Она упала в его объятья, крепко поцеловала и, не тратя времени, нырнула между кленов и почти бесшумно исчезла в лесу. А он так и не узнал ее фамилию или адрес… Впрочем, никакого значения этот факт не имел, потому что невозможно было представить, что удастся встретиться дома у кого-нибудь из них или обменяться письменными посланиями.
Случилось так, что им более не удалось вернуться на эту полянку. В мае они сумели заняться любовью еще один раз. Это произошло в другом известном Юлии логове – на колокольне полуразрушенной церкви, располагавшейся в почти заброшенной местности, куда тридцать лет назад упала атомная бомба. Укромное место это оказалось вполне уютным, однако добираться до него было очень опасно. В остальных случаях им приходилось встречаться на улицах, каждый раз в новом месте и всегда максимум на полчаса.
На улице обычно можно было так или иначе поговорить. Бродя по людным мостовым – не рядом, всегда на некотором расстоянии друг от друга, – глядя перед собой, они вели странный прерывистый разговор, мигавший, будто луч маяка, стихавший при виде партийного комбинезона или около телескана… а потом прекращавшийся, когда они доходили до назначенного заранее места, и затем возобновлявшийся на следующий день едва ли не с того же самого слова. Юлия оказалась привычной к подобного рода беседе, которую она называла «фрагментарной». Кроме того, она чрезвычайно умело говорила не шевеля губами.
Почти за месяц вечерних свиданий им только один раз удалось обменяться поцелуем. Они молча шли по какому-то переулку (Юлия никогда не говорила на боковых улицах), когда раздался оглушительный грохот, земля вздрогнула, воздух потемнел, и Уинстон ощутил, что лежит на ушибленном боку, ощущая ужас. Должно быть, ракета взорвалась совсем рядом. И вдруг он заметил прямо перед собой, в нескольких сантиметрах, лицо Юлии, покрытое смертельной меловой белизной. Белыми оказались даже ее губы. Она мертва! Он прижал ее к себе и обнаружил, что целует живое, теплое лицо. Какая-то белая пудра покрыла его губы. Лица их были испачканы пылью, в которую превратилась штукатурка.
Случались такие вечера, когда, отправившись на рандеву, они вынуждены были с полным безразличием проходить мимо друг друга, так как из-за угла только что показался патруль или же над головой повис геликоптер. Кроме того, даже выбрать время для встречи было достаточно сложно. Рабочая неделя Уинстона составляла шестьдесят часов, Юлии – и того больше, а выходные у обоих были плавающими и часто не совпадали. К тому же у Юлии полностью свободные вечера случались редко.
Она тратила уйму времени на посещение лекций и демонстраций, на распространение литературы для Юношеской антисекс-лиги, на подготовку транспарантов для очередной Недели Ненависти, на сбор пожертвований на кампанию за бережливость и все такое прочее. Камуфляж, говорила она, себя оправдывает. Соблюдая мелкие правила, ты можешь нарушать крупные. Она даже уговорила Уинстона еженедельно тратить один из вечеров на добровольную сборку амуниции – этим занимались ревностные члены Партии. Так что теперь раз в неделю после работы Уинстон, умирая от скуки, проводил четыре часа в холодной, продуваемой сквозняками, плохо освещенной мастерской, свинчивая вместе какие-то мелкие металлические штуковины – должно быть, части взрывателя для бомб – под стук молотков, сливавшийся с усыпляющей музыкой телесканов.
Встретившись в церковной башне, они заполнили все пробелы фрагментарного разговора. День выдался ослепительным. Воздух в небольшой каморке под колоколами нагрелся, было душно, пахло главным образом голубиным пометом. Они сидели час за часом на пыльном, забросанном ветками и сухой листвой полу, время от времени вставая, чтобы посмотреть в узкие окна и проверить, не приближается ли кто к зданию.
Юлии было двадцать шесть лет, она жила в общежитии с тридцатью другими девушками («Всегда пахнет бабами! Как я их ненавижу!» – криво усмехалась она), a работала, как он уже догадался, на сочинительной машине в Литературном департаменте. Она любила свою работу, которая состояла в обслуживании и ремонте мощного, но капризного электромотора.
Юлия считала, что «не из умных», но обладала умелыми руками и прекрасно разбиралась в технике. Она могла описать весь процесс изготовления романа – начиная с общей директивы, выпущенной Плановым комитетом, до финальной прогонки в Редакционной коллегии. Однако финальный продукт ее не интересовал. По собственным ее словам, Юлия «не испытывала потребности в чтении». Книги были для нее всего лишь товаром, который следовало производить, – как варенье или шнурки для ботинок.
Она не помнила ничего из того, что было до начала шестидесятых, и единственным на ее памяти человеком, который часто говорил о предшествовавших Революции днях, был ее дед, исчезнувший, когда ей едва исполнилось восемь лет. В школе она была капитаном хоккейной команды и два года подряд брала первое место по гимнастике. В Шпионерии она была командиром отряда, в Молодежной лиге – секретарем организации, после чего вступила в Юношескую антисекс-лигу. Она всегда была отличницей. И потому ее даже (неопровержимый знак хорошей репутации) назначили работать в Порносек – подотдел Литературного департамента, выпускавший дешевую порнографию для распространения среди пролов. «Издательский дом Дряньхаус» – так называли этот отдел работавшие в нем сотрудники. Там она прослужила целый год, помогая выпускать тонкие книжицы под названиями вроде «Сняв трусы» или «Ночь в женском интернате», выходившие в запечатанных конвертах и раскупавшиеся пролетарской молодежью, предполагавшей, что приобретает нечто нелегальное.
– И что же это за книги такие? – полюбопытствовал Уинстон.
– Чушь, отвратительная чушь. На самом деле – тоска зеленая. У них всего шесть сюжетов, которые они обсасывают со всех сторон. Ну, конечно, я работала только на калейдоскопах, мой милый, в Редакционную коллегию меня не приглашали. Я человек не книжный, мой дорогой, и не гожусь для подобного дела!
Он с удивлением узнал, что в Порносеке работали в основном девушки, за исключением глав секторов. Считалось, что мужчины, более возбудимые по своей природе в сексуальном отношении, скорее развратятся под воздействием той грязи, которую выпускают.
– Туда не берут даже замужних женщин, – добавила Юлия. – Девушки, считается, всегда сохраняют чистоту. Но перед тобой обратный пример.
Первая любовная интрижка у нее произошла, когда ей было шестнадцать, с шестидесятилетним партийцем, позже совершившим самоубийство, чтобы избежать ареста.
– В этом мне повезло, – заключила она, – потому что на допросах из него выбили бы и мое имя.
После него были другие. Она воспринимала жизнь достаточно просто. Ты хотела удовольствия; «они», что подразумевало Партию, стремились сделать так, чтобы ты не получила его… значит, надо нарушать правила. Она считала естественным такое положение, когда тебя хотят лишить твоих удовольствий, а ты стараешься сделать так, чтобы тебя не поймали за ними. Юлия ненавидела Партию и выражала свое мнение о ней самыми грубыми словами, однако не критиковала. Партийная доктрина не интересовала девушку вообще – кроме тех случаев, когда каким-то образом затрагивала ее жизненные интересы. Он заметил, что она никогда не пользуется словами новояза, кроме вошедших в повседневное употребление. О Братстве она не слышала и верить в его существование отказывалась. Любое организованное выступление против Партии, которое обязательно должно было закончиться неудачей, она считала заведомой глупостью. Умный человек будет нарушать правила и оставаться в живых. Приходилось только гадать, сколько подобных ей людей было среди младшего поколения, которое выросло в созданном Революцией мире, не знало ничего другого и видело в Партии нечто неизменное, подобное небесному своду. Они не бунтовали против власти, но старались избегать ее – так кролик обходит собаку стороной.
Возможность брака они даже не обсуждали – как нечто настолько далекое, что об этом и думать не стоит. Никакой комитет не одобрил бы такого союза даже в том случае, если бы Уинстону удалось избавиться от Катарины, о чем можно было только мечтать.
– И какая она была… твоя жена? – спросила Юлия.
– Знаешь такое новоязовское слово… это была исключительно БЛАГОМЫСЛЕННАЯ особа. То есть правоверная до мозга костей и не способная даже помыслить ни о какой ереси.
– Ну, слова такого я не знала, однако с подобными людьми сталкиваться приходилось.
Он начал рассказывать Юлии историю своего брака, однако она самым забавным образом сама знала некоторые ее моменты. Она описывала ему, как напрягалось тело Катарины, когда он прикасался к ней, и как, обнимая его, она как бы отталкивала объятья. С Юлией можно было без смущения говорить на подобные темы: память о Катарине давно перестала быть болезненной и сделалась лишь неприятной.
– Я вытерпел бы это, если бы не одна вещь, – произнес он, прежде чем рассказать о церемонии, которую она заставляла его проделывать каждую ночь. – Она ненавидела этот процесс, однако никоим образом не соглашалась прекратить его. И знаешь, как она называла его? Никогда не догадаешься…
– Наш долг перед Партией, – моментально вставила Юлия.
– Как ты узнала?
– Я тоже ходила в школу, мой дорогой. Раз в месяц урок секспросвета для девчонок старше шестнадцати лет. Потом еще Молодежное движение. Они годами втирают эту мысль в наши уши. И смею сказать, часто у них получается. Однако заранее ничего сказать нельзя; люди такие ханжи.
И Юлия принялась развивать тему. По ее словам, все определялось собственной сексуальностью. При обсуждении этого предмета она обнаружила изрядную проницательность. В отличие от Уинстона, девушка поняла внутреннюю суть партийного пуританства. Дело было, по ее мнению, не только в том, что половой инстинкт создавал собственный мир, не подчиняющийся партийному контролю и посему, с точки зрения Партии, подлежащий уничтожению. Важнее всего, по ее мнению, было то, что половое воздержание приводит к истеричности поведения, желанной опять-таки для Партии потому, что таковую можно легко превратить в военно-патриотическую истерию и почитание вождя. Она изложила эту мысль следующими словами: