– Следующий вопрос, – произнес он.
– Большой Брат существует?
– Конечно, он существует. Партия существует. Большой Брат – воплощение Партии.
– Он существует в том же виде, как и я?
– Вы не существуете, – ответил О’Брайен.
И снова Уинстона охватило чувство беспомощности. Он знал, или мог себе представить, доводы, доказывающие его собственное несуществование; но все это было ерундой – просто игра слов. Разве заявление: «Вы не существуете», – не является логически абсурдным? Но тогда зачем его произносить? Его мозг сжимался, когда он думал о тех железных, безумных аргументах, которыми его сокрушит О’Брайен.
– Я думаю, что я существую, – неуверенно сказал он. – Я сознаю собственную идентичность. Я родился и умру. У меня есть руки и ноги. Я занимаю определенную точку в пространстве. И ни один материальный объект не может одновременно со мной занимать эту точку. В этом смысле существует Большой Брат?
– Это неважно. Он существует.
– Большой Брат когда-нибудь умрет?
– Конечно, нет. Как он может умереть? Следующий вопрос.
– Братство существует?
– Этого, Уинстон, вы никогда не узнаете. Если даже мы решим отпустить вас, когда закончим с вами работать, и если даже вы доживете до девяноста лет, вы никогда не узнаете, будет ответом на этот вопрос «да» или «нет». Пока вы живы, вам никогда не разгадать эту загадку.
Уинстон лежал молча. Его грудь начала подниматься и опускаться чуточку быстрее. Он так и не задал вопроса, который первым пришел ему на ум. Он хотел спросить, а язык будто не поворачивался. По лицу О’Брайена проскользнуло нечто вроде удивления. Даже его очки, казалось, иронично заблестели. Он знает, вдруг подумал Уинстон, он знает, что я собираюсь спросить! И при этой мысли слова буквально вырвались из него:
– А что такое комната 101?
Выражение лица О’Брайена не изменилось. Он сухо ответил:
– Вы знаете, что такое комната 101, Уинстон. Все знают, что такое комната 101.
Он поднял палец, сделав знак человеку в белой куртке. Сеанс явно подошел к концу. Игла вонзилась в руку Уинстона. И он почти сразу же погрузился в глубокий сон.
Глава 3
– Ваше выздоровление состоит из трех стадий, – сказал О’Брайен. – Обучение, затем понимание, а потом принятие. Вам пора переходить ко второй стадии.
Уинстон, как обычно, лежал на спине. Но теперь ремни были свободнее. Они все еще фиксировали его на лежанке, но он мог слегка пошевелить коленями, поворачивать голову набок и поднимать руки до локтя. Шкала-циферблат тоже вызывала меньше ужаса. Он мог избежать боли, если достаточно быстро соображал: О’Брайен теперь поднимал рычаг главным образом тогда, когда Уинстон демонстрировал глупость. Иной раз весь сеанс проходил без использования прибора со шкалой. Количество сеансов он припомнить не мог. Весь процесс, казалось, тянулся неопределенно долго – может быть, неделями, перерывы между сеансами иногда занимали несколько дней, а иногда – лишь час или два.
– Лежа здесь, – заметил О’Брайен, – вы часто задавались вопросом – и даже как-то меня спрашивали, – зачем Министерство любви уделяет столько времени вам и беспокоится о вас. И оставшись один, вы тоже не могли найти правильного ответа на этот вопрос. Вы могли понять устройство общества, в котором вы жили, но не понимали его мотивов. Вы помните, как написали в дневнике: «Я понимаю КАК; я не понимаю ЗАЧЕМ»? Думая «зачем», вы начинали сомневаться в том, что вы нормальны. Вы прочли КНИГУ, произведение Гольдштейна, или хотя бы ее часть. Вы узнали что-нибудь, чего не знали раньше?
– Вы читали ее? – спросил Уинстон.
– Я ее написал. Как говорится, участвовал в ее создании. Ни одна книга, знаете ли, не пишется в одиночку.
– То, что там говорится, правда?
– С точки зрения описания, да. Программа же – полная чепуха. Тайное аккумулирование знаний… постепенное просвещение масс… и в результате – пролетарское восстание… свержение Партии. Вы же догадались, о чем там говорится дальше. Все это чепуха. Пролетарии никогда не восстанут – даже через тысячи лет, даже через миллион. Они не могут. Нет смысла называть вам причину: вы ее уже знаете. Если вдруг вы лелеете мечту о насильственной смене власти, оставьте ее. Способа свержения Партии не существует. Власть Партии будет всегда. Сделайте это отправной точкой своих размышлений.
Он приблизился к кровати.
– Всегда! – повторил он. – А сейчас позвольте мне вернуться к вопросам «как» и «зачем». Вы достаточно хорошо понимаете, КАК Партия удерживает власть. А сейчас скажите мне, ЗАЧЕМ мы цепляемся за власть. Каковы наши мотивы? Почему мы хотим власти? Давайте, говорите, – добавил он, поскольку Уинстон молчал.
Тем не менее Уинстон хранил молчание еще несколько секунд. Его охватило чувство усталости. Слабый отблеск безумного энтузиазма промелькнул на лице О’Брайена. Он знал наперед, что скажет О’Брайен. Что Партия стремится к власти не ради собственных целей, а исключительно ради блага для большинства. Что она добивалась власти, потому что люди в массе своей слабые, трусливые создания, которые не способны выдержать свободу или посмотреть правде в лицо; ими должны управлять те, кто сильнее их, и они же должны систематически вводить их в заблуждение. Что человечеству приходится выбирать между свободой и счастьем, а для подавляющего большинства людей счастье – лучше. Что Партия была вечным защитником слабых, что это преданная идее организация, которая творит зло ради наступления добра, жертвуя собственным счастьем ради блага других. Самое ужасное, подумалось Уинстону, самое ужасное заключается в том, что когда О’Брайен говорит эти слова, он верит в них. Это написано на его лице. О’Брайен знал все. В тысячу раз лучше, чем Уинстон, он знал, что представляет собой мир, в каком убожестве живут массы людей и что именно Партия с помощью лжи и варварской жестокости удерживает их в этом состоянии. Он все понял, все взвесил, и это не имело ровно никакого значения: конечная цель оправдывает любые средства. Что ты можешь сделать, думал Уинстон, против безумца, который умнее тебя и упорствует в своем безумии?
– Вы правите нами ради нашего же блага, – неуверенно произнес он. – Вы уверены, что человеческие существа не способны управлять собой, и, следовательно…
Он начал и почти сразу же закричал. Боль пронзила все его тело. О’Брайен поднял рычаг до отметки тридцать пять.
– Глупо, Уинстон, как глупо! – сказал он. – Вам пора бы уже отвечать получше. – Он отвел рычаг и продолжил: – Сейчас я дам вам ответ на мой вопрос. Вот он. Партия стремится к власти исключительно ради собственной выгоды. Нам нет дела до блага других; мы заинтересованы лишь в самой власти. Ни в благосостоянии или роскоши, ни в долгой жизни или в счастье – только во власти, в чистой власти. Вы скоро поймете, что означает чистая власть. Мы отличаемся от олигархов прошлого, и мы понимаем, что делаем. Все остальные, даже те, кто напоминает нас самих, были трусами и лицемерами. Германские нацисты и русские коммунисты очень близки к нам, если говорить о методах, но они никогда не отваживались признавать собственные мотивы. Они притворялись (а может быть, даже верили), что захватили власть вынужденно и на ограниченное время, и что вот-вот за поворотом покажется рай, где люди обретут свободу и равенство. Мы не такие. Мы знаем, что никто не захватывает власть с намерением от нее отказаться. Власть – это не средство, это конечная цель. Нельзя установить диктатуру, чтобы охранять революцию; революцию и делают, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий состоит в репрессиях. Цель пыток – в пытках. Цель власти – это власть. Вы начинаете меня понимать?
Уинстон был потрясен, как уже это было раньше, выражением усталости на лице О’Брайена. Оно было сильным, мясистым и жестким, оно отражало большой ум и некую сдерживаемую страсть, которая вызывала у Уинстона ощущение беспомощности, но это лицо было усталым. Под глазами образовались мешки, кожа провисала на скулах. О’Брайен наклонился над ним, словно специально приближая к нему свое измученное лицо.
– Вы сейчас думаете, – произнес он, – что у меня старое и усталое лицо. Вы думаете, что я рассуждаю о власти, а сам не способен даже остановить старение своего тела. Понимаете ли вы, Уинстон, что индивидуум – это лишь клетка? Усталость клетки есть энергия всего организма. Вы умрете, если вам постричь ногти?
Он отошел от кровати и снова начал ходить взад и вперед по комнате, держа одну руку в кармане.
– Мы жрецы власти, – сказал он. Бог есть власть. Но сейчас власть в ваших размышлениях – это всего лишь слово. Пора вам понять, что означает власть. Первое, что вам следует осознать, это то, что власть – вещь коллективная. Индивид обладает властью лишь настолько, насколько он перестал быть индивидом. Вы знаете лозунг Партии: «Свобода – это рабство». А вам не приходило в голову, что слова можно поменять местами? Рабство – это свобода. Один – свободный – человек всегда терпит поражение. Так и должно быть, поскольку каждое человеческое существо обречено на смерть, что есть величайший его недостаток. Но если ты способен полностью, не задавая лишних вопросов, подчиниться, если ты можешь расстаться со своей индивидуальностью и раствориться в Партии, будто ты и ЕСТЬ Партия, то ты всемогущ и бессмертен. Во-вторых, вам нужно понять, что власть есть власть над человеческими существами. Над их телами, но, более всего – над умами. Власть над материей – над внешней реальностью, как вы бы это называли, – не важна. Мы уже полностью контролируем материю.
На мгновенье Уинстон перестал обращать внимание на шкалу. Он сделал нечеловеческое усилие, пытаясь сесть, но добился лишь того, что его тело скрутила боль.
– Как вы можете контролировать реальность? – выкрикнул он. – Вы не можете управлять даже климатом и силой притяжения. А еще есть болезни, боль, смерть…
О’Брайен жестом приказал ему замолчать.
– Мы контролируем реальность, поскольку мы контролируем разум. Реальность находится под черепом. Вы постепенно узнаете это, Уинстон. Нет ничего, что нам не подвластно. Невидимость, левитация – мы все можем. Стоит мне захотеть – я поднимусь над полом, ровно мыльный пузырь. А я этого не хочу, потому что Партия этого не хочет. Вам нужно избавиться от идей девятнадцатого века относительно законов природы. Мы создаем законы природы.