В душе у Уинстона бушевали эмоции. Перед ним враг, который пытался убить его. Но он видел еще и человеческое существо, которому больно, – возможно, со сломанной костью. Он скорее инстинктивно наклонился помочь ей. Когда он заметил, что она упала на забинтованную руку, ему показалось, будто он сам почувствовал боль.
– Вы ушиблись? – спросил он.
– Ничего страшного. Это рука. Через секунду все будет в порядке.
Она говорила так, будто сердце выпрыгивало у нее из груди. И еще она сделалась ужасно бледной.
– Вы что-то сломали?
– Нет, я в порядке. Было немного больно, теперь уже все.
Она протянула ему здоровую руку, и он помог ей встать. Лицо ее начало приобретать обычный оттенок, похоже, ей действительно лучше.
– Ничего страшного, – коротко повторила она. – Просто снова ударила кисть. Спасибо, товарищ!
И с этими словами она продолжила идти туда, куда изначально и направлялась – так бодро, словно ничего не случилось. Все происшествие заняло не более чем полминуты.
Нельзя позволить своим чувствам показаться на лице – это правило стало почти инстинктом, особенно когда в момент инцидента ты находишься прямо перед телеэкраном. Тем не менее, ему было трудно на мгновенье скрыть удивление: за те две или три секунды, во время которых он помогал девушке подняться, она ухитрилась сунуть что-то в его ладонь. Не оставалось сомнений, что она сделала это намеренно. Что-то маленькое и плоское. Проходя в дверь туалета, он переместил вещь в карман и коснулся ее кончиками пальцев. Это был клочок бумаги, сложенный квадратиком.
Стоя у писсуара, он сумел, немного повозившись, пальцами, распрямить листок. На нем явно что-то написано – это послание. С минуту он мучился искушением зайти в одну из кабинок и прочитать записку. Но он хорошо понимал, что это было бы непростительной глупостью. Здесь нигде нельзя быть уверенным, что за тобой постоянно не следит телеэкран.
Он вернулся в свою секцию-кабинетик, сел за стол и небрежно бросил клочок бумаги к другим документам, лежавшим перед ним, затем он надел очки и придвинул к себе диктопис. «Пять минут, – сказал он себе, – хотя бы пять минут!» Сердце колотилось в груди с пугающим стуком. К счастью, он занимался рутинной работой – исправление длинных колонок цифр не требовало особого внимания.
Что бы ни было написано на листочке, его содержание наверняка имеет политическое значение. Он мог представить себе один из двух вариантов. Например, что более вероятно, девица – агент полиции мыслей, именно этого он и боялся. Он не знал, зачем полиция мыслей решила таким странным образом послать ему сообщение, но наверняка у нее имелись на то причины. А может быть, листочек содержит угрозу, вызов, приказ совершить самоубийство или еще какую ловушку. Но был и другой вариант – дикое предположение вдруг пришло ему в голову, и он тщетно пытался избавиться от него. А если эта записка не от полиции мыслей, а от какой-нибудь подпольной организации. Вдруг Братство все-таки существует! Может, девушка в нем состоит! Безусловно, абсурдная идея, но она вдруг возникла в голове в тот самый миг, когда он ощутил клочок бумаги в руке. Только через пару минут он подумал о более реальном варианте. И даже сейчас, несмотря на то, что разум твердил о смертном приговоре, наверняка содержащемся в записке, он не верил в плохое, напротив, в глубине души таилась необоснованная надежда, сердце громко стучало, и, наговаривая цифры в диктопис, он с трудом сдерживал дрожь в голосе.
Закончив работу, он свернул ворох листов в рулон и засунул его в пневматическую трубку. Прошло восемь минут. Он поправил очки на носу, вздохнул и подтянул в себе новую пачку бумаг, сверху которой лежал тот самый клочок. Он распрямил его. На нем крупными неровными буквами было написано:
Я вас люблю.
В течение нескольких секунд он находился под столь сильным впечатлением, что не мог выбросить компрометирующую бумажку в канал памяти. Даже прекрасно зная о том, как опасно проявлять слишком большую заинтересованность к чему-либо, он не смог удержаться и не прочитать записку еще раз – просто хотел убедиться: в ней написаны именно эти слова.
Оставшуюся часть утра работа шла очень тяжело. А еще хуже то, что, пытаясь сосредоточиться на целом ряде скучных заданий, он должен был скрывать свое возбуждение от телеэкрана. Ему казалось, будто в животе у него полыхает огонь. Обед в жаркой, полной людей и шума столовой превратился в настоящую пытку. Он надеялся побыть в одиночестве во время обеденного перерыва, но черт принес дебила Парсонса, который шлепнулся рядом с ним, распространяя сильный запах пота, перебивающего едва заметный аромат жаркого; к тому же Парсонс завел бесконечный разговор о Неделе ненависти. Особенный прилив энтузиазма у него вызывала модель головы Большого Брата из папье-маше – два метра в ширину, – изготовление которой на этот раз поручили отряду Разведчиков, где состояла его дочь. Более всего раздражало то, что из-за гула голосов Уинстон едва ли слышал, что говорит Парсонс, а потому он все время переспрашивал и выслушивал некоторые глупые фразы по два раза. Лишь однажды он поймал взгляд девушки; она сидела в дальнем конце комнаты с двумя другими сотрудницами. Похоже, она не заметила его, и он больше не смотрел в ее сторону.
Днем стало немного легче. Сразу же после обеда поступило трудное задание деликатного характера, потребовавшее нескольких часов работы, – все другие мысли пришлось отодвинуть. Ему нужно было так сфальсифицировать производственные отчеты, сделанные два года назад, чтобы дискредитировать одного видного члена Внутренней партии, который сейчас впал в немилость. Уинстон считался знатоком в делах подобного рода, и более чем на два часа он изгнал из головы все мысли о девушке. Затем в памяти снова всплыло ее лицо и накатило неистовое и невыносимое желание побыть одному. До тех пор, пока он не останется в одиночестве, он не сможет обдумать то, что случилось. Сегодня в Общественном центре устраивали очередной вечер. Дожевав еще один безвкусный кусок мяса в столовой, он поспешил в Центр, чтобы принять участие в проведении напыщенно глупой «дискуссионной группы», сыграть две партии в настольный теннис, проглотить несколько стаканов джина и посидеть полчаса на лекции под названием «Ангсоц и его отношение к шахматам». Душа его надрывалась от скуки. Но в этот раз он не хотел сокращать свое пребывание на вечере в Центре. Увидев слова «Я вас люблю», он ощутил растущее в нем желание жить, и даже небольшие риски стали казаться глупыми. Лишь к двадцати трем часам он пришел домой и отправился спать; в темноте, где ты остаешься незаметным для телеэкрана, пока молчишь, он мог думать и думать.
Перед ним стояла необходимость решить техническую проблему: как связаться с девушкой и договориться о встрече. Он больше не думал о том, что, возможно, она готовит ему ловушку. Он знал, что это не так, судя по тому явному волнению, с каким она передавала ему записку. Очевидно, что в тот момент она с трудом соображала от страха. Ему даже в голову не приходило отказаться от развития отношений с ней. Всего пять дней назад он был готов проломить ей голову булыжником, но теперь это неважно. Он представил ее юное тело обнаженным, как это виделось ему во сне. А ведь он думал, что она дура, как большинство таких, что ее голова забита ложью и ненавистью, а внутри – чистый лед. Его затрясло при одной мысли, что он может потерять ее и что молодое белое тело ускользнет от него! А еще больше он боялся, что она просто передумает, если он быстро не свяжется с ней. Но организовать встречу немыслимо трудно. Будто передвинуть фигуру в шахматах, когда тебе поставили мат. Куда ни повернись – на тебя смотрит экран. На самом деле все возможные пути общения с ней пришли ему в голову в течение тех пяти минут после прочтения записки; но сейчас, имея время подумать, он рассматривал их один за другим, словно ряд разложенных на столе инструментов.
Конечно, встречу вроде той, что случилась сегодня утром, повторить невозможно. Если бы она работала в Департаменте документации, это было бы сравнительно просто, но он весьма смутно представлял, где именно в здании находится Департамент художественной литературы, и никакого предлога пойти туда не было. Знать бы, где она живет и в какое время уходит с работы, он тогда бы встретил ее по дороге домой; но пытаться ждать ее – небезопасно, потому что тогда придется болтаться у Министерства, а это не останется незамеченным. Послать письмо по почте – нет смысла и думать. Никто даже не скрывал, что там читают все отправления. На самом деле лишь горстка людей писала письма. Для сообщений, которыми требовалось иной раз обменяться, существовали напечатанные открытки с длинным списком фраз, и ты просто вычеркивал ненужное. В любом случае он не знал имени девушки, не говоря уже о ее адресе. В конце концов он пришел к выводу, что самое безопасное место – это столовая. Если он сможет подсесть к ней за столик, когда она будет одна, где-нибудь посередине зала, подальше от телеэкранов, то там, в условиях непрекращающегося гула голосов, если им дадут побыть вдвоем, скажем, тридцать секунд, то они, возможно, сумеют обменяться парой слов.
Вся последующая неделя прошла словно в беспокойном сне. На следующий день она появилась в столовой, когда он уже уходил после свистка. Наверное, она перешла работать в более позднюю смену. Они прошли мимо друг друга, даже не обменявшись взглядами. Через день она пришла в столовую в обычное время, но с ней было еще три девицы, и они сидели непосредственно под телеэкраном. Затем прошли еще три ужасных дня, когда она не появлялась совсем. Весь его разум и все его тело, казалось, приобрели какую-то невыносимую чувствительность, что-то вроде проницаемости, которая ввергала его в агонию от каждого движения, каждого звука, любого контакта и любого слова, которое он произносил сам или которое слышал. Даже во сне его преследовал ее образ. Все эти дни он не притрагивался к дневнику. Если и было какое-то облегчение, то только в работе, когда он мог забыться минут на десять подряд. Он никакого понятия не имел, что сейчас происходит с ней. И не у кого было спросить. А вдруг ее распылили, или она совершила самоубийство, или ее отправили на другой конец Океании, или – худшее из всего и самое вероятное притом – она просто передумала и решила избегать его.