Сайм посмотрел в сторону.
– А вот и Парсонс… – произнес он тоном, подразумевавшим продолжение: …этот чертов дурак.
Парсонс, сосед Уинстона по ЖК «Победа», действительно пробирался по залу – пузатый, среднего роста мужичонка, светловолосый и похожий на лягушку. В свои тридцать пять лет он уже успел обзавестись слоями жира на шее и брюхе, хотя движения его оставались по-мальчишески быстрыми. Внешне он походил на увеличенного в размерах ребенка, причем сходство было таким, что этот тип, обычно одетый в предписанный правилами комбинезон, мысленно всегда представлялся Уинстону в синих шортах, серой рубашке и при красном галстуке шпионеров. Дополняли образ коленки с ямочками и пухлые ручки под закатанными рукавами. Парсонс и в самом деле неизменно предпочитал шорты, когда общественный выезд за город или другой вид физических занятий позволял ему сделать это. Поприветствовав обоих бодрым «привет-привет!», он уселся за стол, распространяя крепкий запах пота. Бусинки влаги усыпали розовое лицо.
Парсонс обладал уникальной способностью к выделению пота. В Общественном центре всегда знали, когда он играл в настольный теннис, определяя этот факт по мокрой рукоятке ракетки. Сайм извлек листок бумаги с длинной колонкой слов и принялся изучать его, зажав чернильный карандаш в пальцах.
– Погляди, какой трудяга: работает даже в обед, – проговорил Парсонс, легонько подтолкнув Уинстона плечом. – Вот умник, правда? И что же это у тебя там такое, старина? Наверное, что-нибудь слишком умное для меня. Смит, дружище, готов сообщить, по какой причине ищу тебя. Ты забыл сделать взнос.
– И какой же взнос? – спросил Уинстон, автоматически потянувшись за деньгами. Примерно четверть его оклада уходила на добровольные подписки, которых было так много, что все и не упомнишь.
– Это на Неделю Ненависти. Ну, ты знаешь – в домовой фонд. Я казначей нашего дома. Мы прилагаем все усилия, чтобы устроить великолепное зрелище. Скажу тебе вот что: если наш старый добрый ЖК «Победа» не будет украшен самым большим количеством флагов на нашей улице, это будет не по моей вине… Ты обещал мне два доллара.
Уинстон нашел в кошельке две грязные и мятые купюры, и Парсонс зарегистрировал его пожертвование в небольшом блокноте аккуратным почерком малограмотного человека.
– Кстати, старина, – продолжил он. – Мне сказали, что старший из моих мелких прохвостов вчера выстрелил в тебя из рогатки. Я дал ему хорошую трепку и сказал, что, если он попробует повторить этот поступок, я отберу у него эту штуку.
– По-моему, парень малость расстроился оттого, что его не пустили на казнь, – заметил Уинстон.
– Ах да… но это же говорит о здоровом духе, правда? Проказничают прохвосты, оба проказничают, но ведь соображают! Все разговоры у них о Шпионерах… и о войне, конечно. А знаешь, что выкинула моя девчонка в прошлую субботу, когда вместе с отрядом была в походе по Беркхэмстедской дороге? Взяла с собой еще двух девчонок, ускользнула от отряда и полдня следила за каким-то странным незнакомцем. Они шли за ним через лес часа два, а потом, когда вышли в Амершэм, сдали его патрулям.
– А для чего они это делали? – спросил несколько озадаченный Уинстон.
Парсонс триумфальным тоном продолжил:
– Моя крошка решила, что он является вражеским агентом – возможно, переодетым парашютистом. Но вот какое дело, старина. Как по-твоему, почему она заподозрила его, а? Она заметила на его ногах странные ботинки… сказала, что никогда не видела таких. Поэтому весьма возможно, что он был иностранцем. Умница для своих семи лет, правда?
– А что случилось дальше с этим человеком? – спросил Уинстон.
– Ну этого я тебе, конечно, сказать не могу. Но я не буду удивлен, если… – Парсонс изобразил рукой винтовку и щелкнул языком, имитируя выстрел.
– И хорошо, – рассеянным тоном проговорил Сайм, не отвлекаясь от своего листка.
– Не можем же мы рисковать, – с чувством долга согласился Уинстон.
– Я хочу только сказать, что война еще не закончена, – добавил Парсонс.
И словно в подтверждение его слов над головами из телескана раздался трубный глас. Однако на сей раз он не предварял сообщение о новой военной победе, а предшествовал объявлению Министерства достатка.
– Товарищи! – воскликнул молодой бодрый голос. – Внимание, товарищи! Сообщаем вам славные новости. Мы выиграли битву за производство! Только что утвержденные отчеты свидетельствуют о том, что показатели по всем группам потребительских товаров увеличились настолько, что уровень жизни населения вырос не менее чем на двадцать процентов по сравнению с показателями прошлого года. Сегодня утром по всей Океании прошли праздничные неофициальные шествия. Рабочие оставили фабрики и заводы и торжественным маршем прошли по улицам со знаменами и транспарантами, выражая благодарность Большому Брату за нашу новую счастливую жизнь, которую принесло нам его мудрое руководство. Вот некоторые из окончательных цифр. Пищевая промышленность…
Слова «нашу новую счастливую жизнь» прозвучали несколько раз. В последнее время Министерство достатка очень полюбило это выражение. Парсонс, отреагировавший на трубный глас, внимал словесам с открытым ртом, пребывая в торжественном оцепенении. За цифрами он следить не мог, однако понимал, что их следует считать основанием для удовлетворения. Объемистая трубка в его руках была наполовину наполнена обгоревшим табаком – по карточке полагалось 100 граммов табака в неделю, так что наполнить до краев чашечку трубки удавалось нечасто. Уинстон курил сигарету марки «Победа», которую держал строго горизонтально. Новый паек будут выдавать только завтра, а у него осталось всего четыре сигареты. Он постарался на мгновение отключиться от более далеких звуков и вслушался в поток вестей, истекавших из телескана. Выходило, что по стране прошли демонстрации благодарности Большому Брату, поднявшему норму потребления шоколада до 20 граммов в неделю. A ведь только вчера, отметил он про себя, было объявлено, что паек будет СОКРАЩЕН до тех же двадцати граммов в неделю. Неужели они проглотят оба утверждения, сделанные с интервалом в двадцать четыре часа? Да, проглотили. В частности Парсонс сглотнул мгновенно, с присущей животному сообразительностью. Безглазое создание за соседним столом скушало с фанатизмом, со страстностью, с яростным желанием выследить, разоблачить и распылить всякого, кто станет утверждать, что на прошлой неделе рацион шоколада составлял тридцать граммов. Сайм также слопал… пусть и более сложным образом, с использованием двоемыслия, но и Сайм проглотил эту новость. Неужели память осталась только у него ОДНОГО?
Из телескана истекала сказочная статистика. По сравнению с прошлым годом было изготовлено больше продуктов питания, больше одежды, больше мебели, больше кастрюль, построено больше домов, произведено больше топлива, больше кораблей, больше геликоптеров, больше книг, рождено больше младенцев – выросло все, кроме заболеваемости, преступности и числа умалишенных. Год за годом, минута за минутой все вокруг умножалось в числе, размере и количестве. Последовав недавнему примеру Сайма, Уинстон взял свою ложку и стал водить ею по струйке бледной жидкости, сочившейся по столу, стараясь придать ей какую-то форму, и при этом предавался скорбным рассуждениям о физической природе повседневной жизни. Неужели всегда все было так, как сейчас? Неужели у пищи был всегда именно такой вкус? Он окинул столовку взглядом. Невысокое людное помещение, грязные стены, засаленные прикосновениями бесчисленного множества тел; потрепанные металлические столы и стулья, расставленные так близко друг к другу, что невозможно было сесть, не соприкоснувшись с кем-то локтями… гнутые ложки, помятые подносы, кружки из грубого фаянса; кругом грязь… трещины всех поверхностей забиты жиром, и везде тошнотворная вонь, соединившая в себе едкие запахи дурного джина, скверного кофе, кислой похлебки и нестираной одежды. И сам желудок твой, и вся кожа твоя всегда наполнялись протестом, ощущением того, что тебя надули, выманили нечто такое, на что ты имел полное право. Конечно, память его не сохранила воспоминаний о каком-то другом прошлом. В любой момент, который он мог четко припомнить, всегда не хватало еды, или носков, или целых, без дырок, подштанников; мебель всегда оказывалась потрепанной и шаткой, комнаты – холодными, поезда подземки – переполненными; со стен новых домов пластами отваливалась штукатурка; хлеб существовал только черный, чай считался редкостью, под названием кофе скрывалась откровенная бурда; сигарет не хватало; задешево и в любом количестве можно было купить только синтетический джин. И хотя по мере старения тела ситуация становилась все хуже, не являлось ли подобное течение дел доказательством того, что жизнь НЕ течет по естественному для нее руслу, если сердце погружалось в мучения от всех неудобств, дефицитов и грязи, бесконечных зим, липких носков, никогда не работающего лифта, колючего мыла, холодной воды, рассыпающихся в руках сигарет и всегда мерзкой еды? Отчего все это может показаться человеку нестерпимым, если только не по подсказке доставшейся ему от предков наследственной памяти, свидетельствующей о том, что жизнь прежде была иной?
Он снова окинул столовку взглядом. Кругом были одни уроды… и уродами они останутся, если переодеть их во что-то другое, сменить эту рабочую спецовку, эти синие комбинезоны на что-нибудь другое… Поодаль в одиночестве сидел за столиком невысокого роста человечек – смешной, похожий на жучка. Он уже допивал кофе, глазки его подозрительно метались из стороны в сторону. Если не оглядываться по сторонам, думал Уинстон, то легко поверить, что прославляемый Партией идеал – высокие мускулистые юноши и полногрудые девицы, светловолосые, загорелые, беззаботные – действительно существует и даже преобладает в обществе. На самом деле большинство населения Первого Аэродрома составляли люди невысокие, темноволосые и некрасивые. Забавно было видеть, как умножался в министерствах тип жукообразных мужчин: невысоких, коренастых, коротконогих, преждевременно толстеющих, не идущих, а шныряющих, с маленькими глазками, взирающими с заплывших жиром невозмутимых лиц. Похоже, что такой человеческий тип наиболее приспособлен к жизни под властью Партии.