Наконец оба они сумели освободиться в один и тот же день и договорились съездить на заветную прогалину. Вечером следующего дня они ненадолго повидались на улице. Как и всегда, Уинстон почти не смотрел на Юлию, пока они продвигались навстречу друг другу в толпе, но даже короткого взгляда ему хватило, чтобы заметить, насколько она бледнее обычного.
– Все отменяется, – пробормотала она сразу же, как только представилась возможность заговорить. – Я насчет завтра.
– То есть?
– Завтра я не смогу прийти.
– Почему?
– Ой, по обычной причине. На сей раз «они» пришли слишком рано.
На какое-то мгновение он рассердился. За месяц их знакомства природа его желания изменилась. Поначалу в нем было мало подлинной чувственности. Первая их близость была просто актом воли. Но после второго раза все изменилось. Запах ее волос, вкус ее рта, ощущение ее кожи проникли в его плоть, окружили его облачком. Она сделалась для него физической необходимостью, желанной, чем-то таким, на что он как бы имел право. Услышав, что она не придет, он сначала подумал, что Юлия обманывает его. Но в этот же самый миг движение толпы качнуло их навстречу друг другу, и руки их соединились. Кончиками пальцев она прикоснулась к его ладони, выражая не желание, но симпатию и привязанность. Он подумал, что, когда живешь с женщиной, подобное разочарование становится рядовым нормальным событием, и глубокая, еще не изведанная нежность вдруг овладела им. Ему захотелось, чтобы они были семейной парой, прожившей вместе лет десять. Захотелось идти по улице рядом с ней – так, как шли они в данную минуту, но открыто и без опасений, разговаривая обо всяких пустяках, покупая всевозможные мелочи для хозяйства… но более всего ему захотелось, чтобы у них было свое местечко, где они могли бы оставаться наедине друг с другом, не чувствуя себя обязанными совокупляться при каждой встрече. Не прямо в этот миг, но на следующий день в голову Уинстона пришла мысль воспользоваться комнатой мистера Черрингтона и арендовать ее. Он поделился своей идеей с Юлией, и она согласилась с неожиданной готовностью. Оба понимали, что совершают безумный поступок, приближающий их к могиле. Сидя на краешке постели в ожидании, он снова вспомнил о подземельях Министерства любви.
Интересно наблюдать за тем, как предназначенный тебе в будущем ужас то всплывает в твоем сознании, то погружается в недра его. Предваряющий смерть ужас этот поджидал их в будущем столь же неопровержимо, как тот факт, что 99 предшествует 100. Его нельзя было избежать, разве что несколько отодвинуть, и тем не менее он сам, собственными осознанными поступками, упорно старался сократить интервал, отделявший их от гроба.
Наконец на лестнице прозвучали быстрые шаги, и Юлия влетела в комнату. В руках ее была бурая брезентовая сумка – рабочий баул с инструментами, с которым он нередко видел ее в министерстве. Уинстон шагнул вперед, чтобы заключить ее в объятья, однако девушка высвободилась торопливым движением, отчасти потому что мешала сумка.
– Подожди секунду, – сказала она. – Дай мне сперва показать то, что я принесла с собой. Ты принес этот мерзкий кофе «Победа»? Так я и думала. Можешь спрятать его подальше, он нам не понадобится. Смотри.
Опустившись на колени, Юлия расстегнула баул и вывалила из него гаечные ключи и отвертки, находившиеся наверху. Под инструментами оказалось несколько аккуратных бумажных пакетов. Содержимое первого, который она передала Уинстону, показалось ему странным и вместе с тем знакомым. Оно представляло собой тяжелую, похожую на песок рыхлую субстанцию.
– Это не сахар? – спросил он.
– Сахар, самый настоящий. Никакой не сахарин. A вот буханка хлеба… настоящего белого хлеба, а не привычной нам дряни… и баночка джема. Еще банка молока! А вот предмет моей особой гордости. Мне пришлось хорошенько завернуть его, потому что…
Однако она могла и не объяснять причину: запах уже наполнял комнату густой горячей струйкой – запах из его раннего детства… Впрочем, Уинстон и сейчас порой улавливал его – в переулке возле закрытой двери или на людной улице; это длилось короткий миг, а потом аромат снова исчезал.
– Кофе, – прошептал он, – настоящий кофе.
– Кофе Внутренней Партии. Здесь целое кило, – отозвалась она.
– И как тебе удалось добыть все это?
– Из товаров для Внутренней Партии. Нет ничего такого, чего не было бы у этих свиней. Но, конечно же, официанты, обслуга и прочий персонал отщипывают кусочки, и… кстати, у меня есть и пакетик чая.
Присев на корточки возле Юлии, Уинстон оторвал уголок пакетика. Настоящий чай, не какие-то там черносмородинные листья.
– В последнее время чая было много. Кажется, они захватили Индию или что-то там еще, – не стала она уточнять. – А теперь вот что, мой дорогой. Я хочу, чтобы ты на три минуты повернулся ко мне спиной. Сядь на той стороне кровати. Не подходи к окну. И не поворачивайся до тех пор, пока я тебе не скажу.
Уинстон рассеянно взирал сквозь муслиновую занавеску. Внизу, во дворе, толстуха все еще топала взад и вперед между корытом и бельевой веревкой. Она извлекла изо рта еще две прищепки и с глубоким чувством пропела:
Они говорять, что время лечить,
Они говорять: все можно забыть.
Но улыбки, и слезы, и красные розы —
Все было, и прошлого не изменить.
Она явно помнила всю эту муть наизусть. Голос ее взмывал ввысь, парил на крыльях сладкого летнего ветерка – мелодичный, пронизанный счастливой меланхолией. Казалось, что особа эта останется совершенно довольной и в том случае, если июньский вечер продлится до бесконечности, как и запас пеленок, и она пробудет здесь тысячу лет, развешивая белье и распевая невозможную чушь. Уинстону показалось забавным то, что он ни разу в жизни не слышал, как поет под настроение оставшийся в одиночестве член Партии. Такой поступок, безусловно, был бы осужден: он столь же неортодоксальный, опасный и возмутительный, как и разговоры с самим собой. Впрочем, быть может, желание петь осеняет только людей, находящихся на грани голода.
– А теперь можешь повернуться, – сказала Юлия.
Уинстон повернулся – и растерялся. На какую-то долю секунды он даже не узнал ее. Он ожидал увидеть ее нагой. Но ожидания не оправдались. Приключившееся с ней преображение оказалось еще более удивительным. Она накрасилась.
Должно быть, Юлия забежала в какой-нибудь магазинчик в пролетарском квартале и купила себе полный комплект средств для макияжа. Она накрасила губы, подрумянила щеки, напудрила нос и чем-то оттенила веки, прибавив блеска глазам. Особого искусства она не проявила, но и Уинстон не был знатоком в этом вопросе. Он никогда не видел партийку с косметикой на лице и даже не представлял, что такое возможно. Внешность Юлии удивительным образом изменилась в лучшую сторону. Считаные прикосновения кисточки для макияжа, несколько мазков краски, нанесенные в нужном месте, сделали ее не только красивой, но и более женственной. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишь подчеркивали эффект. Уинстон обнял ее, и аромат синтетических фиалок наполнил его ноздри, напомнив о полутемном подвале и беззубом рте той женщины, надушившейся теми же духами… впрочем, в данный момент это не имело никакого значения.
– И духи тоже! – проговорил он.
– Да, мой дорогой, и духи тоже. A знаешь, что еще я хочу сделать? Хочу где-нибудь разыскать настоящее женское платье и носить его вместо этого осточертевшего комбинезона. Я буду носить шелковые чулки и туфли на каблуках! Хочу быть в этой комнате женщиной, а не товарищем по Партии.
Они разделись и забрались в просторную кровать красного дерева. Уинстон впервые разделся догола в ее присутствии. До сих пор он слишком стеснялся своего бледного и чахлого тела, надутых варикозных вен на голенях и бесцветного пятна над лодыжкой. Простыней не было, они лежали на стареньком гладком одеяле… размеры кровати и упругость матраса изумляли обоих.
– Она, конечно, полна клопов, но какая разница? – проговорила Юлия.
Двуспальную кровать в эти дни можно было увидеть разве что в доме пролов. Уинстону случалось когда-то в детстве спать в столь просторной постели, но Юлия ничего подобного в своей жизни припомнить не могла.
Наконец они задремали на какое-то время. Уинстон проснулся, когда стрелки часов указывали почти на девять. Он не шевельнулся, потому что Юлия еще спала, положив руку на изгиб его руки. Большая часть ее косметики уже перекочевала на его лицо и на подушку, однако легкое пятнышко румян все еще подчеркивало красоту ее щеки. Желтый луч заходящего солнца освещал изножье кровати и камин, вода в кастрюльке бурлила. Голос женщины во дворе смолк, однако дети на улице еще галдели. Ему пришло в голову, что в том отмененном прошлом было нормально лежать вот так, как лежали они в летней вечерней прохладе: лежать рядом раздетым мужчине и женщине, заниматься любовью по обоюдному желанию, разговаривать обо всем, что было интересно обоим, не имея нужды вставать. Просто лежать рядом и внимать доносящимся снаружи мирным звукам. Неужели такое действительно было когда-то возможным? Юлия проснулась, потерла глаза и, приподнявшись на локте, посмотрела на керосинку.
– Половина воды выкипела, – проговорила она. – Сейчас встану и приготовлю нам кофе. У нас есть еще час. Когда в вашем доме отключают свет?
– В двадцать три тридцать.
– У нас в общежитии в двадцать три. Но, конечно, возвращаться нужно пораньше… Эй, убирайся отсюда, грязная тварь!
Внезапно нагнувшись к полу, она подхватила ботинок и резким мальчишеским движением швырнула его в угол – точно так же, как швыряла словарь в Гольдштейна на той утренней Двухминутке Ненависти.
– Что случилось? – удивился Уинстон.
– Крыса. Я заметила, как эта мерзкая тварь выставила свой нос из-за панели. Там есть дыра. Но я ее как следует напугала.
– Крысы! – удивился Уинстон. – В этой комнате!
– Они есть везде, – безразличным тоном проговорила Юлия, вновь укладываясь. – У нас в общежитии на кухне их полно. Некоторые районы Лондона кишат ими. А ты знаешь, что они нападают на детей? Да-да, в самом деле. На некоторых улочках женщина не может оставить младенца в одиночестве даже на две минуты. Этим занимаются такие огромные, бурые… И самая гадость заключается в том, что он