– Да, – согласилась она, – мы должны встретиться снова.
Он нерешительно последовал за ней, держась на небольшом расстоянии – примерно на полшага позади. Больше они не говорили. Она не то чтобы старалась отвязаться от него, но шла быстрым шагом, будто чтобы не дать ему с ней поравняться. Он решил, что проводит ее до станции, но вдруг весь этот процесс показался ему бессмысленным и невыносимым преследованием. Он был потрясен своим желанием не просто оказаться подальше от Джулии, а вернуться в кафе «Каштановое дерево» – эта перспектива вдруг показалась ему весьма привлекательной. С каким-то ностальгическим чувством он представил себе свой столик в углу, газету, шахматную доску и бесконечный джин. А кроме всего прочего, там было тепло. В следующую минуту между ними оказалась небольшая группа людей, и его это не огорчило. Он сделал почти равнодушную попытку догнать ее, затем замедлил шаг, развернулся и пошел в противоположном направлении. Пройдя метров пятьдесят, он оглянулся. Не улице было мало народу, но узнать он ее уже не смог. Любая из десяти-двенадцати торопливо шагающих фигур могла оказаться Джулией. Наверное, ее располневшее и огрубевшее тело трудно было отличить от других со спины.
«В тот момент, когда это происходило, – сказала она, – ты думал именно так». Он и думал именно так. Он не просто сказал те слова, он хотел этого. Он хотел, чтобы ее, а не его отдали…
Что-то изменилось в музыке, доносившейся из телеэкрана. В ней появилась надтреснутая и насмешливая нота, желтая нота. А затем – может быть, этого не случилось на самом деле, а просто память сыграла с ним злую шутку – чей-то голос запел:
Как в тени, в тени каштана
Я продал тебя, а ты меня…
Его глаза наполнились слезами. Проходивший мимо официант заметил, что его стакан пуст и вернулся с бутылкой джина.
Он взял стакан и понюхал его. С каждым глотком запах алкоголя казался не менее, а более противным. Но он стал частью его жизни. Его жизни, его смерти, его воскрешения. Именно джин каждый вечер погружал его в ступор, и именно джин оживлял его каждое утро. Проснувшись (редко до одиннадцати ноль-ноль) с отекшими веками, противным вкусом во рту и такой болью в спине, какую, казалось, может вызывать лишь сломанный позвоночник, он не мог бы даже принять вертикальное положение, если бы не бутылка джина да чайная чашка, поставленные у кровати вечером. Первую половину дня он сидел с остекленевшими глазами, держа бутылку в руке и слушая телеэкран. С пятнадцати часов и до закрытия он находился в «Каштановом дереве». Никого больше не интересовало, что он делает, его не будили свистком, и телеэкран не предупреждал его. Иногда, наверное, пару раз в неделю, он ходил в пыльный, выглядевший заброшенным кабинет в Министерстве правды и занимался какой-то пустяковой работой или тем, что называлось работой. Его отправили трудиться в подкомитет подкомитета, который отделился от одного из бесчисленных комитетов, занимающихся какими-то второстепенными проблемами, связанными с составлением Одиннадцатого издания словаря новодиалекта. Сейчас они готовили так называемый Промежуточный доклад, но он никогда в точности и не узнал, о чем именно им предстояло докладывать. Там был какой-то вопрос о том, где ставить запятые – внутри скобок или за ними. В комитете их было четверо, и все люди типа него самого. В некоторые дни они собирались вместе и затем опять быстро расходились, честно признаваясь друг другу, что им просто нечего делать. Но иной раз они приступали к работе почти с пылом, делая настоящее шоу из ведения протоколов и набрасывая черновики длинных меморандумов, которые они никогда не доводили до конца; споры о том, о чем они будто бы спорили, достигали невероятной увлеченности и были весьма трудны для понимания, поскольку касались непонятных дефиниций, сопровождались огромным отступлениями и ссорами, угрозами и даже обращениями к начальству. А затем вдруг жизнь уходила из них, и они сидели вокруг за столом, глядя друг на друга потухшими глазами, как привидения, которые исчезают при утреннем крике петуха.
Телеэкран в этот момент замолчал. Уинстон снова поднял голову. Сводка! Но нет, просто сменили музыку. Перед глазами у него стояла карта Африки. Движение армий он представлял себе в виде схемы: вот черная стрела устремилась вертикально на юг, а белая – горизонтально на восток, прямо через хвост черной. Словно ища подтверждения своим картинам, он поднял голову и посмотрел на невозмутимое лицо на плакате. Можно ли представить, что второй стрелы вообще не существует?
Интерес его снова улетучился. Он выпил еще глоток джина, взял белого коня и сделал пробный ход. Шах. Явно, это был неправильный ход, потому что…
Непрошеное воспоминание всплыло в памяти. Он увидел освещенную свечой комнату с огромной кроватью под белым покрывалом, и самого себя, мальчика лет девяти-десяти, сидящего на полу, встряхивающего коробочку с костями и возбужденно смеющегося. Мать сидела напротив него и тоже смеялась.
Это было, наверное, за месяц до ее исчезновения. Момент примирения, когда сосущий голод в его животе прекратился и временно ожила прежняя любовь к матери. Он хорошо помнил тот день, ненастный дождливый день, когда вода струями стекала по оконной раме, а тусклый свет в комнате не позволял читать. Двое детей ужасно скучали в темной маленькой спальне. Уинстон хныкал и капризничал, предпринимая бесполезные попытки получить хоть какую-то пищу, слонялся по комнате, сбрасывал вещи с их мест и пинал стенные панели, пока соседи не начали барабанить в стену, а младшая сестренка беспрерывно вопить. В конце концов мать сказала: «Ладно, я куплю тебе игрушку. Хорошую игрушку – тебе понравится», – и она отправилась под дождем в маленький магазинчик поблизости, который время от времени работал. Она вернулась с картонной коробкой, в которой лежал набор «Змейки и лесенки». Он до сих пор помнил запах мокрого картона. Набор был очень плохого качества. Доска растрескалась, крошечные деревянные кубики вырезаны так плохо, что едва ли могли лежать на одной из сторон. Уинстон угрюмо и без особого интереса посмотрел на игру. Но затем мать зажгла огарок свечи, и они уселись играть на полу. Вскоре его уже охватил страшный азарт, он кричал и смеялся, когда блошки безнадежно карабкались по лесенкам и снова съезжали по змейкам почти к самому началу. Они сыграли восемь раз, и каждый выиграл по четыре кона. Его кроха-сестренка была слишком маленькой, чтобы что-то понимать в игре, но она, сидя у изголовья, тоже смеялась, потому что смеялись они. Целый день они наслаждались счастьем, как в его далеком раннем детстве.
Он постарался выбросить видение из головы. Ложная память. Такие ложные воспоминания беспокоили его время от времени. Они не имеют значения, если ты знаешь, что они из себя представляют. Что-то было, а чего-то и не было. Он вернулся к шахматам и снова взял белого коня. И почти сразу же уронил его с глухим звуком на доску. Ему показалось, будто иголка пронзила его руку.
Пронзительный звук фанфар прорезал тишину. Сводка! Победа! Когда перед новостями звучат фанфары, – это всегда означает победу. Что-то вроде электрического разряда пронеслось по всему кафе. Даже официанты остановились и навострили уши.
Фанфары сменил невероятный шум. Из телеэкрана неслись возбужденные голоса, но они тонули в страшном восторженном реве, доносившемся снаружи. Новость будто на крыльях разлеталась по улицам.
Из теленовостей он услышал достаточно, чтобы понять: случилось все именно так, как он и предвидел; огромная морская армада тайно сосредоточила силы для удара в тылу врага, белая стрела отсекла хвост черной. Обрывки победных фраз прорывались сквозь шум: «Потрясающий стратегический маневр… идеальная согласованность… полный разгром… полмиллиона пленных… полная деморализация… контроль над всей Африкой… война вот-вот завершится… победа… величайшая победа в истории человечества… победа, победа, победа!»
Ноги Уинстона под столом непроизвольно двигались. Он не поднялся с места, но мысленно бежал, быстро бежал вместе с уличной толпой и глох от собственного крика. Он снова поднял голову и посмотрел на потрет Большого Брата. Колосс, шагающий над миром! Скала, о которую тщетно бьются азиатские орды! Он подумал, что десять минут назад – да, всего десять минут, – в его душе жила неопределенность, поскольку он не знал, что принесут новости с фронта – победу или поражение. Ах, дело не только в разгроме азиатской армии! Многое изменилось в нем самом с того первого дня в Министерстве любви, но окончательное, необратимое, исцеляющее изменение свершилось лишь сейчас.
Голос из телеэкрана все еще продолжал вещать о пленных, трофеях и побоище, но крики с улицы немного затихли. Официанты вернулись к работе. Один из них подошел с бутылкой джина. Уинстон, пребывая в блаженном забытьи, не обращал никакого внимания на то, как наполняют его стакан. Он больше уже не бежал и не захлебывался в радостных криках. Он снова вернулся в Министерство любви, и все было забыто, а душа его бела как снег. Он находился на публичном суде, во всем признавался, всех обвинял. Он шел по коридору, выложенному белым кафелем, с таким ощущением, будто гуляет в свете солнечных лучей, а вооруженная охрана двигалась сзади. Пуля, которую он так долго ждал, входила в его мозг.
Он пристально посмотрел на огромное лицо. Ему потребовалось сорок лет, чтобы понять, что за улыбка таится в его темных усах. О жестокое, бесполезное недоразумение! О упрямый и своевольный беглец, не желавший припасть к любящей груди! Две пахнущие джином слезы скатились по его носу. Но это хорошо, все правильно, борьба окончена. Он одержал победу над самим собой. Он любил Большого Брата.
КОНЕЦ
ПриложениеПринципы новодиалекта
Новодиалект, официальный язык Океании, был разработан для того, чтобы отвечать идеологическим потребностям Ангсоца, или Английского Социализма. В 1984 году еще никто – ни в письменной, ни в устной речи – не использовал новодиалект как единственное средство общения. Передовые статьи в «Таймс» писались на нем, но это требовало