– Только послушайте ево! Назвался барменом, но што такое пинта не знает! Ну так вот: пинта – это половина кварты, а в галлоне этих кварт четыре. Может, тебе и азбуку заодно преподать?
– Никогда не слышал ни о чем таком, – не стал спорить бармен. – Мы здесь торгуем литрами и пол-литрами. Кружки все перед тобой.
– А мне надо пинту, – настаивал на своем старик. – Ты мог бы нацедить мне пинту, ничем не утруждая себя. Когда я был молодым, никаких этих дурацких литров в помине не было.
– Когда ты молодым был, люди, поди, еще на деревьях жили, – проговорил бармен, бросив короткий взгляд на присутствующих.
Комната взорвалась смехом, и неловкость, вызванная появлением Уинстона, как будто бы испарилась. Поросшие седой щетиной щеки старика залились румянцем. Чертыхнувшись про себя, он отвернулся и наткнулся на Уинстона, который аккуратно остановил его, поймав за рукав.
– Не позволите ли угостить вас пивком? – предложил он.
– Видно, что из благородных, – отозвался старик, снова расправляя плечи. Похоже, он даже не обратил внимания на синий комбинезон Уинстона.
– Пинту! – задиристым тоном бросил он, обращаясь к бармену. – Пинту эля.
Бармен наполнил темно-коричневым пивом две полулитровые кружки толстого стекла, которые тут же ополоснул в ведре под прилавком. B барах пролов предлагали только пиво. Считалось, что пролам пить джин не положено, но в действительности они могли купить его без особых трудов. Игра в дартс возобновилась со всем прежним оживлением; группа, собравшаяся возле бара, занялась обсуждением лотерейных билетов. О присутствии Уинстона как будто бы позабыли. Под окном оказался узкий столик, за которым они могли поговорить со стариком, не опасаясь чужих ушей. Это было жутко опасно, однако в пивной нигде не было телескана, в чем он постарался убедиться, едва войдя в помещение.
– А ведь мог бы налить мне и пинту, – бурчал старик, усаживаясь с кружкой. – Поллитровки мне мало, а литра много. Мочевой пузырь не выдерживает. И кошелек тоже.
– Ну, со времен вашей молодости произошли огромные перемены, – осторожно начал Уинстон.
Взгляд бледно-голубых глаз старика переместился от мишени для дартса к бару, а от бара к двери сортира, словно бы он рассчитывал обнаружить перемены именно в этой пивной.
– Пиво было лучше, – проговорил он наконец. – Лучше и дешевле! Когда я был молодым человеком, легкое пиво – мы его элем звали – стоило четыре пенса за пинту. Это было перед войной, конечно.
– Перед которой? – вопросил Уинстон.
– Перед всеми, – без особой определенности высказался старикан. Он взял кружку в руку, и плечи его опять распрямились. – Так что вот, желаю тебе самого крепкого здоровья!
Тощая глотка с острым адамовым яблоком удивительно быстро дернулась вверх-вниз, и пиво исчезло. Уинстон сходил к стойке и вернулся с еще двумя полулитровыми кружками. Похоже было, что старикан забыл о своей предубежденности против целого литра.
– Вы много старше меня, – проговорил Уинстон, – уже были взрослым тогда, когда я родился. Наверное, помните, как было в прежние дни, до Революции. Мои ровесники мало что знают об этих временах. Мы можем прочитать о них только в книгах, но что в них верно, а что нет – откуда нам знать. Мне хотелось бы услышать ваше мнение об этом. В учебниках истории пишут, что жизнь после Революции полностью переменилась. Что раньше повсюду было самое жестокое угнетение, несправедливость, нищета, какой мы себе даже представить не можем. Здесь, в Лондоне, основная масса людей недоедала с первых лет жизни до самой смерти. Половине людей не хватало средств даже на башмаки. Они работали по двенадцать часов в день, в девять лет покидали школу и спали по десять человек в одной комнате. И в то же самое время существовали особые люди, капиталисты – их было всего несколько тысяч, – очень богатые и могущественные. Им принадлежало все, чем только можно было владеть. Они жили в великолепных дворцах, каждому из них служили по три десятка слуг, они разъезжали по городу в автомобилях и запряженных четверкой коней каретах, пили шампанское, носили цилиндры…
Старик внезапно оживился.
– Цилиндры! – проговорил он. – Забавно это, што ты о них вспомнил. Я вот тоже про них только вчера думал, не знаю почему. Просто подумал, что уже невесть сколько лет не видел ни одного цилиндра. Из моды, вишь, вышли, говорят. Последний раз я носил цилиндр на похоронах свояченицы. A было это… год, конечно, не назову, а было это лет пятьдесят назад. Конечно, цилиндр был не мой, а взятый напрокат, понимаешь.
– Ну, сам по себе цилиндр ничего не значил, – терпеливо продолжил Уинстон. – Главное в том, что эти капиталисты – ну, еще немногие адвокаты, священники и прочие, кто служил им, – были хозяевами земли. Все существовало только ради их блага. Вы – простой народ, рабочий люд – были их рабами. Они могли сделать с вами все, что им заблагорассудится. Могли отправить, как скотину, в Канаду. Могли спать с вашими дочерьми, когда хотели. Они могли приказать, чтобы вас выпороли какой-то штуковиной под названием девятихвостая кошка. Вы должны были снимать шапку, проходя мимо них. Каждый капиталист расхаживал по городу в окружении лакеев, которые…
Старикан снова оживился.
– Лакеев! – повторил он. – Вот этого самого слова я не слышал уже неведомо сколько лет. Лакеи! Вот это самое меня все время озадачивает. Помню, невесть когда была у меня привычка по воскресеньям ходить иногда в Айд-Парк, слушать, как всякие ребяты речи там говорят. Армия Спасения, римо-католики, евреи, индийцы… всякая публика там бывала. A вот один тип… ну имени его тебе не назову, так вот он был самый настоящий оратор. Спуску им не давал! Лакеи! Говорит, бывало: лакеи буржуазии! Прихлебатели правящего класса! Паразиты… вот еще словцо. И гиены… да, он звал их гиенами. Это он про лейбористов, сам понимаешь.
Уинстон ощутил, что говорят они о разном.
– Я имел в виду другое, – сказал он. – Я спрашивал, когда вы чувствовали себя более свободным: тогда или сейчас? Когда к вам относились лучше как к человеку? В старое время богатеи, люди верхов…
– Палата лордов, – вставил старик, что-то припомнив.
– Да, Палата лордов, если хотите. О чем я спрашиваю… так это о том, могли они так просто относиться к вам, как к низшему, оттого лишь, что были богаты, а вы бедны? Верно ли, например, что к ним нужно было обращаться со словом «сэр» и снимать с головы шапку, проходя мимо?
Старик глубоко задумался и даже отпил четверть кружки пива, прежде чем ответить.
– Да, – наконец проговорил он, – они любили, когда ты прикасался к головному убору перед ними. Такой знак уважения вроде. Я сам был не согласен с этим, однако нередко отдавал честь. Приходилось, так сказать.
– A было у них в обычае – я спрашиваю о том, что читал в исторических книгах, – было ли у них самих и их слуг в обычае сталкивать простых людей с мостовой в канаву?
– Один из них однажды столкнул меня, – ответил старик. – Помню, как будто было это вчера. Случилось это вечером в день Гребных гонок[5] – уж очень задиристыми становились они во время тех состязаний. Сталкиваюсь я с таким молодым парнем на Шефтсбери-авеню. Вполне себе джентльмен – белая рубашка, цилиндр, черный фрак. Он что-то вроде выписывал какие-то зигзаги на мостовой, и я случайно столкнулся с ним. Тут он грит: надо смотреть, куда идешь, а я грю: ты што, и сраную мостовую купил? А он грит: я отверну твою сраную башку, если еще раз встречу. А я грю: ты пьян. Через полминуты получишь ответ, грю. И поверишь ли, он берет меня за грудки и толкает почти под самые колеса автобуса. Ну я тогда был молод и решил задать ему трепку, только…
Чувство безнадежности овладело Уинстоном. Воспоминания старика представляли собой мусорную кучу – груду подробностей. Можно было расспрашивать его хоть целый день, но не получить никакой информации. Получалось, что история Партии верна в какой-то мере; более того, она могла быть полностью верной. Он предпринял последнюю попытку.
– Быть может, я не сумел объяснить, – проговорил он. – Я хочу сказать вот что. Вы прожили очень долгую жизнь; половина вашей жизни прошла до Революции. Вы были взрослым человеком уже в 1925 году. Можете ли сказать по своим впечатлениям, что жизнь в 1925 году была лучше или хуже, чем сейчас? Если бы у вас был такой выбор, когда вы предпочли бы жить – тогда или сейчас?
Старик задумчиво посмотрел на мишень для дартса… прикончил пиво не так поспешно, как прежде. И заговорил в полном терпимости философическом духе, словно бы пиво размягчило его:
– Я понимаю, что ты хочешь от меня услышать. Что-нить в том духе, что раньше было лучше. Если спросить, так многие тебе скажут, что хотели бы помолодеть. Молодым ты был сильным и здоровым. А когда доживешь до моих лет, так и хорошо себя чувствовать не удается. Ноги в полном кошмаре, с мочевым пузырем полное безобразие: раз шесть-семь за ночь выталкивает меня из постели. С другой стороны, у нас, стариков, есть свои преимущества. Меньше хлопот. Никаких баб не надо, а это великое дело. Если поверишь, я не был с женщиной почти тридцать лет. Более того, не испытывал в этом нужды.
Уинстон сидел, припав спиной к подоконнику. Продолжать не было никакого смысла. Он уже почти собрался взять еще пару пива, когда старик поднялся с места и шаркая ногами поплелся к двери в вонючий сортир. Добавленная сверх привычного половина литра уже производила свое действие. Посидев минуту-другую перед пустой кружкой, Уинстон даже не заметил, когда именно ноги снова вынесли его на улицу. По прошествии всего каких-то двадцати лет простейший и тем не менее огромной важности вопрос – была ли жизнь до Революции лучше, чем теперь? – раз и навсегда потеряет всякий смысл. Более того, он терял возможность ответа уже теперь, так как немногие рассеянные по городу еще живые осколки древнего мира не могли сравнить прошлый и нынешний век между собой. Они помнили миллион бесполезных вещей: ссору с сотрудником, поиски потерянного велосипедного насоса, выражение на лице давным-давно усопшей сестры, вихри пыли на мостовой ветреным утром семьдесят лет назад, – однако все истинно важные факты находились вне их поля зрения. Они были как муравьи, способные видеть одни мелкие предметы, но только не крупные. A когда отказывала сво