льным. Только случайно трогая рукой лысый череп, он вспоминал то морщинистое, истрепанное лицо, которое видел в зеркале.
Ум его тоже сделался более активным. Он садился на дощатую кровать, прислонялся спиной к стене, ставил грифельную доску на колени и начинал целенаправленно заново заниматься своим образованием.
Он капитулировал, он согласился. На самом деле он согласился задолго до того, как принял решение. В тот момент, когда он оказался в Министерстве любви – и да, даже в течение тех минут, когда они с Джулией беспомощно стояли, в то время как металлический голос из телеэкрана отдавал им приказы, – он осознал бессмысленность и наивность своих попыток противопоставить себя власти Партии. Сейчас он знал, что в течение семи лет полиция мысли наблюдала за ним, как за жуком под микроскопом. Не было ни физического действия, ни одного слова, произнесенного вслух, которое бы они не заметили, ни даже следа мысли, которую они не сумели бы выявить. Они аккуратно возвращали на место крупинки беловатой пыли. Они проигрывали ему записи, показывали ему фотографии. На некоторых были они с Джулией. Да, даже… Больше он не мог бороться с Партией. Кроме того, Партия была права. Должна быть права: разве может бессмертный коллективный мозг ошибаться? По каким внешним критериям ты можешь проверить его суждения? Здравомыслие – понятие статистическое. Просто нужно научиться думать, как они. Только…
Карандаш, зажатый пальцами, вдруг показался толстым и неуклюжим. Он начал записывать мысли, приходящие ему в голову. Первым делом он накарябал большими неровными заглавными буквами:
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО
И почти сразу же написал под этим:
ДВА И ДВА РАВНЯЕТСЯ ПЯТИ
Но здесь случилась заминка. Его ум, словно избегая чего-то, казалось, не хотел концентрироваться. Он знал, что нужно делать дальше, но с минуту не мог вспомнить, что именно. Когда же, наконец, ему это удалось, он вычислил новую мысль сознательно, а не то чтобы она пришла сама собой. Он написал:
БОГ – ЭТО ВЛАСТЬ
Он принял все. Прошлое изменяемо. Прошлое никогда не изменяли. Океания воевала с Истазией. Океания всегда воевали с Истазией. Джонс, Ааронсон и Резерфорд виновны в тех преступлениях, в которых их обвиняли. Он никогда не видел фотографию, которая опровергала их виновность. Ее никогда не существовало, он выдумал ее. Он помнил запавшие в память, противоречащие этому факты, но это были ложные воспоминания, плод самообмана. Как легко! Стоит лишь сдаться – и все идет само собой. Словно плыть против течения, когда тебя отбрасывает назад, как ты ни старайся; и вдруг ты решаешь развернуться и отдаться течению вместо того, чтобы бороться с ним. Ничто не изменилось, кроме твоего отношения: чему суждено случиться, то случится. Он не понимал, зачем он бунтовал. Все так легко, кроме…
Истиной может быть все что угодно. Так называемые законы природы – чепуха. Закон притяжения – ерунда. «Если бы я захотел, – сказал О’Брайен, то поплыл бы над полом, как мыльный пузырь». Уинстон поработал над этим высказыванием: «Если он ДУМАЕТ, что он плывет над полом, и если я одновременно ДУМАЮ, что он это делает, то именно так и происходит». И вдруг, словно обломок затонувшего корабля, всплыла в голове мысль: «На самом деле этого нет. Мы просто вообразили это. Это галлюцинация». Он почти сразу отмахнулся от мысли. Очевидная ошибка. Предполагается, что где-то, вне тебя самого, существует «реальный» мир, где происходят «реальные» события. Но разве бывает такой мир? Разве все наши знания не хранятся в нашем сознании? Все происходит у нас в голове. А что происходит в голове, то происходит на самом деле.
Ему не составило труда обнаружить ошибку, и не было опасности поддаться ей. Тем не менее он осознал, что такого не должно с ним случаться. Всякий раз, как в голове появляется опасная мысль, мозгу надлежит образовывать там слепое пятно. Этот процесс должен быть автоматическим, инстинктивным. Преступстоп – вот как он называется на новодиалекте.
И он начал упражняться в преступстопе. Он выдвинул предположения: «Партия говорит, что Земля плоская» и «Партия говорит, что лед тяжелее воды», – и начал тренироваться в том, чтобы не видеть и не понимать аргументов, противоречащих им. Было нелегко. Потребовались изрядная сила воли и импровизация. Арифметические задачи, например, основанные на таких утверждениях, как «два плюс два – пять», оказались выше его интеллектуальных возможностей. Тут нужно было еще что-то вроде умственного атлетизма, умения в один момент тонко применять логику, а в следующий – не видеть грубейших логических ошибок. Тупость являлась столь же необходимым качеством, как и ум, и достигалась нелегким трудом.
Все это время одна часть мозга задавалась вопросом, когда его расстреляют. «Все зависит от вас», – сказал О’Брайен; но Уинстон знал, что этого не приблизить никаким сознательным действием. Может, это произойдет через десять минут, а может быть, через десять лет. Возможно, они годами будут держать его в одиночной камере, а возможно, отправят его в трудовой лагерь, или выпустят на короткий срок, как они иногда это делают. Существует очень даже большая вероятность того, что прежде, чем его расстрелять, они заново разыграют драму с арестом и допросами. Но одно было точно: смерть никогда не приходит, когда ее ждешь. По традиции (все о ней откуда-то знали, хотя никто не слышал, чтобы об этом говорили), тебе стреляли в спину, в затылок, без всякого предупреждения, когда ты шел по коридору из одной камеры в другую.
В один «прекрасный» день (нет, «день» – неточное слово: вполне вероятно, что это случилось ночью), однажды, он впал в странное, блаженное забытье. Он идет по коридору, ожидая пули. Он знает, что выстрел вот-вот последует. Все было утрясено, сглажено и улажено. Больше не существовало ни сомнений, ни доводов, ни боли, ни страха. Его тело стало здоровым и сильным. Он двигался легко, радостно, с ощущением того, что гуляет в свете солнечных лучей. Уже не было длинных белых коридоров Министерства любви, а находился он в каком-то громадном, залитом солнцем проходе – с километр шириной – и двигался по нему, словно в наркотическом опьянении. Он был в Золотой стране и шел по тропинке, идущей через выщипанный кроликами луг. Он чувствовал под ногами пружинистый дерн, а на лице – ласковые солнечные лучи. На краю поля росли вязы, которые легонько шевелили ветвями, а за ними скрывался ручей, где в зеленоватых заводях под ивами ходила плотва.
Вдруг он в ужасе вскочил. Пот струился по спине. Он понял, что кричит вслух:
– Джулия! Джулия! Джулия! Любовь моя! Джулия!
На мгновенье его потрясла реальность ее присутствия. Казалось, что она не просто рядом с ним, она внутри него. Было такое ощущение, будто она вошла в его кожу. И в эту минуту он любил ее намного больше, чем когда-либо – когда они были вместе и были свободны. А еще он знал, что она существует где-то, что она жива и нуждается в его помощи.
Он снова откинулся на спину и попытался взять себя в руки. Что он сделал? Сколько лет он добавил к своему рабству из-за этой минуты слабости?
И он тут же начал ожидать топота ботинок за дверью. Этот порыв они не оставят безнаказанным. Сейчас они знают (а может быть, знали и раньше), что он нарушил заключенный с ними договор. Он подчинился Партии, но он все еще ненавидит Партию. В прежние времена он прятал еретические мысли под маской конформизма. Сейчас он сделал еще один шаг назад: в уме он сдался, но надеется душу сохранить неизменной. Он знал, что это неправильно, но ему это нравилось. Они поймут это – О’Брайен поймет. И его выдал всего лишь один, но глупый выкрик.
Ему придется начать все сначала. На это могут уйти годы. Он провел рукой по лицу, пытаясь представить свой новый облик. На щеках глубокие борозды, скулы заострились, нос сделался приплюснутым. Ведь в последний раз он видел себя в зеркале, когда ему ставили новый зубной протез. Нелегко сохранять непроницаемость, когда не знаешь, как выглядит твое лицо. В любом случае недостаточно простого владения мимикой. Он впервые понял, что если хочешь сохранить что-то в секрете, то нужно скрывать это и от себя. Все время ты должен знать, что секрет есть, но, пока он не нужен тебе, не позволяй ему всплывать в своем сознании в таком виде, чтобы можно было дать ему имя. С сегодняшнего дня ему следует не только думать правильно, он должен правильно чувствовать, видеть правильные сны. И одновременно он должен закрыть ненависть внутри себя на замок, будто какой-то комок, который является частью тебя, но не связан со всем организмом, – что-то вроде кисты.
Однажды они решат его расстрелять. Невозможно сказать, когда это произойдет, но, может быть, он сумеет догадаться за несколько секунд до этого. Стреляют всегда сзади, когда идешь по коридору. Десяти секунд будет достаточно. За это время мир внутри успеет перевернуться. И тогда внезапно, не произнеся ни единого слова, не сбившись с шага, сохранив непроницаемость лица, он вдруг сбросит маску – бах! Ударят залпом батареи его ненависти. Ненависть взорвет его огромным ревущим пламенем. И почти сразу еще раз бах! Пуля ударит слишком поздно или слишком рано. Они вышибут ему мозг, не успев исправить его. Еретическая мысль останется ненаказанной, без покаяния, они никогда не смогут до нее добраться. В их идеальном плане будет зиять дыра. Умереть, ненавидя их, – это свобода.
Он закрыл глаза. Это труднее, чем принять умственную дисциплину. Это вопрос самодеградации, обезображивания самого себя. Ему придется погрузиться в самую что ни на есть грязную грязь. Что ужаснее и тошнотворнее всего? Он подумал о Большом Брате. Огромное лицо (из-за постоянного лицезрения его на плакатах Уинстон считал, что оно с метр шириной) с его густыми черными усами и следящими за тобой глазами, казалось, всплыло в голове само собой. Каковы же его подлинные чувства к Большому Брату?
В коридоре послышались тяжелые шаги. Стальная дверь с лязгом распахнулась. В камеру вошел О’Брайен. За ним шагнули офицер с восковым лицом и надзиратели в черном.