Округлые монголоидные лица уступили место более европейским – грязным, бородатым и утомленным. Глаза над щетинистыми щеками подчас смотрели на Уинстона со странной напряженностью, a потом уплывали вдаль. Процессия явно завершалась. В кузове последнего грузовика Уинстон заметил пожилого человека, поседевшая борода которого сливалась с волосами. Он сидел, сложив руки на груди так, будто привык к тому, что запястья его связаны. Уинстону и девушке следовало расстаться. И в последний момент, под гнетом не выпускавшей их толпы, рука ее нащупала его руку и на мгновение сжала ее.
Прикосновение не могло продлиться более десяти секунд, и все это долгое время пальцы их были соединены вместе. Уинстону хватило времени изучить каждую деталь ее ладони… длинные пальцы, точеные ногти, жесткую от работы мозолистую ладонь, гладкую плоть над ладонью. На ощупь он познал ее, словно зрением. И в тот же момент ему пришло в голову, что он даже не представляет себе цвет ее глаз. Наверное, они карие, однако у темноволосых иногда бывают и голубые. Повернуть голову и посмотреть на нее значило проявить немыслимое сумасбродство. Соединив руки, невидимые за скоплением тел, они взирали прямо перед собой, и вместо глаз своей девушки Уинстон видел скорбные глаза пожилого узника, взиравшего на него из зарослей волос.
Глава 2
Уинстон выбирал путь по дорожке – шел между пятнами света и тени, ступая по золотым лужицам там, где ветви над головой расступались. Землю под деревьями слева от него укрывала голубая дымка цветущих пролесок. Воздух как будто целовал кожу. Второе мая. Откуда-то из гущи леса донеслось воркование горлиц.
Он, пожалуй, пришел слишком рано. В пути никаких сложностей не возникло; девушка, судя по всему, была особой опытной, так что он не испытывал такого испуга, который наверняка ощутил бы в подобных обстоятельствах. Уинстон решил, что может довериться ей в выборе безопасного места. Впрочем, нельзя было считать, что встречаться за городом безопасней, чем в Лондоне. Конечно, в лесу не устанавливали телесканов, однако всегда был риск нарваться на скрытый микрофон, который мог зафиксировать голос (органы умели определять человека по голосу); к тому же не так уж просто было предпринять такое путешествие в одиночку, не привлекая внимания. При поездках на расстояния менее ста километров паспорта не спрашивали, но иногда возле пригородных платформ дежурили патрули, проверявшие документы оказавшихся там членов Партии и задававшие различные бестактные вопросы. Однако в данном случае никаких патрулей он не заметил, а отходя от станции, осторожно оглянулся и убедился в том, что за ним не увязался никакой хвост. Поезд был полон пролов, пребывавших в праздничном настроении по поводу хорошей летней погоды. Вагон, в котором он ехал, целиком оккупировало одно-единственное многочисленное семейство, начинавшееся с месячного младенца и кончавшееся беззубой прабабушкой, выезжавшее из города, чтобы провести денек у родных на природе, а еще, как они без стеснения объяснили Уинстону, – чтобы купить у местных немного дефицитного сливочного масла.
Через минуту он оказался на той тропке, о которой говорила девушка: эту дорожку коровы протоптали между кустами. Часов при себе у него не было, однако до пятнадцати часов наверняка еще оставалось время. Пролесок вокруг и под ногами было так много, что не наступить было попросту невозможно. Пригнувшись, он начал собирать цветы – отчасти для того, чтобы скоротать время, а еще из того соображения, что неплохо будет явиться к девушке с букетом. Он набрал уже большую охапку и вдыхал ее слабый болезненный запах, когда донесшийся сзади звук – несомненный хруст ветки под ногой – заставил Уинстона застыть. Лучшее, что он мог сделать, – нагнуться за новым цветком. Или это была девушка, или за ним все-таки следили. Оглянуться значило признать себя виновным. Он сорвал цветок, потом еще один… Рука легонько прикоснулась к его плечу.
Уинстон распрямился. Это была девушка. Она отрицательно покачала головой – должно быть, давая знак сохранять молчание. Затем раздвинула кусты и быстро пошла вперед по узкой тропке, уводившей в глубь леса. Очевидно, она уже бывала здесь, так как огибала влажные участки тропы с привычной непринужденностью. Не выпуская из рук букета, Уинстон последовал за ней. Сперва он почувствовал облегчение, но потом, глядя на сильное стройное тело, на изгиб бедер, подчеркнутый алым кушаком, вдруг ощутил собственную неполноценность. Это чувство придавило своей тяжестью. Он не исключал возможности, что, оглянувшись и повнимательнее рассмотрев его, она в конечном счете передумает.
Разливавшаяся в воздухе весенняя сладость и зелень листвы дразнили. Недлинная прогулка под майским солнцем уже заставила его ощутить себя хилым и бледным задохликом, домоседом, у которого поры кожи доверху забиты лондонской пылью и сажей. Ему пришло в голову, что она, эта девушка, еще ни разу не видела его под открытым небом. Они подошли к поваленному дереву, о котором она говорила. Девушка перепрыгнула через него и раздвинула кусты, в которых, как казалось, не было никакого прохода. Последовав за ней, Уинстон оказался на естественной круглой прогалинке, поросшем травой бугорке, со всех сторон обсаженном высокими молодыми деревцами, которые полностью закрывали его от посторонних взоров. Остановившись, девушка повернулась к нему.
– Вот мы и пришли, – сказала она.
Он смотрел на нее с расстояния в несколько шагов. И не смел подойти ближе.
– Я не стала ничего говорить тебе на дорожке, – продолжила она, – на тот случай, если вдруг там окажется скрытый микрофон. Не думаю, что он там действительно был, – просто на всякий случай. Всегда следует помнить, что эти свиньи могут узнать тебя по голосу. Здесь все в порядке.
Ему по-прежнему не хватало отваги приблизиться к ней.
– Здесь все в порядке? – повторил он, как какой-то дурак.
– Да. Посмотри на деревья. – Полянку окружали молодые клены, в свое время подрезанные и разросшиеся кустами тонких стволиков – не шире женского запястья. – Прятать здесь микрофон не имеет смысла. К тому же я здесь уже бывала.
Уинстон шагнул к ней. Она стояла перед ним, стройная, прямая, улыбка на ее лице казалась слегка ироничной, как будто она удивлялась, почему он не приступает к делу. Пролески посыпались на траву. Он взял ее за руку.
– Поверишь ли, – сказал он, – до этого самого мгновения я не знал цвета твоих глаз. – Уинстон уже заметил, что они карие, пожалуй, светловатые под темными ресницами. – Теперь, когда ты видишь меня таким, какой я есть, тебе приятно смотреть на меня?
– Да, вполне.
– Мне тридцать девять лет. У меня есть жена, от которой я давно не могу избавиться. У меня варикоз. И пять вставных зубов.
– Мне все равно, – ответила девушка.
И в следующий момент – трудно сказать, чьим движением – она оказалась в его объятьях. В первый миг он просто не поверил своим чувствам. Юное тело припало к его собственному, шапка темных волос оказалась возле его лица, и – да: она потянулась к нему губами, и он целовал, целовал этот алый рот. Обхватив его руками за шею, она называла его дорогим, драгоценным, любимым… Он опустил ее на землю, и она не сопротивлялась, он мог делать с ней все что угодно. Но правда заключалась в том, что он не испытывал физического желания, а ощущал только неверие и гордость. Он был рад происходящему, но желание еще не посетило его. Все произошло слишком быстро, ее юность и красота пугали – он слишком привык жить без женщины… неведомо по какой причине. Девушка села и вытащила пролеску из волос. Она припала к нему, обняв рукой.
– Не волнуйся, дорогой. Мы никуда не торопимся. В нашем распоряжении целый день. А какая чудесная нора, правда? Я нашла ее однажды, когда заблудилась во время общественного загородного пикника. Если кто-то будет подходить, мы услышим его за сто метров.
– Как тебя зовут? – спросил Уинстон.
– Юлия. А твое имя я знаю. Ты – Уинстон… Уинстон Смит.
– Но как ты узнала?
– Наверное, потому что лучше тебя умею обстряпывать подобные вещи, дорогой мой. Теперь скажи, что ты думал обо мне до того, как я передала тебе записку?
Он не чувствовал никакого желания лгать ей. Правда, пусть и неприятная, даже казалась ему своего рода объяснением в любви.
– Я тебя ненавидел, – начал он. – Я хотел изнасиловать тебя, а потом убить. Две недели тому назад я всерьез намеревался размозжить тебе голову камнем из мостовой. И если хочешь знать правду, я подозревал, что ты связана с органами.
Девушка с восторгом расхохоталась – очевидно, воспринимая его слова как комплимент собственной маскировке.
– Я и органы! Подумать только! Ты действительно так считал?
– Ну, возможно, что не совсем. Но судя по твоей внешности – просто потому что ты молода, свежа и здорова, понимаешь ли, – допускал такую возможность…
– Ты считал меня хорошей партийкой. Чистой в слове и в деле. Любительницей знамен, шествий, лозунгов, коллективных игр и выездов за город. А еще думал, что, получив четверть шанса, я разоблачу тебя как мыслепреступника и сдам на смерть?
– Да, что-то в этом роде. Такие уж сейчас девушки, сама знаешь.
– Такие сейчас чертовы времена, – согласилась она, развязывая красный кушачок Юношеской антисекс-лиги и вешая его на ветку. А затем, словно прикосновение к собственному телу о чем-то напомнило ей, засунула руку в карман своего комбинезона и извлекла из него небольшую шоколадку, разломила ее пополам и подала один из кусков Уинстону. Уже принимая дольку, он понял по запаху, что шоколадка эта необычная. Темная и блестящая, она была обернута в серебряную бумагу. Тот шоколад, к которому он привык, представлял собой крошащуюся бурую субстанцию с каким-то дымным, если так можно выразиться, привкусом… и все же когда-то он уже пробовал такой шоколад. Его запах сразу вызвал в памяти какое-то неопределенное воспоминание, сильное и тревожное.
– А где ты его взяла? – спросил он.
– На черном рынке, – безразличным тоном ответила она. – На самом деле я еще та девица, если приглядеться. Хорошо играю в разные игры. В шпионерах была командиром отряда. Три дня в неделю добровольно работаю на Юношескую антисекс-лигу. Сколько же часов своей жизни я потратила на расклейку этой хрени по всему Лондону! На любых шествиях я всегда держу один конец транспаранта. Я всегда подтянутая и бодрая, не увиливаю ни от каких поручений. Всегда ори вместе с толпой, вот что я тебе скажу, – иначе попадешь в беду.