Когда она подошла ближе, стало видно, что правая рука ее находится в лубке, который издали было сложно заметить, так как повязка сделана под цвет ее комбинезона. Наверное, сломала руку, раскручивая один из тех огромных калейдоскопов, в которых «обтачивались» сюжеты романов, – нередкая травма в Литературном департаменте.
Когда их разделяло всего метра четыре, девушка споткнулась и упала буквально плашмя. Громкий крик боли сорвался с ее губ. Должно быть, упала на поврежденную руку. Уинстон замер как вкопанный. Девушка поднялась на колени. Лицо ее побледнело и пожелтело, и на нем еще более чем обычно выделялись яркие губы. Она смотрела на него в упор, и в глазах читалась мольба, более похожая на страх, чем на боль.
Неожиданное чувство шевельнулось в сердце Уинстона. Перед ним находился враг, пытающийся убить его, и одновременно – страдающий от боли человек, возможно, с переломом. Однако он инстинктивным движением уже устремился на помощь к ней. Когда она падала на забинтованную руку, он буквально ощутил боль в своем собственном теле.
– Тебе больно? – спросил он.
– Ничего страшного. Это рука. Через минуту все пройдет.
Она говорила так, будто трепетала всем сердцем. И заметно побледнела.
– Ты ничего себе не сломала?
– Нет, все в порядке. Поболит немного и пройдет, вот и все.
Она протянула ему незабинтованную руку, и Уинстон помог ей подняться. Краски постепенно начали возвращаться на лицо девушки, ей явно стало легче.
– Все в порядке, – коротко повторила она. – Просто немного ушибла запястье. Спасибо тебе, товарищ!
И с этими словами она направилась в ту сторону, куда шла, таким бодрым шагом, как будто ничего не случилось. Весь инцидент занял не более чем полминуты. Контролировать выражение своего лица давно стало инстинктом, и потом, во время разговора они как раз находились напротив телескана, тем не менее ему было очень трудно сохранить нейтральное выражение, потому что за те две-три секунды, пока он помогал ей встать, девушка сумела что-то вложить в его руку. В том, что она сделала это намеренно, сомневаться не приходилось. Какой-то небольшой и плоский предмет. Входя в дверь уборной, он опустил предмет в карман и ощупал его кончиками пальцев. Это был сложенный квадратиком листок бумаги.
Стоя возле писсуара, он сумел чуть развернуть его пальцами. Очевидно, это была записка. Какое-то мгновение ему хотелось зайти в одну из кабинок и немедленно прочитать ее. Впрочем, подобный поступок стал бы проявлением чистейшего безумия – не было другого такого места, за которым телесканы не следили бы безо всякого перерыва.
Вернувшись в свою ячейку, Уинстон сел, неприметным жестом присоединил бумажку к лежавшим на его столе бумагам, надел очки и подвинул к себе речепринт. «Пять минут, – сказал он себе, – как минимум пять минут!» Сердце с пугающей громкостью грохотало в груди. К счастью, он был занят вполне рутинной работой: исправлением длинного списка чисел, не требующего особого внимания.
Что бы ни содержалось в записке, она должна была нести в себе какой-то политический смысл. Пока что он мог представить себе две возможности. Первая, наиболее вероятная, состояла в том, что девица эта, как он считал и чего опасался, была агентом органов Госмысленадзора. Правда, трудно было представить причину, заставлявшую упомянутые органы передавать свои послания подобным образом, но, возможно, у них имелись на то особые причины. Записка могла оказаться угрозой, повесткой, приказанием совершить самоубийство, любого рода ловушкой. Однако существовала и другая – безумная – возможность, казавшаяся все более реальной, пока он тщетно старался подавить ее. Она заключалась в том, что записка не имела никакого отношения к органам, но исходила от какой-то подпольной организации. Что, если Братство все-таки существует? Что, если эта девушка состоит в нем?
Конечно, саму идею следовало назвать абсурдной, однако мысль эта возникла в голове в тот самый момент, когда Уинстон ощутил прикосновение бумажного квадратика к собственной коже. И только пару минут спустя в голову его пришло другое, куда более вероятное объяснение. И даже сейчас, хотя разум твердил о том, что записка предвещает смерть… он не хотел верить гласу рассудка, покорялся безумной надежде, и сердце его грохотало, и он едва мог говорить спокойным голосом, диктуя цифры в речепринт.
Скатав завершенную работу в рулон, Уинстон отправил ее по пневматической почте. Восемь минут прошло как не бывало. Поправив очки, он со вздохом подвинул к себе очередную партию бумаг, на верху которой лежала та самая записка. Он расправил ее. Крупными буквами, еще не установившимся почерком было написано:
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
Он на несколько секунд пришел в такое изумление, что даже не попытался переправить компрометирующую записку в дыру забвения. Уинстон прекрасно понимал, как опасно ее оставлять, но не смог противостоять искушению перечитать еще раз – просто чтобы убедиться, что эти слова ему не примерещились.
В оставшиеся утренние часы ему было чрезвычайно трудно работать. Скрывать свое волнение от телескана было куда сложнее, чем сосредоточиться на пустяковых заданиях. Уинстону казалось, что в животе зажегся огонь. Ланч в душной, людной, шумной столовке оказался пыткой. Он надеялся побыть этот час в одиночестве, однако какое-то несчастье привело к нему кретина Парсонса – тот плюхнулся к нему за столик (запах его пота перебивал даже сомнительный аромат не менее сомнительного жаркого) и весь обеденный перерыв увлеченно обсуждал приготовления к очередной Неделе Ненависти.
Особый энтузиазм у него вызывала двухметровая голова Большого Брата, вылепленная из папье-маше отрядом Разведчиков, в котором подвизалась его дочь. Уинстона раздражало, что из-за шума он едва слышал тупые речи Парсонса, – ему то и дело приходилось переспрашивать, чтобы расслышать очередные дурацкие высказывания. И только раз ему удалось увидеть девушку, сидевшую за столиком в дальнем конце комнаты с двумя другими девицами. Она как будто бы не заметила его, и он не стал снова смотреть в ее сторону.
После обеда стало полегче. Едва он сел за свой стол, прибыло деликатное и трудное задание, на которое могло уйти несколько часов; оно требовало полной концентрации. Необходимо было сфальсифицировать несколько производственных отчетов, чтобы дискредитировать видного члена Внутренней Партии, ныне находившегося под подозрением. В подобных вопросах Уинстон считал себя мастером, и более чем на два часа удалось выбросить девушку из головы. А потом лицо ее властно вторглось в память, и его охватило свирепое и неутолимое желание побыть одному. Пока он не сумеет остаться в одиночестве, обдумать новое развитие ситуации не представлялось возможным.
Вечером Уинстон обязан был присутствовать в Общественном центре. С аппетитом употребив в столовке очередную безвкусную трапезу, он поспешил в Центр, поучаствовал в напыщенной дури «дискуссионной группы», сыграл две партии в настольный теннис, проглотил несколько рюмок джина и полчаса сосредоточенно внимал лекции на тему «Ангсоц и его влияние на шахматы». Душа его извивалась от скуки, однако на сей раз он не собирался пропускать вечер в Центре. Слова Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ пробудили в нем желание остаться в живых, и рисковать по пустякам вдруг стало казаться глупым. И только в двадцать три часа, дома, в постели и в темноте, избавлявшей от назойливого внимания телескана, хотя бы пока ты сам сохранял молчание, он сумел приступить к упорядоченным размышлениям.
Теперь перед Уинстоном стояла проблема практического плана: следовало понять, каким образом следует связаться с девушкой и назначить ей свидание. Он более не допускал мысли о том, что она может оказаться частью подстраиваемой ему ловушки. Не сомневался, что это не так, – из-за того очевидного волнения, которое она испытывала, передавая записку. Очевидно, девушка была вне себя от страха. Мысль о том, что ее авансами можно пренебречь, даже не приходила в голову. Всего только пять ночей назад он намеревался размозжить ее череп камнем из мостовой, но теперь это не имело никакого значения. Он представлял себе ее юное нагое тело, каким видел его во сне. Он представлял ее себе дурой, такой же, как все они: полной лжи и ненависти и с чреслами, набитыми льдом. Потом его даже залихорадило от мысли, что он может ее потерять, что это белое молодое тело может ускользнуть от него! И более всего прочего он боялся, что она может передумать, если он не сумеет связаться с ней достаточно быстро. Однако чисто технически организовать подобную встречу очень сложно. Как сделать ход на шахматной доске, когда тебе уже поставили мат. Куда ни повернись, перед тобой всюду окажется телескан.
На самом деле все возможные способы вступить с ней в контакт промелькнули в голове Уинстона за пять минут после прочтения записки; но теперь, когда появилось время подумать, он перебирал их один за другим, словно выкладывая на столе, как рядок инструментов.
Очевидно, что пересечься с ней так, как это произошло сегодня утром, невозможно. Если бы она работала в Архивном департаменте, свидание можно было бы устроить сравнительно просто, но Уинстон лишь смутно мог представить себе, где именно в здании министерства находился Литературный департамент, и никаких веских причин для его посещения у него не было. Если бы он знал, где она живет, во сколько заканчивает работу, то смог бы встречать ее где-нибудь по пути домой; но пытаться провожать ее домой было небезопасно, так как подразумевало праздное шатание около министерства, что не могло остаться незамеченным. О том, чтобы послать письмо по почте, не стоило даже думать. Согласно общеизвестному порядку, все письма вскрывались при пересылке. На самом деле их писали очень немногие. Для сообщений существовали отпечатанные почтовые карточки с длинным перечнем допустимых фраз, ненужные из него вычеркивались. В любом случае он не знал ни имени девушки, ни ее адреса. Наконец Уинстон решил, что самое безопасное место для новой встречи – это столовая министерства. Если он сумеет сесть рядом с ней где-нибудь, подальше от телесканов, посреди непрекращающегося жужжания голосов со всех сторон… что ж, если им удастся провести так хотя бы тридцать секунд, тогда, возможно, они сумеют обменяться несколькими словами.