я память и письменные свидетельства оказывались фальсифицированными… с претензией Партии на то, что она улучшила качество жизни, приходилось считаться, поскольку более не существовало и не могло существовать никакого критерия для подобного сравнения.
И тут длинный состав его мыслей внезапно остановился. Уинстон тоже остановился и посмотрел вверх. Он оказался на узкой улочке, где жилые дома перемежались несколькими темными лавочками. Прямо над головой висело три облезлых металлических шара, прежде, наверное, позолоченных. Место показалось знакомым. Ну конечно! Он стоял возле той самой лавки старьевщика, в которой купил дневник.
Укол страха пронзил его. Приобретение этой книжки было достаточно опрометчивым поступком, и Уинстон дал себе обет более не приближаться к этому месту. Тем не менее едва только он позволил себе углубиться в размышления, ноги сами собой принесли сюда. А ведь он завел дневник исключительно ради того, чтобы оградить себя от самоубийственных порывов подобного рода. И в то же самое время Уинстон заметил, что, хотя стрелки часов уже приближались к двадцати одному часу, магазинчик еще оставался открытым. Полагая, что внутри будет выглядеть менее подозрительно, чем на мостовой, он вошел в дверь. Если спросят, всегда может сказать, что забрел сюда, надеясь купить бритвенные лезвия.
Владелец только что зажег висячую керосиновую лампу, испускавшую неприятный запах, создававший, однако, впечатление уюта. Это был человек лет шестидесяти, сутулый и хрупкий, с длинным и дружелюбным носом; кроткие глаза его прятались за толстыми стеклами очков. Волосы на голове почти совсем поседели, но кустистые брови оставались черными. Очки, осторожные и суетливые движения и старый и поношенный пиджак из черного бархата придавали ему вид представителя творческой профессии… возможно, литератора или даже музыканта. Негромкий голос потускнел, а произношение оказалось не таким грубым, как у большинства пролов.
– Я узнал вас еще на мостовой, – немедленно проговорил он. – Вы тот джентльмен, что купил памятный альбом молодой леди. Какая прекрасная бумага. Кремовая верже – так она называлась. Подобная не выпускается уже, как мне кажется, лет пятьдесят.
Он глянул на Уинстона поверх очков.
– Могу ли я что-то сделать для вас? Или вы хотите что-то выбрать?
– Просто проходил мимо, – рассеянным тоном проговорил Уинстон. – И решил заглянуть к вам. Ничего, собственно, мне не нужно.
– И это также неплохо, – продолжил хозяин лавки, – потому что я едва ли могу что-то предложить вам. – Он провел по полкам мягкой ладонью. – Вот видите, каковы мои дела; пустая лавка, скажете вы. Между нами говоря, торговля антиквариатом закончилась. Ни товара, ни спроса на товар. Мебель, фарфор, стекло всегда битые в различной степени, а металл, конечно же, переплавлен. Даже не помню, сколько лет назад в последний раз видел медный подсвечник.
Крошечная лавчонка на самом деле была полна всяких вещей, среди которых, однако, не было ничего сколько-нибудь ценного. На полу оставалось мало свободного места: возле стен располагались несчетные картинные рамы, покрытые пылью. В витрине красовались подносы с болтами и гайками, сточенные долота, перочинные ножи с поломанными лезвиями, почерневшие часы в явно не работоспособном состоянии, а также прочий хлам. Лишь на небольшом столике в углу можно было увидеть кое-что интересное: лаковые табакерки, агатовые броши и тому подобное. И пока Уинстон приближался к этому столику, внимание его привлек округлый и чуть поблескивавший в свете лампы предмет; он взял его в руку.
Тяжелый стеклянный ком, округлый с одной стороны и плоский с другой, образовывал нечто вроде полусферы. В цвете и текстуре предмета ощущалась особенная мягкость, как в дождевой воде. A в самой середине его, увеличенный изогнутой поверхностью, располагался странный розовый витой предмет, напоминавший розу или морской анемон.
– Что это? – спросил завороженный Уинстон.
– Это? Это будет коралл, – проговорил старик. – Должно быть, привезли с берегов Индийского океана. Там его каким-то образом поместили в стекло. Этой вещице не может быть меньше сотни лет. Скорее, она старше, если судить по виду.
– Прекрасная вещь, – заметил Уинстон.
– Прекрасная, – с благодарностью согласился старик. – Однако немногие способны сказать это в наши дни. – Он кашлянул. – Если случилось так, что вы хотите приобрести ее, она обойдется вам в четыре доллара. Помню, когда-то подобный предмет стоил восемь долларов, а восемь долларов… не скажу, сколько это теперь, но тогда это была внушительная сумма… Впрочем, кому сейчас интересны подлинные древности… даже те немногие, что уцелели?
Уинстон немедленно выплатил хозяину лавки четыре доллара и опустил желанный предмет в карман. Насколько он мог судить, его в первую очередь привлекла не красота этой вещи, но принадлежность ее к веку, во всем отличающемуся от настоящего. Прозрачное, как дождевая вода, стекло ничем не было похоже на все стеклянные вещи, которые ему приводилось видеть. Явная бесполезность этого предмета делала его вдвойне привлекательным, хотя Уинстон вполне понимал, что прежде вещица использовалась в качестве грузика для бумаг. Она отягощала карман, однако, к счастью, не слишком оттопыривала его. Странный, даже компрометирующий предмет для члена Партии. Любая старинная, а также прекрасная вещь становилась поводом для подозрений. Получив четыре доллара, старик сделался заметно более приветливым. Уинстон рассудил, что он согласился бы и на три, а может, и на два доллара.
– У меня наверху есть еще одна комната, может, посмотрите? – предложил он. – В ней вещей немного. Всего несколько штук. Когда надо, мы ходим наверх со светом.
Он зажег еще одну лампу и сутулясь побрел наверх по крутым и изношенным ступеням, потом по крохотному коридору и наконец вошел в комнату, выходившую окном не на улицу, а в мощеный двор – к лесу печных труб. Уинстон отметил, что мебель расставлена так, словно в комнате кто-то живет. На полу прямоугольник ковра, на стене пара картин, неряшливое кресло, пододвинутое к камину. Старомодные часы с двенадцатью цифрами на застекленном циферблате тикали на каминной доске. Под окном располагалась просторная, занимавшая почти четверть комнаты кровать с матрасом.
– Мы жили здесь, пока не умерла жена, – едва ли не извиняясь, проговорил старик. – А теперь я понемногу распродаю мебель. Перед вами прекрасная кровать красного дерева… во всяком случае, она стала бы прекрасной, если бы из нее удалось выселить клопов. Но смею сказать, что цена не покажется вам слишком обременительной.
Он поднял лампу повыше, чтобы осветить всю комнату, и в теплом неярком свете помещение показалось удивительно привлекательным. В голове Уинстона промелькнула мысль: наверное, было бы достаточно просто снять комнату за пару долларов в неделю, если только он посмеет рискнуть. Безумное, невозможное желание… из тех, которые следует изгонять из головы сразу, как только они появятся в ней, однако в нем пробудилась своего рода ностальгия, нечто вроде наследственной памяти. Ему казалось, что он в точности знает, как себя чувствуешь, сидя в подобной комнате в кресле, закинув ноги на каминную решетку, с чайником на конфорке: в полном одиночестве, в полной безопасности, зная, что никто за тобой не следит, никакой чуждый голос не нарушит твою тишину, никакой звук не донесется до твоего уха, кроме песенки чайника и дружелюбного тиканья часов.
– Здесь нет и телескана! – не смог сдержаться он.
– Ну да, – согласился старик, – у меня его никогда не было. Слишком они дороги. Потом, я никогда не ощущал нужды в чем-то подобном. И кстати… смотрите: там в углу у меня превосходный раздвижной столик. Хотя, конечно, вам придется поставить новые петли в том случае, если захотите раздвигать его.
В другом углу находился небольшой книжный шкаф, который уже притянул к себе внимание Уинстона. В нем не было ничего интересного. Охота за книгами и уничтожение их в населенных пролами кварталах проводилась с той же тщательностью, как и повсюду. Можно было не сомневаться в том, что нигде в Океании не сохранилась хотя бы одна книга, отпечатанная раньше 1960 года. Старик с лампой в руках остановился перед картиной в раме палисандрового дерева, висевшей по другую сторону камина, напротив кровати.
– Ну, если вы случайным образом интересуетесь старинными гравюрами… – деликатно начал он.
Уинстон подошел, чтобы внимательнее рассмотреть изображение. На гравюре было овальное здание с прямоугольными окнами и небольшой башенкой впереди. Поверху здание ограждали перила, a в заднем конце находилось нечто похожее на статую. Уинстон какое-то время рассматривал ее. Она казалась знакомой, хотя вспомнить, кого изображает статуя, так и не смог.
– Рама привернута к стене, – сказал старик, – но для вас охотно отверну ее.
– Я знаю этот дом, – промолвил наконец Уинстон. – Теперь он в руинах. Это на середине улицы перед Дворцом Правосудия.
– Точно. Как раз перед Судным Двором. Его бомбили… не помню уж, сколько лет это было назад. Когда это была церковь в честь святого Климента Датского.
Застенчиво улыбнувшись, словно понимая, что вот-вот произнесет нелепицу, он проговорил:
– «Лимон-лим-апельсин», – это звонит Сент-Клим!
– Что это? – удивился Уинстон.
– Это… «Лимон-лим-апельсин», – это звонит Сент-Клим! – такой дурацкий стишок нам рассказывали в детстве. Что там было дальше, я забыл, помню только конец: «Вот свеча – зовет тебя спать. Вот топор – тебе голову снять». Это было что-то вроде танца. Дети протягивали над тобой руки, а когда начиналась строка про топор, вдруг опускали их, так что ты оказывался как бы пойманным. Песенка про названия церквей. В ней упоминались все лондонские церкви, то есть самые главные.
Уинстон попытался представить себе, в каком веке была построена эта церковь. Возраст лондонского здания всегда было трудно определить. Все большое и впечатляющее, достаточно новое по виду, автоматически считалось построенным после Революции, в то время как любое более старое сооружение приписывалось некоему неопределенному периоду, именуемому Средневековьем. Считалось, что столетия капитализма не могли привести к созданию чего-нибудь ценного. Изучать историю по архитектурным памятникам можно было с тем же успехом, что и по книгам. Статуи, надписи, мемориальные плиты, названия улиц – все, что могло пролить свет на прошлое, подвергалось систематическим изменениям.