелый кусок стекла, закругленный с одной стороны и плоский с другой – почти полушарие. В цвете и структуре стекла заключалась какая-то непонятная мягкость, наводившая на мысли о дождевой воде. В середине вещицы находился странный розовый завиток, увеличенный за счет выпуклости; он напоминал розу или морской анемон.
– Что это? – спросил очарованный предметом Уинстон.
– Коралл, это коралл, – ответил старик. – Скорее всего, из Индийского океана. Там такие обычно вставляли в стекло. Сделано не меньше сотни лет назад. Судя по его виду, даже больше.
– Прекрасная вещь, – произнес Уинстон.
– Прекрасная вещь, – с признательностью согласился его собеседник – Но сейчас не многие способны ее оценить. – Он кашлянул. – И если вы вдруг захотите ее купить, то она будет стоить вам четыре доллара. Помню времена, когда за вещи такого рода просили восемь фунтов, а восемь фунтов – ну, если честно, не подсчитаю, – но это большие деньги. Однако кому сейчас нужен настоящий антиквариат – даже та малость, которая еще уцелела?
Уинстон тут же выложил четыре доллара и опустил желанную стекляшку в карман. Его привлекла даже не сама красота, а мысль об обладании вещью, сделанной во времена, столь отличные от настоящего дня. Мягкое стекло дождевой воды не походило ни на одно когда-либо виденное им. Вещица была вдвойне привлекательна благодаря ее явной бесполезности, хотя он догадывался, что она, должно быть, использовалась как пресс-папье. Она тяжело скользнула в карман, но, к счастью, особенно не выпирала. Странная вещь; члена Партии компрометировал уже сам факт ее обладания. Любой старинный и потому красивый предмет всегда вызывал хотя бы легкое подозрение. Получив четыре доллара, старик заметно взбодрился. Уинстон понял, что можно было сбросить цену до трех или даже двух.
– Наверху тоже есть комната, можем посмотреть, если хотите, – предложил он. – Там ничего такого. Так, несколько вещичек. Только нужно лампу взять, если хотите подняться.
Он зажег еще одну лампу и, согнувшись, медленно, показывая дорогу, пошел по крутой старой лестнице, а затем по крошечному коридору в комнату, окна которой выходили не на улицу, а на мощенный булыжником двор и целый лес дымовых труб с колпаками. Уинстон заметил, что мебель в комнате стояла так, будто здесь все еще живут. Ковровая дорожка на полу, пара картин на стенах и глубокое закопченное кресло, придвинутое к камину. Старомодные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом тикали на каминной полке. У окна, занимая почти четверть комнаты, стояла огромная кровать со все еще находящимся на ней матрасом.
– Мы здесь жили, пока жена не умерла, – извиняющимся тоном сказал старик. – Постепенно продаю мебель. Прекрасная кровать красного дерева, лучше сказать: была бы прекрасной, если бы выгнать оттуда клопов. Но осмелюсь заметить, вы, верно, находите ее немного громоздкой.
Он поднял лампу так, чтобы осветить всю комнату – в теплом тусклом свете помещение почему-то стало выглядеть уютным. У Уинстона промелькнула мысль, что эту комнатку вполне можно было бы снять за несколько долларов в неделю, если только решишь рискнуть. Дикое, неисполнимое желание – оно сразу исчезло; и все же комната пробуждала в Уинстоне какую-то ностальгию, что-то вроде памяти предков. Ему казалось, будто он точно знает, что чувствует человек, сидя в таком помещении, в таком вот кресле у горящего огня, положив ноги на решетку и поставив чайник на огонь – в полном одиночестве, в полной безопасности, когда никто не следит за тобой и ничей голос не стучит тебе в уши, когда не слышно ни одного звука, кроме пения чайника и дружелюбного тиканья часов.
– Здесь нет телеэкрана! – не удержался он от замечания.
– Ах, – сказал старик, – сроду не имел ничего такого. Слишком дорого. Да и никогда не ощущал в этом надобности. Смотрите, вон в углу чудесный стол с откидной крышкой. Хотя в нем надо заменить петли, если вы хотите использовать боковины.
В другом углу стоял небольшой книжный шкаф, и Уинстона сразу же потянуло к нему. Там не было ничего, кроме хлама. В кварталах пролов, как и везде, принято активно охотиться на книги и уничтожать их. Весьма сомнительно, чтобы где-нибудь в Океании сохранились книги до 1960 года издания. Старик, продолжая держать лампу в руках, стоял перед картиной в раме из розового дерева, висевшей с другой стороны от камина, напротив кровати.
– Ну, вот, если вам интересны старинные гравюры… – начал он деликатно.
Уинстон подошел поближе к картине, чтобы рассмотреть ее. Это была гравюра на стали, на ней – овальной формы здание с прямоугольными окнами и маленькой башенкой впереди. Вокруг здания шла ограда, а сзади изображено нечто похожее на статую. Уинстон вгляделся в детали. Что-то смутно знакомое, хотя статуи он не помнил.
– Рамка прикреплена к стене, – сказал старик, – но, осмелюсь сказать, что, если вам нужно, я ее отвинчу.
– Мне знакомо это здание, – наконец произнес Уинстон. – Там сейчас руины. Это посередине улицы, за Дворцом правосудия.
– Верно. За зданием суда. Его разбомбили – о, много лет назад. Там когда-то была церковь Святого Клемента Датского. Вот как она называлась. Он улыбнулся, словно извиняясь, будто сказал что-то забавное, и добавил:
– Апельсины и лимоны – слышатся Клемента звоны!
– Что это? – спросил Уинстон.
– О, «Апельсины и лимоны – слышатся Клемента звоны!» Знал это стихотворение, когда маленьким был. Дальше не помню, только конец: «Вот свеча – иди в кровать, а это нож – тебе несдобровать». Что-то вроде танца. Они стояли, сцепив руки вверху, ты шел под ними, а когда говорили: «А это нож – тебе несдобровать», – то руки опускались, и тебя ловили. Там перечислялись названия церквей. Всех лондонских церквей – все главные точно там были.
Уинстон рассеянно задумался, к какому веку принадлежит эта церковь. Возраст лондонских зданий всегда трудно определять. Все большое и впечатляющее, если оно было более или менее новым на вид, автоматически относили к постройкам послереволюционного времени, в то время как все, явно датируемое более ранним сроком, считалось созданным в какой-то смутный период, который называли Средними веками. В эпоху капитализма же вроде бы ничего ценного сделано не было. Как и по книгам, по архитектуре ты тоже изучать историю не мог. Статуи, надписи, мемориальные доски, названия улиц – все, что могло бы пролить свет на прошлое, – систематически переделывалось.
– А я и не знал, что это церковь была, – произнес он.
– На самом деле их много осталось, – отозвался старик, – хотя теперь они иначе используются. Как там в стихотворении было? А! Вспомнил:
Апельсины и лимоны – слышатся Клемента звоны,
Колокол Сент-Мартина требует три фартинга.