Первый кусочек шоколада растаял на языке Уинстона. Восхитительный вкус. Однако непонятное воспоминание все еще бродило на задворках его памяти – сильное чувством, однако не сводимое к определенному образу, подобное предмету, замеченному краем глаза. Он постарался отодвинуть это воспоминание: оно было связано с каким-то поступком, который следовало исправить… но исправить его было невозможно.
– Ты еще очень молода, – отметил Уинстон. – Ты на десять или пятнадцать лет моложе меня. Что могло привлечь тебя в таком человеке, как я?
– Что-то в твоем лице. И я решила рискнуть. Я хорошо разбираюсь в людях. И когда я впервые увидела тебя, то сразу поняла, что ты против НИХ.
Получалось, что «НИХ» означало Партию, и более всего – Партию Внутреннюю, о которой она говорила с открытой издевкой и нескрываемой ненавистью, отчего Уинстону стало не по себе, хотя он понимал, что в этом лесу они находятся в полной безопасности, как нигде.
Удивила его, однако, грубость ее выражений. Членам Партии не полагалось ругаться; сам Уинстон редко применял бранные слова – во всяком случае, вслух. Однако Юлия, похоже, не могла упомянуть Партию, особенно Внутреннюю Партию, не употребляя тех слов, какие пишут мелом на стенах грязных переулков. Ему это нравилось. Слова эти выражали степень ее возмущения Партией и всем, что было связано с ней, и возмущение это отчего-то казалось естественным и здоровым, подобно тому, как фыркает лошадь, зачуяв скверное сено. Оставив свою лужайку, они бродили между пятен света и тени, обнявшись там, где можно было пройти рядом. Он ощутил, насколько мягче сделалось ее тело без кушака. Они не говорили – перешептывались. Выйдя с полянки, Юлия сказала, что лучше поглядывать по сторонам. Наконец они добрались до опушки небольшого леска. Здесь она остановила его:
– Не выходи на открытое место. Нас могут заметить. А вот за ветвями…
Они остановились в тени ореховых кустов. Солнечный свет, проливавшийся сквозь бесчисленную листву, согревал их лица. Уинстон посмотрел на открывавшееся перед ними поле, ощутив неожиданное, неспешно накатившее потрясение. Он знал это место. Старое пастбище, покрытое невысокой травой, тропка, вьющаяся по этому полю между оставленными кротами холмиками. В неровной зеленой изгороди на противоположной стороне поля слегка покачивались под ветерком ветви вязов, кроны их чуть шевелились, напоминая женские волосы. Где-то поблизости должен протекать незримый ручеек с зелеными омутами, в которых резвятся плотвички…
– А нет ли здесь рядом ручейка? – прошептал он.
– Правильно, есть такой на границе следующего поля. В нем и рыбы есть, большие такие. Если приглядеться, можно увидеть, как они лежат в заводях под ивами и шевелят хвостами.
– Прямо моя Золотая Страна… почти что, – прошептал он.
– Золотая Страна?
– Она не существует в природе, но иногда снится мне.
– Смотри-ка! – шепнула Юлия.
На ветке, не далее чем в пяти метрах от них, как-то неожиданно возник дрозд – почти на уровне глаз. Возможно, птица не заметила их, потому что была на солнце, а они – в тени. Она расправила крылышки, аккуратно сложила их, на мгновение пригнула головку, словно бы кланяясь солнцу, а потом залилась песней, оглушительной в послеполуденной тишине. Уинстон и Юлия, прижавшись друг к другу, завороженно внимали. Минута сменялась минутой, музыка продолжалась, удивительные вариации лились друг за другом, ни разу не повторяясь, словно бы птица осознанно демонстрировала свое виртуозное мастерство. Время от времени певец делал паузу на несколько секунд, расправлял и вновь укладывал крылья, после чего выпячивал пятнистую грудку и вновь заливался песней. Уинстон наблюдал за дроздом с долей почтения. Для кого, для чего звучит эта песня? Рядом ни подруги, ни соперника. Что заставляет это существо сидеть на опушке леса и изливать в пустоту свою песню? Он невольно подумал: а нет ли и впрямь поблизости спрятанного микрофона? Они с Юлией переговаривались только негромким шепотом, так что микрофон не уловит их слов, однако запишет песню дрозда. Быть может, на другом конце провода ее внимательно слушает какой-то жукоподобный мужчина… слушает с трепетом. Однако музыка постепенно изгнала всякие размышления из его головы. Казалось, что птица проливает на него поток благодати, смешивающейся с солнечным светом, просачивавшимся сквозь полог листвы. Уинстон прекратил думать и отдался чувствам. Он развернул Юлию к себе, и они стояли грудью к груди; тело ее словно плавилось. Там, куда прикасались его руки, оно становилось податливым, как вода. Их губы, сделавшиеся мягкими, слиплись в одно целое, превращая поцелуй в нечто отличное от прежних, жадных… А потом они чуть отодвинулись друг от друга и глубоко вздохнули. Птица испугалась и вспорхнула, трепеща крыльями.
Уинстон прошептал Юлии прямо в ухо:
– СЕЙЧАС.
– Не здесь, – ответила она шепотом. – Вернемся в свою нору. Там безопаснее.
Быстрым шагом, иногда с хрустом переламывая ветки, они вернулись на маленькую поляну. Как только оказались в кольце кленов, Юлия повернулась к нему лицом. Оба напряженно дышали, однако улыбка тронула уголки ее губ. Бросив на него короткий взгляд, она нащупала застежку молнии своего комбинезона… Все происходило почти так, как и в его снах. Почти с привидевшейся ему быстротой она избавилась от одежды и отбросила ее в сторону великолепным жестом, уничтожавшим целую цивилизацию. Тело ее блистало белизной под лучами солнца. Однако он не замечал в тот момент ее тела; глаза его были прикованы к веснушчатому лицу, к непринужденной, отважной улыбке. Преклонив перед Юлией колена, Уинстон взял ее за руки.
– Ты уже проделывала это?
– Конечно. Сотни… ладно, дюжины раз.
– С членами Партии?
– Обязательно с членами Партии.
– С членами Внутренней Партии?
– С этими свиньями? Нет! Но среди них найдется уйма таких, которые воспользовались бы этой возможностью, получи они хотя бы полшанса. Они не настолько святы, как хотят казаться.
Сердце его подпрыгнуло. Итак, она проделывала это дюжины раз – а он хотел сотни и тысячи. Всякий намек на разврат всегда наполнял его дикой надеждой. Как знать – возможно, Партия прогнила насквозь, и под этой личиной, под видом этой энергии, этого самоотречения скрывается всего лишь порок. И если бы он мог это сделать, то с радостью заразил бы всех партийцев проказой или сифилисом! Чтобы они гнили, слабели, забывали свои принципы! Он притянул Юлию вниз, так что теперь они стояли на коленях друг перед другом.
– Слушай. Чем больше было у тебя мужчин, тем сильней я люблю тебя. Ты понимаешь это?
– Да, вполне.
– Я ненавижу чистоту, я ненавижу добродетель! Я не хочу видеть нигде никакой добродетели. Я хочу, чтобы все и повсюду были развращены до мозга костей.
– Вот и хорошо, милый, тогда я прекрасно подхожу тебе. Я как раз развратна до мозга костей.
– А тебе нравится это занятие? Я не про себя: про то, что мы собираемся делать?
– Обожаю его.
Это было превыше всего, что он хотел слышать. Не просто любовь к человеку, но животный инстинкт, простейшее, недифференцированное желание: эта сила способна разнести Партию в клочья. Он повалил Юлию навзничь, сминая пролески. На сей раз никаких сложностей не возникло. Наконец дыхание обоих успокоилось, и в состоянии приятной беспомощности они отделились друг от друга. Солнце припекало еще жарче, глаза их закрывались. Протянув руку к сброшенным комбинезонам, он укрыл ими себя и ее. Потом они почти сразу уснули и проспали полчаса.
Уинстон пробудился первым. Сев, он посмотрел на ее веснушчатое лицо… Юлия еще мирно спала, подложив ладонь себе под голову. За исключением губ, в ней не было ничего прекрасного. Возле глаз пролегли едва заметные морщинки. Коротко стриженные волосы были необыкновенно густыми и мягкими. Ему подумалось, что он не знает ни ее фамилии, ни где она живет.
Юное крепкое тело, беспомощное во сне, пробудило в нем сочувствие и заботу. Однако та бездумная нежность, которую он ощутил под ореховым кустом, слушая дрозда, вернулась не в полной мере.
Откинув комбинезон, он принялся разглядывать мягкое белое тело. В прежние дни, подумал Уинстон, мужчина смотрел на девичье тело, находил его желанным – и этого было достаточно. Однако в наши дни чистая, без примеси, любовь или таковая же похоть невозможны. Более не осталось чистых чувств, ибо ко всякому ощущению примешивались страх и ненависть. Их соитие было битвой, а его кульминация – победой, нанесенным Партии ударом. Политическим актом.
Глава 3
– Мы можем прийти сюда еще раз, – сказала Юлия. – Любым укрытием можно без опаски воспользоваться два раза. Но, конечно, не раньше чем через месяц-другой.
Проснувшись, она сразу стала вести себя иначе: сделалась бодрой и деловитой, оделась, перевязала талию красным кушаком и начала организовывать возвращение в город. Процедуру эту следовало оставить на ее усмотрение. Она, безусловно, обладала практической сметкой, начисто отсутствовавшей у Уинстона, и к тому же превосходно знала окрестности Лондона по бесчисленным коллективным вылазкам на природу.
Юлия велела ему возвращаться другим путем – не тем, которым он пришел в это место, – и в итоге он оказался на другой железнодорожной станции.
– Никогда не возвращайся домой тем путем, которым пришел, – проговорила она так, словно излагала важное правило. Потом собралась уходить, сказав Уинстону ждать полчаса и только потом следовать за ней.
Юлия назвала место, где они смогут встретиться после работы через четыре-пять вечеров, – улочку в одном из беднейших кварталов, на которой располагался людный и шумный открытый рынок. Она сказала, что будет ходить между прилавками, изображая, что ищет обувные шнурки или швейные нитки. Если она сочтет, что ситуация позволяет, то высморкается, заметив его; если нет – он должен будет пройти мимо, не обратив на нее внимания.
– А теперь я должна идти, – сказала Юлия, когда Уинстон усвоил все ее указания. – Я должна вернуться в девятнадцать тридцать. Потом мне придется два часа поработать на Юношескую антисекс-лигу, раздавая листовки или что-то еще. Какое свинство! Отряхни меня, ладно? В волосах никакие ветки не запутались? Ты уверен? Тогда до следующего свиданья, мой любимый, до свиданья!