Он продолжал ходить туда-сюда по мягкому ковру. Несмотря на массивное тело, его движения отличались грацией. Она сказывалась даже в том, как он убирал руку в карман и как обращался с сигаретой. В нем чувствовалась не просто сила, а уверенность и скрывающаяся за иронией проницательность. Однако каким бы ни был он серьезным, в нем отсутствовали признаки узости мысли, свойственной фанатикам. Об убийствах, суицидах, венерических заболеваниях, ампутированных конечностях и перекроенных лицах он говорил с легкой насмешкой. «Это неизбежно», – произнес он, а голос его, казалось, хотел сказать: «Мы идем на это – решительно. Но мы не этим будем заниматься, когда жизнь снова станет такой, что ее стоит жить». На Уинстона нахлынула идущая от О’Брайена волна восхищения, почти обожания. На мгновенье он забыл о фигуре Гольдштейна, находящегося в тени. Глядя на сильные плечи О’Брайена и грубо очерченное лицо – некрасивое и вместе с тем умное, трудно было поверить, что такой может потерпеть поражение. Нет такой уловки, которую он бы не разгадал, нет такой опасности, которую он бы не предвидел. Похоже, даже Джулия впечатлилась. Она отложила сигарету и внимательно слушала. Между тем О’Брайен продолжал:
– До вас, конечно, доходили слухи о существовании Братства. Не сомневаюсь, что у вас сложилось свое представление о нем. Вы, вероятно, воображаете огромный подпольный мир заговорщиков, секретные собрания в подвалах, нацарапанные на стенах послания, распознавание друг друга по паролю или особому жесту руки. Ничего этого нет. Члены Братства не могут узнать друг друга каким-либо способом, ни один из них не знает в лицо более чем несколько человек. Сам Гольдштейн, попади он в руки полиции мыслей, не смог бы предоставить полный список членов или выдать какую-либо информацию, которая помогла бы получить полный список. Таких списков не существует. Братство нельзя уничтожить, потому что оно не является организацией в привычном смысле этого слова. Ничто не скрепляет его, кроме идеи, которая в свою очередь неистребима. Вы не сможете поддерживать себя ничем иным – лишь идеей. У вас не будет ни товарищеского плеча, ни ободрения. Когда вас в конце концов схватят, не ждите помощи. Мы никогда не помогаем своим членам. Самое большее, если крайне необходимо, чтобы кто-то хранил молчание, нам иной раз удается передать в камеру острую бритву. Вам придется привыкнуть жить без результата и без надежды. Вы будете работать в течение некоторого времени, затем вас поймают, вы признаетесь и после умрете. Это единственный результат, который вам суждено увидеть. Нет никаких оснований полагать, что значимые изменения произойдут за время жизни нашего поколения. Мы мертвы. Настоящая жизнь лишь в будущем. Мы только строим ее, будучи сами горстками пыли или обломками кости. Однако никто не знает, когда наступит это будущее. Может быть, через тысячу лет. В настоящем же ничто невозможно, кроме как понемногу расширять область здравомыслия. Мы не можем действовать сообща. В наших силах лишь распространять знания, передавая их от человека к человеку, от поколения к поколению. У нас нет другого пути в условиях существования полиции мыслей.
Он остановился и в третий раз посмотрел на наручные часы.
– Вам почти пора уходить, товарищ, – сказал он Джулии. – Подождите. Графин еще наполовину полный.
Он налил вина в бокалы и первым поднял свой.
– Ну, за что на сей раз? – спросил он все с той же легкой иронией в голосе. – За обман полиции мыслей? За смерть Большого Брата? За человечество? За будущее?
– За прошлое, – произнес Уинстон.
– Прошлое важнее, – серьезно согласился О’Брайен.
Они осушили бокалы, и уже через секунду Джулия поднялась, чтобы уйти. О’Брайен взял маленькую коробочку с верха шкафчика, достал оттуда плоскую белую таблетку и велел Джулии положить ее под язык. Важно, объяснил он, чтобы не пахло вином: лифтеры очень наблюдательны. Как только дверь за ней захлопнулась, он тут же, казалось, забыл о существовании девушки. Он снова прошелся взад и вперед и затем остановился.
– Надо еще кое о чем договориться, – сказал он. – Я полагаю, у вас есть какое-то тайное место?
Уинстон рассказал о комнате над лавочкой мистера Чаррингтона.
– Пока пойдет. Позже мы организуем для вас что-то другое. Важно почаще менять убежища. А еще я как можно скорее пришлю вам экземпляр КНИГИ. – О’Брайен, как заметил Уинстон, даже произносил это слово так, будто оно написано заглавными буквами. – Вы понимаете, книги Гольдштейна. Может быть, на днях, я как раз получу ее. Вы, наверное, догадываетесь, что экземпляров ее немного. полиция мыслей охотится на них и уничтожает почти так же быстро, как нам удается выпускать их. Но это практически не имеет значения. Книгу нельзя уничтожить. Если пропадет последний экземпляр, мы сможем воспроизвести ее слово в слово. Вы ходите на работу с портфелем?
– Как правило, да.
– Как он выглядит?
– Черный, очень потертый. С двумя застежками.
– Черный, с двумя застежками, очень потертый – понятно. Однажды, довольно скоро, но дату я не могу назвать, одно из утренних заданий будет содержать опечатку, и вы попросите повтор. На следующий день вы придете на службу без портфеля. И в какое-то время, в течение дня, на улице человек тронет вас за руку и скажет: «Вы, кажется, уронили портфель». В нем и будет экземпляр книги Гольдштейна. В течение двух недель его нужно вернуть.
Он помолчал.
– Через пару минут вам нужно идти, – сказал О’Брайен. – Мы встретимся снова…Если нам суждено снова встретиться…
Уинстон поднял на него глаза:
– Там, где нет темноты? – спросил он робко.
О’Брайен кивнул, не выказав и малейшего удивления.
– Там, где нет темноты, – подтвердил он, будто понял намек. – Да, кстати, вы ничего не хотите сказать до того, как уйдете? Какое-нибудь сообщение? Или вопрос?
Уинстон задумался. Вроде бы ему нечего больше спрашивать. Еще меньше хотелось произносить высокопарные и банальные фразы. И вместо того, чтобы поинтересоваться у О’Брайена о чем-то, имеющем прямое отношение к нему или Братству, он вдруг мысленно увидел совмещенную картину-видение темной спальни, где провела последние дни его мать, и маленькой комнатки над магазинчиком мистера Чаррингтона, стеклянного пресс-папье и гравюры на стали, оправленной в раму из розового дерева. И он вдруг почему-то сказал:
– А вам случайно не приходилось слышать одно старое стихотворение, которое начинается так: «Апельсины и лимоны – слышатся Клемента звоны»?
И снова О’Брайен кивнул. И с обычной для него серьезной учтивостью закончил строфу:
Апельсины и лимоны – слышатся Клемента звоны,
Колокол Сент-Мартина требует три фартинга.
«А заплатишь мне ли?» – зазвенел Олд-Бейли.
«Выставлю вам магарыч», – раззвонился вдруг Шортдич.
– Вы знаете последнюю строчку! – воскликнул Уинстон.
– Да, я знаю последнюю строчку. Но сейчас, боюсь, вам пора уходить. Я хотел бы вам тоже таблетку дать.
Когда Уинстон встал, О’Брайен протянул ему руку. Пальцы Уинстона хрустнули от крепкого рукопожатия. Шагнув за порог, Уинстон обернулся, но О’Брайен, видимо, уже обдумывал что-то другое. Он ждал, держа руку на кнопке, включавшей телеэкран. За его спиной виднелся письменный стол с зеленой лампой на нем, диктопис и проволочные корзинки, доверху заполненные бумагами. Действие завершилось. Уинстону пришло в голову, что через полминуты О’Брайен вернется к делам, к важной работе на благо Партии.
Глава 9
Уинстон от усталости ощущал себя студнем. Студень – подходящее слово. Оно вдруг почему-то пришло ему в голову. Ему казалось, что он похож на желе не только из-за слабости, но еще и из-за полупрозрачности. Подними он сейчас руку – и через нее можно на свет смотреть. Огромная нагрузка на работе высосала из него кровь и лимфу, оставив лишь хрупкое сплетение нервов, кости и череп. Все ощущения стали намного резче и сильнее. Комбинезон натирал плечи, тротуар раздражал ступни, и даже сгибание требовало таких усилий, что хрустели суставы.
За пять дней он отработал более девяноста часов. Как и все остальные в Министерстве. Но сейчас все закончилось, и в буквальном смысле слова работы не было – совершенно никакой партийной работы до завтрашнего утра. Он мог шесть часов провести в убежище, а еще девять – в собственной постели. Светило ласковое послеполуденное солнце, и он медленно шел по грязной улице в сторону магазинчика мистера Чаррингтона, поглядывая одним глазом, не появился ли где патруль, но при этом будучи почему-то убежденным, что сегодня ему ни от кого не грозит опасность. Тяжелый портфель, который он нес, на каждый шаг отвечал ударом по колену, отчего по ноге вверх и вниз бежали мурашки. Внутри портфеля лежала книга, которой он владел уже шесть дней, но пока еще не начинал читать и даже взглянуть на нее не успел.
На шестой день Недели ненависти, после процессий, речей, криков, песен, флагов, транспарантов, фильмов, восковых фигур, боя барабанов и визга труб, топота марширующих ног, лязганья танковых гусениц, рева эскадрилий, грохота орудий – после шести дней всего этого, когда судороги всеобщего оргазма дошлидо пика, а ненависть к Евразии кипела так сильно, что, попади в руки толпе две тысячи евразийских военных преступников, которых предполагалось публично казнить через повешение в последний день мероприятий, их бы просто разорвали на куски – как раз в этот момент было объявлено, что Океания больше не воюет с Евразией. Теперь Океания находится в состоянии войны с Истазией. А Евразия отныне союзник.
Конечно, никого не готовили к таким переменам. Просто стало известно – внезапно и сразу всем, – что врагом является Истазия, а не Евразия. Когда это случилось, Уинстон принимал участие в демонстрации на одной из площадей в центре Лондона. Дело было поздним вечером – белые лица и алые флаги заливал свет прожекторов. На площади собралось несколько тысяч человек, включая большую группу школьников – около тысячи ребят, – одетых в форму Разведчиков. С платформы, обтянутой красной материей, к публике обращался оратор из Внутренней партии – маленький, тощий человечек с непропорционально длинными руками и большим лысым черепом, над которым развевалось несколько жидких прядей волос. Словно маленький Румпельштильцхен, он корчился от ненависти; одной рукой мужчина вцепился в микрофон, а другой, огромной, будто висящей на костлявом запястье, он угрожающе резал воздух над своей головой. Его голос, которому усилители придали металла, гудел о бесконечных зверствах, массовых убийствах, депортациях, мародерстве, насилии, истязании заключенных, бомбардировке мирного населения, лживой пропаганде, неоправданной агрессии, нарушении мирных соглашений. Слушая его, было невозможно сначала не поверить ему, а потом не сойти с ума. С каждой секундой толпа все больше и больше накалялась, и голос оратора тонул в первобытном животном реве, непроизвольно вырывавшемся из тысяч глоток. Самые дикие крики раздавались оттуда, где находились школьники. Речь звучала уже минут двадцать, когда на платформу торопливо взобрался посыльный с листком бумаги, который он передал выступающему. Тот развернул листок и, не прерывая своей речи, прочитал его. Ни в его голосе, ни в манере вести себя ничего не изменилось, содержание спича тоже осталось прежним, только вдруг имена стали другими. И без всяких слов по толпе прокатилась волна понимания. Океания воевала с Истазией. Уже