емонстрирующие, как именно будут выглядеть эти девицы лет через десять, и согбенные кривоногие старухи, и босые дети в отрепьях, игравшие в лужах и бросавшиеся врассыпную от сердитых голосов своих матерей.
Должно быть, в четверти окон, выходивших на улицу, не было стекол, а сами окна были заколочены досками.
По большей части люди не обращали никакого внимания на Уинстона; правда, кое-кто поглядывал на него с опаской и любопытством. Две чудовищной полноты женщины, сложив кирпично-красные руки на прикрытых фартуком грудях, переговаривались возле открытой двери. Проходя мимо, Уинстон уловил обрывки разговора.
– Ага, говорю я ей, все это хорошо, говорю. Но будь ты на моем месте, то сделала бы то же самое. Ето критиковать легко, говорю, но у тебя совсем другие проблемы, чем у меня.
– А, – сказала другая, – вот оно тута и есть. Тута и есть.
Резкие голоса их вдруг смолкли. Женщины проводили проходившего мимо Уинстона враждебным молчанием. Впрочем, собственно враждебным оно не было; скорее напряженным, недолгим, полным внимания к вдруг объявившемуся на улице незнакомому животному. Синий партийный комбинезон нечасто встречался на этой улице. Более того, попадаться на глаза в таких местах небезопасно, если только у тебя не было здесь конкретного дела. Попавшийся навстречу патруль мог задержать. Разрешите посмотреть ваши документы, товарищ? Что вы делаете здесь? В каком часу оставили работу? Это ваша обычная дорога домой? – и так далее, и так далее. Правил, запрещавших возвращаться домой необычным путем, не существовало, однако факта этого было достаточно, чтобы привлечь к себе внимание органов Госмысленадзора, если вдруг им станет известно об этом.
Внезапно в движение пришла вся улица. Со всех сторон послышались предупреждающие крики. Люди как кролики шныряли в открытые двери. Почти прямо перед Уинстоном из дома выскочила молодая женщина, стремительно подхватила крошечного малыша, копавшегося в лужице, прикрыла его своим фартуком и юркнула обратно в дверь. В то же самое мгновение из бокового проулка выбежал мужчина в черном помятом костюме и, поравнявшись с Уинстоном, с волнением показал на небо.
– Паровик! – завопил он. – Смотри сам, приятель! Щас взорвется! Ложись, пока жив!
Словом «паровик» пролы по неведомой причине называли начиненные взрывчаткой ракеты. Уинстон немедленно распростерся лицом вниз на мостовой. Пролы редко ошибались, давая подобное предупреждение. Похоже, они обладали своего рода инстинктом, сообщавшим за несколько секунд о приближении ракеты, ибо ракеты предположительно летели быстрее звука. Уинстон обхватил голову руками. Грохот, казалось, заставил вздрогнуть саму мостовую; по спине его забарабанил град каких-то легких предметов. Поднявшись на ноги, он обнаружил, что буквально засыпан осколками стекла, на которые разлетелось ближайшее окно.
Уинстон пошел дальше. Бомба разрушила несколько домов, находившихся примерно в двухстах метрах перед ним. От руин поднимался черный столб дыма, у основания которого висело облако строительной пыли, укрывавшее уже собиравшуюся толпу. На мостовой впереди него образовалась небольшая кучка обломков штукатурки, посреди которой выделялось ярко-красное пятно. Дойдя до этих обломков, он увидел посреди груды оторванную кисть. За исключением кровавого отруба, ладонь успела настолько побелеть, что напоминала скорее гипсовую отливку.
Отбросив носком в канаву оторванную у какого-то несчастного часть тела, Уинстон сразу же свернул в переулок направо, чтобы обойти толпу. За три-четыре минуты хода он сумел отойти от места, пораженного взрывом, попав на улицу, живущую в прежнем убогом кишении, словно ничего не случилось. Время близилось к восьми вечера, и питейные заведения, посещаемые пролами (они называли их «пабами»), были переполнены клиентами. Из их не знающих покоя, открывающихся в обе стороны мрачных дверей исходил запах мочи, древесных опилок и кислого пива. В углу, образованном выступающим фасадом дома, рядом стояли трое мужчин, причем средний держал сложенную газету, а остальные читали ее через плечо.
И даже еще не подойдя к ним поближе и не видя выражения лиц, Уинстон сумел угадать крайнюю заинтересованность в их позах. Должно быть, они читали какое-то очень важное сообщение. Однако в тот момент, когда он оказался буквально в нескольких шагах от них, группа внезапно распалась, и двое вступили в бурную перебранку. В какое-то мгновение даже казалось, что дело вот-вот дойдет до рукоприкладства.
– Ты што, в упор не слышишь, что я говорю? Так еще раз тебе скажу: уже четырнадцать месяцев кряду выигрыш не выпадал на число, заканчивающееся на семерку!
– Ну, это ты врешь!
– Не, не вру! Дома у меня все выигравшие номера за два года записаны на бумаге. У меня эти номера как по часам расписаны. И ни один не оканчивался на семерку…
– Нет, семерка выигрывала! Дай подумаю, может, припомню этот чертов номер. Заканчивался на четыре и семь. Это было в феврале… на второй неделе.
– Феврадрать, твою мать. У меня все записано черным по белому, и слушай сюда: ни один номер…
– Да заткнитесь оба! – воскликнул третий.
Итак, весь шум был из-за лотереи. Отойдя от спорщиков метров на тридцать, Уинстон оглянулся. Они все еще спорили, живо и даже страстно.
Лотерея с ее колоссальными еженедельно выплачивавшимися призами представляла собой единственное важное общественное событие, которому пролы уделяли серьезное внимание. Вполне возможно, что насчитывался далеко не один миллион пролов, для которых Лотерея являла собой основную, если даже не единственную цель в жизни. Она была источником радости, увлечения, болеутоляющим и успокоительным, а также умственным стимулятором. Когда заходила речь о Лотерее, даже едва умеющие читать и писать люди оказывались способными на сложные вычисления и ошеломляющие достижения памяти. Существовало даже особое племя людей, зарабатывавших себе на жизнь продажей систем, предсказаний, а также приносящих удачу амулетов. Уинстон не имел отношения к проведению Лотереи, коей ведало Министерство достатка, однако (как и всякий член Партии) не сомневался в том, что особенно крупные выигрыши были фикцией. Выплачивались только небольшие суммы, крупные призы выпадали исключительно на долю несуществующих лиц. Если учесть отсутствие реального сообщения между обеими частями Океании, это было нетрудно устроить.
Однако если надежда еще оставалась, искать ее следовало среди пролов. Другой возможности просто не существовало.
На словах тезис этот казался разумным, но вот если посмотреть вокруг, на людей, идущих вместе с тобой по мостовой, он превращался в акт веры. Улица, по которой он шел, спускалась с горки. Уинстону показалось, что он уже бывал в этих местах и что до главной улицы идти недолго. Откуда-то спереди до слуха донеслись шумные и крикливые голоса. Далее улица резко поворачивала и заканчивалась лестничным маршем, выходящим в переулок, где несколько торговцев продавали с лотков привядшие овощи. И тут Уинстон вспомнил, куда именно попал. Переулок выходил на главную улицу, и за следующим поворотом ее, не далее чем в пяти минутах ходьбы, располагалась лавка старьевщика, где он приобрел ту самую книжку с чистыми страницами, которая теперь сделалась дневником. A потом в небольшом магазинчике канцтоваров купил перьевую ручку и баночку чернил.
Оказавшись наверху лестницы, Уинстон помедлил. На противоположной стороне переулка он увидел грязный небольшой бар. Из-за толстого слоя пыли на окнах казалось, что они покрыты изморозью. Какой-то древний старик, согбенный, но вполне активный для своих лет, с седыми усами, торчащими вперед, как у креветки, толкнув перед собой дверь, вошел внутрь. Пока Уинстон наблюдал за процессом, до него дошло, что старец этот, которому никак не меньше восьмидесяти, был в полном расцвете сил в годы Революции. Вместе с горсточкой ровесников он олицетворял последнее существующее ныне звено цепи, соединявшей мир нынешний с исчезнувшим навсегда миром капитализма. В самой Партии теперь оставалось не так много людей, чьи взгляды сформировались еще до Революции. Большинство представителей старшего поколения были истреблены великими чистками пятидесятых и шестидесятых годов, a те немногие, которым удалось пережить их, были запуганы до полного интеллектуального ступора и капитуляции. И если на свете существовал человек, способный правдиво рассказать о жизни в начале века, им мог оказаться только прол. Тут Уинстону припомнилась цитата из учебника, которую он переписал в дневник, – и безумный порыв овладел им. Он тоже войдет в паб, подсядет к старику, завяжет с ним знакомство и расспросит его. Скажет так: «Поведайте мне о том, какой была жизнь в пору вашего детства. Как оно жилось тогда? Лучше, чем теперь, или хуже?»
Поспешно, чтобы не позволить себе испугаться, он спустился по лестнице и перешел узкую улочку. Конечно, Уинстон совершал безумный поступок. Как всегда, определенного запрета на разговоры с пролами и посещение их пабов не существовало, однако поступок сей являлся настолько дерзким, что просто не мог остаться незамеченным. Если в паб вдруг ввалится патруль, он сможет разве что сказать, что ему стало на улице плохо, чему явно никто не поверит. Распахнув дверь, он вошел в бар, и отвратительный сырный запах прокисшего пива ударил ему в лицо. Шум в зале стих примерно наполовину. Подходя к стойке, Уинстон спиной чувствовал взгляды, обращенные к его синему комбинезону. Игра в дартс, шедшая в конце комнаты, прервалась как минимум на тридцать секунд. Старик, за которым он увязался, стоял возле стойки и о чем-то спорил с барменом, рослым, крепким и крючконосым молодым человеком, обладателем толстенных ручищ. Несколько посетителей с кружками в руках наблюдали за развитием событий.
– Я ж тя вежливо спросил, правда-ть? – произнес старик, задиристо расправляя плечи. – А ты рассказываешь мне, што в твоей паршивой забегаловке не найдется пинтовой кружки?
– И какую же хрень ты НАЗЫВАЕШЬ пинтой? – спросил бармен, склоняясь вперед и опираясь пальцами на прилавок.