На следующей неделе жизнь превратилась в сущий кошмар. В первый день девушка появилась в столовой, уже когда он уходил по звонку. Возможно, ее перевели в более позднюю смену. На другой день пришла вовремя, но в компании трех девиц, усевшихся прямо под телесканом. Потом три жутких дня кряду не появлялась в столовой вообще. Разум и тело Уинстона, казалось, поразила непереносимая чувствительность, превращавшая в муку каждое движение, каждый контакт, каждое произнесенное или услышанное слово. Даже во сне он не мог полностью избавиться от нее. В эти дни Уинстон не прикасался к дневнику и находил облегчение только в работе, когда ему подчас удавалось забыться минут на десять. Он не имел никакого представления о том, что могло с ней случиться. Спрашивать было не у кого. Ее могли испарить, она могла наложить на себя руки, ее могли откомандировать на противоположный край Океании… но худшие перспективы сулила самая простая и наиболее вероятная причина: возможно, она просто передумала и решила избегать его.
На четвертый день девушка все-таки появилась. Руку ее освободили от лубка; запястье охватывала полоска лейкопластыря. Увидев ее, он испытал такое облегчение, что позволил себе несколько секунд глядеть на нее. Назавтра ему почти удалось заговорить с ней.
Когда Уинстон вошел в столовую, она уже сидела за столиком – далеко от стены и в полном одиночестве. Обеденный перерыв только начинался, и народа в столовой было немного. Очередь продвигалась вперед. Наконец Уинстон оказался почти у прилавка, но тут его задержали на пару минут, потому что кто-то впереди жаловался на то, что ему недодали таблетку сахарина. Но девушка все еще сидела в одиночестве, когда, взяв в руки поднос, Уинстон направился в ее сторону, делая вид, что идет вовсе не к ней, – глаза его как бы искали место где-то за ее спиной. До ее столика оставалось метра три, еще пара секунд – и цель достигнута. Но тут голос за спиной внезапно окликнул:
– Смит!
Уинстон постарался не расслышать зов.
– Смит! – повторил голос уже громче. Сопротивление бесполезно, пришлось повернуться.
Едва знакомый ему Уилшер, молодой блондин, ухмыляясь во всю дурацкую физиономию, приглашал его за свой столик. Отказаться было небезопасно. Раз его назвали по имени, он не мог усесться за соседний столик возле незнакомой девушки. Это было бы слишком заметно. И он сел с дружелюбной улыбкой. Глупая белобрысая физиономия просияла ему в ответ. Уинстон буквально физически ощутил, как всаживает кирку в самую ее середину.
Через несколько минут все места за столиком девушки оказались заняты.
Однако она не могла не заметить, что он направлялся к ней, не могла не понять этот намек. На следующий день он постарался прийти еще раньше. Она, конечно же, оказалась на том же самом месте и снова одна. Прямо перед ним в очереди стоял невысокий, суетливый, похожий на жучка мужчина, на плоском лице которого шныряли во все стороны крошечные подозрительные глазенки. Отходя с подносом от прилавка, Уинстон увидел, что этот тип прямиком направляется к столу девушки. Надежда вновь оставила его. Свободное место было и за следующим столиком, но что-то во внешности коротышки подсказывало Уинстону, что тот отнесется с максимальным вниманием к собственному удобству и предпочтет менее занятый. С оледеневшим сердцем Уинстон последовал за ним. Ничего не получится, если только ему не удастся остаться с девушкой с глазу на глаз. И в этот момент раздался оглушительный грохот. Коротышка оказался на четвереньках, поднос отлетел в сторону, две струйки – кофе и суп – растекались по полу. Поднявшись на ноги, он бросил злобный взгляд на Уинстона, явно подозревая, что тот поставил ему подножку. Однако скандала не последовало. И через пять секунд, под грохот сердца Уинстон уже сидел за ее столом.
Не глядя на нее, он снял миску, тарелку и кружку с подноса и немедленно начал есть. Теперь оставалось только как можно быстрее заговорить, пока к ним не подсел кто-то другой, однако им вдруг овладел жуткий страх. С того первого признания прошла неделя. Она могла передумать, она должна была передумать! Это приключение не может окончиться успешно; подобные события невозможны в реальной жизни. Наверное, он не осмелился бы заговорить, если бы в это самое мгновение не увидел Эмплфорта, поэта с волосатыми ушами, державшего в руках поднос и высматривавшего место, чтобы приземлиться. Эмплфорт испытывал странную симпатию к Уинстону и, вне сомнения, сел бы к нему за столик, если бы только заметил его. На разговор оставалась разве что минута. Оба они, Уинстон и девушка, ели. Это был жидковатый фасолевый супчик, даже не похлебка. И Уинстон полушепотом заговорил… Они не смотрели друг на друга; невозмутимо хлебали водянистое блюдо, но между глотками обменивались словами, произнесенными негромко и бесстрастно.
– Когда ты заканчиваешь работу?
– В восемнадцать тридцать.
– Где мы можем встретиться?
– На площади Победы, у памятника.
– Там полно телесканов.
– В толпе это неважно.
– Какой-нибудь знак?
– Нет. Но не подходи ко мне, пока не соберется толпа. И не смотри на меня. Только будь где-то рядом.
– Время?
– Девятнадцать часов.
– Хорошо.
Эмплфорт так и не заметил Уинстона и сел за другой столик. Они больше не разговаривали и, насколько это вообще возможно для людей, сидящих за столом напротив, не смотрели друг на друга. Девушка скоро закончила есть и ушла, однако Уинстон задержался, чтобы выкурить сигарету.
Он явился на площадь Победы до назначенного времени и принялся слоняться вокруг основания огромной желобчатой колонны, наверху которой изваяние Большого Брата взирало на юг – в небеса, в которых он уничтожил евразийские аэропланы (всего несколько лет назад они были востазийскими) в битве при Первом Аэродроме. На улице перед колонной располагалось изваяние мужчины верхом на лошади, предположительно изображавшее Оливера Кромвеля. Прошло пять минут после назначенного срока, но девушка еще не появилась.
И Уинстоном овладел жуткий страх. Она не придет, она передумала! Он неторопливо перешел на северную сторону площади и без особого удовольствия определил здание, служившее в старые времена Церковью Святого Мартина, колокола которой – пока они еще были – вызванивали: с тебя три фартинга.
А потом он заметил свою девушку, стоявшую рядом с колонной и читавшую завивавшийся вокруг колонны постер… или только изображавшую чтение. Подходить к ней сразу, пока не собрался народ, было небезопасно. С постамента во все стороны смотрели телесканы. Но тут откуда-то слева послышались крики и рев моторов тяжелых грузовиков. Вдруг все на площади бросились бежать. Девушка изящным движением обогнула львов у основания монумента и присоединилась к общему порыву.
Уинстон последовал за ней и на бегу по обрывкам реплик понял, что везут колонну пленных евразийцев.
Южную сторону площади уже перекрыла плотная толпа. Уинстон, в обычные времена дрейфовавший подальше от центра всякого сборища, толкался, пихался, вертелся ужом, но все-таки просочился в самую сердцевину толпы. И наконец оказался на расстоянии протянутой руки до девушки, однако дальнейший путь был намертво перекрыт чудовищных размеров пролом и столь же колоссальной женщиной, предположительно его женой, вместе образовывавшими непроницаемую стену плоти. Уинстон вильнул в сторону и отчаянным усилием вставил плечо между ними. Какое-то мгновение ему казалось, что два массивных мускулистых бедра расквасят его нутро, но он все же прорвался, правда, слегка вспотев. Он стоял рядом с девушкой, плечом к плечу, упорно глядя перед собой.
По улице медленно передвигалась длинная колонна грузовых машин, на всех углах навытяжку стояли одеревеневшие фигуры часовых с автоматами в руках. В кузовах жались друг к другу невысокие желтокожие люди в потрепанных бледно-зеленых гимнастерках. Их печальные монголоидные лица смотрели по сторонам безо всякого интереса. Когда грузовики подбрасывало на какой-нибудь неровности, раздавался звон металла: на всех узниках были ножные кандалы.
За каждым полным печальных лиц кузовом следовал такой же. Уинстон знал, что они проезжают мимо него, однако замечал их только изредка. Плечо и рука девушки прижимались к его плечу и руке… щека оказалась настолько рядом, что он чувствовал ее тепло. Как и в столовой, она немедленно воспользовалась ситуацией и заговорила тем же безликим голосом, что и прежде. Губы ее почти не шевелились, шепот тонул в шуме голосов и рыке моторов.
– Ты меня слышишь?
– Да.
– Можешь освободиться в воскресенье?
– Да.
– Тогда слушай внимательно. И запоминай. Ступай в Паддингтон, на вокзал…
С удивившей его армейской точностью она описала Уинстону предстоящий маршрут. Получасовое путешествие по железной дороге; выйдя со станции, свернуть налево; потом два километра по дороге, ворота с отсутствующей верхней перекладиной; тропа через поле; узкая заросшая травой дорожка; тропа между кустов; мертвое дерево, поросшее мхом. Словно бы карта разворачивалась прямо в ее голове.
– Запомнишь все? – пробормотала она наконец.
– Да.
– Поворачиваешь налево, затем направо, потом снова налево. И у ворот нет верхней перекладины.
– Да. В какое время?
– Около пятнадцати часов. Возможно, тебе придется подождать. Я приду другим путем. Ты уверен, что все запомнил?
– Да.
– А теперь как можно скорее уходи от меня.
Она могла бы и не говорить этого. Однако в данный момент выбраться из толпы было невозможно. Грузовики катили и катили мимо, народ, как и прежде, внимал зрелищу с открытыми ртами. Кое-где еще раздавались редкие крики и свист – это шумели затесавшиеся в толпу партийцы, но вскоре умолкли и они. Доминирующим в толпе чувством было простое любопытство. Иностранцы, жители Евразии или Востазии, в глазах океанийцев представляли собой разновидность странных животных, которых можно было увидеть только мельком, в качестве пленных. Не было известно и то, что происходило с теми из них, кого не вешали в качестве военных преступников: они просто исчезали – возможно, в трудовых лагерях строгого режима.