– И что хорошего из этого вышло?
– Конечно ничего, потому что я постарался избавиться от этого свидетельства через несколько минут. Но если бы подобное доказательство попало ко мне в руки сейчас, я бы сохранил его.
– Ну, а я не стала бы этого делать! – возразила Юлия. – Я готова рискнуть только ради чего-то стоящего, но не ради старого газетного листка. Ну и что бы ты стал с ним делать, если бы сумел сохранить?
– По сути дела, ничего. Статейка эта могла бы заронить сомнения в чьи-то души в том случае, если бы я посмел показать ее кому-то другому. Я не думаю, чтобы нам удалось изменить какие-нибудь порядки, в наши-то дни. Но можно надеяться на то, что узелки сопротивления начнут возникать повсюду… небольшие такие группки объединившихся людей, постепенно растущие, даже оставляющие после себя кое-какие заметки, чтобы следующие поколения могли начать с того места, на котором мы кончили.
– Следующие поколения меня не интересуют, дорогой мой. Я думаю лишь о нас с тобой.
– Ну, ты бунтарка только ниже пояса, – отреагировал Уинстон.
Юлия сочла эту фразу уморительно остроумной и крепко обняла его.
К тонкостям партийной доктрины она не проявляла ни малейшего интереса. Всякий раз, когда он заводил речь о принципах ангсоца, двоемыслии, непостоянстве прошлого, отрицании объективной реальности или начинал учить ее словам новояза, она заметно тушевалась, смущалась и говорила, что никогда не уделяла внимания подобным предметам. Всем известно, что это чушь собачья, так зачем же тратить на нее время? Она прекрасно знала, когда на митинге надо кричать в знак одобрения, а когда – в знак осуждения, а больше ничего от нее никогда не требовалось. Если, невзирая на это заявление, он продолжал тему, Юлия самым обескураживающим образом засыпала. Она принадлежала к числу тех людей, которые способны заснуть в любое время суток и в любой позе.
Беседуя с ней, он понял, как легко быть партийным ортодоксом, если не имеешь ни малейшего представления о самой сути этого правоверия. Иными словами, мировоззрение самой Партии наиболее удачно воспринималось людьми, неспособными понять его. Их можно было заставить примириться с самыми вопиющими нарушениями здравого смысла, потому что они не умели осознавать всю чудовищность того, что требовалось от них, и недостаточно интересовались общественной жизнью, чтобы отдавать себе отчет в том, что происходит. Отсутствие осмысления помогало им не потерять разум. Они просто поглощали все, что им предлагали, и это, поглощенное, не приносило им вреда, потому что не оставляло за собой следа – так пшеничное зерно проходит непереваренным через тело птицы.
Глава 6
Наконец это произошло. Пришла долгожданная весть, которой он ждал, как ему казалось, всю свою жизнь.
Он шел по одному из длинных коридоров министерства и уже почти оказался на том месте, где Юлия вложила в его руку записку, когда осознал, что за ним следует более крупный, чем он, человек. Личность эта, пока что неведомая Уинстону, чуть кашлянула за его спиной, явно давая понять, что желает поговорить. Уинстон резко остановился и повернулся. За ним шел О’Брайен.
Они наконец оказались лицом к лицу, но Уинстоном владело одно лишь желание – убежать. Сердце его отчаянно колотилось. Он в буквальном смысле потерял дар речи. О’Брайен, напротив, без запинки продолжил движение, попутно дружелюбным жестом подхватив Уинстона под руку так, что теперь оба шли рядом. Он немедленно заговорил с присущей ему строгой любезностью, выделявшей его среди большинства членов Внутренней Партии.
– Я рассчитывал, что мне представится возможность поговорить с вами, – начал он. – Вчера я прочел в «Таймс» одну из ваших статей, написанных на новоязе. Вы занимаетесь им из научного интереса, полагаю?
Часть былого самообладания вернулась к Уинстону.
– Едва ли, – возразил он. – Я всего лишь любитель. Новояз – не моя тема. Я никогда не имел никакого отношения к делу сочинения языка.
– Однако пишете на нем вполне элегантно, – заметил О’Брайен. – И это не только мое мнение. Недавно мне случилось разговаривать об этом с вашим другом, истинным знатоком. Но имя его выскользнуло из моей памяти.
Сердце Уинстона снова болезненно шевельнулось. Воспринимать эти слова иначе как упоминание о Сайме было немыслимо. Но Сайм был не просто мертв – он был смыт, уничтожен. Он даже никогда не существовал. Любое положительное упоминание о нем несло смертельную опасность. Реплика О’Брайена, по всей видимости, представляла собой сигнал, кодовый знак. Разделив с ним мелкое мыслепреступление, он превращал обоих в сообщников. Они все еще неторопливо шли по коридору, но вдруг О’Брайен остановился. И с обычным для него обезоруживающим дружелюбием, которое всегда вкладывал в этот жест, снял очки и вновь водрузил их на нос, а затем продолжил:
– На самом деле я хотел сказать вам вот что. Я заметил, что в своей статье вы воспользовались парой вышедших из употребления слов. Впрочем, они устарели совсем недавно. Вы не видели десятое издание словаря новояза?
– Нет, – ответил Уинстон. – Кажется, оно еще не обнародовано. Мы в Архивном департаменте пользуемся девятым изданием.
– Десятое издание выйдет в свет только через несколько месяцев. Однако несколько сигнальных экземпляров уже в ходу. Один из них находится в моем распоряжении. Не хотите ли посмотреть?
– Очень хочу, – ответил Уинстон, прекрасно понимая, к чему это ведет.
– Некоторые новые разработки весьма изобретательны. Думаю, что в первую очередь ваше внимание привлечет сокращение числа глаголов. Так, посмотрим… не знаю, сумею ли я отправить к вам посыльного со словарем… Но увы, я всегда забываю об обязательствах подобного рода. Быть может, вы сможете в удобное для вас время заехать за ним ко мне домой? Постойте, я напишу вам свой адрес.
Они стояли перед телесканом. Несколько рассеянными движениями О’Брайен порылся в своих карманах и достал из них небольшой блокнот в кожаном переплете и золоченый чернильный карандаш. Не сходя с места, прямо под телесканом, так, что наблюдатель, находящийся на другой стороне устройства, мог прочитать написанное, он написал адрес, вырвал страничку и передал ее Уинстону.
– Обычно вечерами я дома, – проговорил О’Брайен. – Но если меня не будет, мой слуга передаст вам книжку.
Он ушел, оставив Уинстона с листком бумаги в руках, и на сей раз прятать записку не было никакой необходимости. Тем не менее он старательно запомнил адрес и по прошествии нескольких часов отправил бумажку в дыру забвения вместе с кучей других бумаг.
На разговор ушло не более двух минут. Он мог иметь единственный смысл: надо было сделать так, чтобы Уинстон узнал адрес О’Брайена. Это было необходимо, потому что никакие расспросы не позволяли узнать, где живет тот или другой человек. Никаких адресных книг не существовало. «Если ты захочешь встретиться со мной, то найдешь здесь», – говорил ему этим поступком О’Брайен. Быть может, в словаре найдется и записка. Однако в любом случае можно было не сомневаться в одном: заговор, о котором он мечтал, действительно существовал, и он наконец оказался на его периферии.
Уинстон понимал, что рано или поздно ответит на зов О’Брайена. Может быть, завтра… может быть, выдержав внушительную паузу… он еще не знал. Происходящее с ним было всего лишь результатом процесса, начавшегося годы назад. Первым шагом была тайная, непреднамеренная задумка, а вторым – начало записей в дневнике. Сначала он от мыслей перешел к словам, а сейчас – от слов к делу. Последним шагом станет нечто, чему предстоит совершиться в Министерстве любви. Он принял свою судьбу. Конец ее содержался в начале. Однако он был страшен… или, точнее, подобен предвкушению смерти, утрате доли жизненной силы. Еще когда он говорил с О’Брайеном, когда смысл происходящего еще проникал в него, Уинстон почувствовал холодную дрожь во всем теле. Уинстону казалось, что он вступает в могильную сырость, и хотя он и прежде всегда ощущал близость могилы, это ничуть не облегчало его положение.
Глава 7
Уинстон проснулся с полными слез глазами. Сонная Юлия повернулась к нему, пробормотав нечто, по всей видимости, означавшее «что случилось?».
– Мне приснилось… – начал он и осекся. Ощущение было слишком сложным для того, чтобы его можно было передать словами. Существовал сон и связанные с ним воспоминания, которые всплыли из недр его памяти за те недолгие секунды, что прошли после пробуждения.
Он лежал на спине, зажмурив глаза, все еще охваченный атмосферой сна… огромного светлого сна, в котором вся жизнь его простерлась перед ним подобием ландшафта, открывающегося в летний вечер после дождя.
Все происходило внутри стеклянного пресс-папье, однако поверхность его сделалась небосводом, а под ним разливался мягкий и теплый свет, позволявший видеть неизмеримую даль. Сон объяснялся – или в каком-то смысле состоял – в жесте руки его матери, через тридцать лет повторенном той еврейкой, которую он видел в кинохронике, пытавшейся укрыть своего маленького мальчика от пуль в короткое мгновение, прежде чем пущенная из геликоптера очередь крупнокалиберного пулемета разнесла их тела в клочья.
– А знаешь, – спросил он, – что до этого вот самого мгновения я считал, что убил свою мать?
– Почему ты убил ее? – спросила Юлия из глубин сна.
– Я не убивал ее. Физически.
Во сне ему привиделась мать, какой он видел ее в последний раз, a через несколько мгновений в голове выстроилась вся совокупность мелких событий, окружавших воспоминание, которое он старательно изгонял из памяти уже много лет. Он не был уверен в дате, но ему не могло быть меньше десяти… может быть, двенадцати лет, когда это произошло.
К этому времени отец Уинстона уже исчез, хотя насколько давно, вспомнить он не мог. Он больше помнил общий характер того времени, хаотичного и тяжелого: периодические приступы паники по поводу воздушных налетов, станции метро в качестве укрытия, повсюду руины, непонятные прокламации на углах улиц, банды молодчиков в рубашках одного и того же цвета, огромные очереди возле булочных, время от времен