– Я не про признание. Признание в содеянном – не предательство. Что бы ты ни сказала и ни сделала, это ничего не значит: важно чувство. Если они сумеют заставить меня перестать любить тебя – вот это и будет истинное предательство.
Юлия задумалась.
– Они не способны этого сделать, – сказала она наконец. – Это не в их силах. Они могут заставить тебя сказать все что угодно… ВСЕ ЧТО УГОДНО… но не могут заставить тебя поверить в эти слова. Они не могут проникнуть внутрь тебя.
– Да, – согласился он чуть более радостным тоном, – да, ты права. Они не могут проникнуть внутрь тебя. Если ты можешь ПОЧУВСТВОВАТЬ, что оставаться человеком все-таки стоит, даже если это тебе ничего не дает, тогда победа твоя.
Он подумал о телескане, не дремлющем ни ночью, ни днем. Они могут следить за тобой круглосуточно, но пока у тебя есть голова, их можно перехитрить. При всех своих хитроумных устройствах они все-таки не научились понимать, что думает другой человек. Быть может, это не так верно для тех, кто оказался в их руках… Что именно творилось в Министерстве любви, не знал никто, однако догадаться было несложно: пытки, наркотики, тонкие способы регистрации твоих нервных реакций, постепенное истощение бессонницей, одиночеством, постоянными допросами. Факты в любом случае утаить было невозможно. Их могло дать расследование, их могли извлечь из тебя пыткой. Но если цель заключалась не в том, чтобы выжить, но чтобы остаться человеком… какая в конечном счете разница? Они не могли изменить твои чувства: в конце концов, ты и сам не смог бы изменить их даже в том случае, если бы захотел. Они могли бы выяснить до последней детали все, что ты делал, или говорил, или думал; но внутренняя твоя суть, та часть сердца, работа которой покрыта тайной даже для тебя самого, останется неприступной.
Глава 8
Они сделали это, сделали наконец!
Уинстон и Юлия стояли в продолговатой, освещенной мягким светом комнате. Приглушенный телескан что-то невнятно бормотал; роскошный темно-синий ковер под ногами казался бархатным. В дальнем конце комнаты за столом под настольной лампой с зеленым колпаком сидел сам О’Брайен, обложенный стопками бумаг с обеих сторон, не потрудившийся даже посмотреть на пришедших, когда слуга впустил Юлию и Уинстона.
Сердце Уинстона колотилось так сильно, что он даже сомневался, что сумеет заговорить. Они сделали это, сделали наконец… Ничего другого просто не лезло ему в голову. Они совершили опрометчивый поступок, еще более опрометчивый оттого, что пришли сюда вдвоем, хотя шли разными путями и встретились только у двери О’Брайена. Впрочем, даже чтобы войти в этот дом, требовалось известное напряжение нервов и душевных сил. Лишь в исключительных случаях простому партийцу случалось побывать в жилище одного из членов Внутренней Партии или даже в том квартале, где они обитали. Вся атмосфера высоких домов, их богатство и простор, незнакомые запахи хорошей пищи и табака, тихие и бесшумно скользящие вверх-вниз лифты, снующие повсюду слуги в белом… все это невольно вселяло трепет. И хотя Уинстон имел все основания появиться в этом районе, его на каждом шагу преследовал страх увидеть перед собой внезапно объявившегося из-за угла охранника в черном мундире, который тут же потребует у него документы и велит убираться отсюда. Слуга О’Брайена, однако, впустил их без малейших возражений. Этот невысокий темноволосый человек в белой рубашке и с ромбовидным лицом, абсолютно бесстрастным и ничего не выражающим, возможно, имел какое-то отношение к Китаю. Коридор, по которому он повел их, устилали мягкие ковры, стены покрывали безукоризненно чистые, молочного цвета обои и белая деревянная обшивка, что также рождало невольный трепет: прежде Уинстон ни разу не видел коридор, стены которого не были засалены от соприкосновения с человеческими телами.
О’Брайен держал в руках полоску бумаги и внимательно изучал ее. Наклоненное крупное лицо его казалось одновременно властным и интеллигентным. Секунд двадцать он сидел не шевелясь, а потом пододвинул к себе речепринт и продиктовал послание на гибридном министерском жаргоне:
«Объекты один запятая пять запятая семь одобрены полностью стоп-предложение содержало объект шесть дваплюс смешно граница преступмысл отмена стоп непродолжать конструктивно предполучение с плюсом оценок машинерии конец послания».
Поднявшись из кресла, О’Брайен прошествовал к ним по ковру, заглушавшему шаги. Когда произнесенные им слова новояза смолкли, официальная атмосфера рассеялась, однако выражение на лице его было мрачнее обычного, словно он был недоволен тем, что его оторвали от дел. К ужасу, и без того владевшему Уинстоном, вдруг добавилось смятение. Он подумал о том, что, возможно, совершает глупейшую ошибку. Какими свидетельствами участия О’Брайена в политическом заговоре он обладал? Никакими… только брошенным мельком взглядом и одной-единственной двусмысленной фразой, а все прочее основано на его собственном вымысле… на мечте. Он не мог позволить себе отступить и сослаться на то, что пришел за словарем, так как в подобном случае невозможно было объяснить присутствие Юлии. Когда О’Брайен проходил мимо телесканa, его осенила какая-то мысль. Он остановился, повернулся и на что-то нажал. Раздался громкий щелчок.
Юлия удивленно пискнула. Даже охваченный паникой Уинстон был слишком ошарашен для того, чтобы придержать язык.
– То есть его можно выключить! – выпалил он.
– Да, можно, – сказал О’Брайен, – у нас есть такая привилегия…
Он стоял теперь напротив них обоих. Рослая фигура партийного функционера высилась над парой тощих влюбленных. Он ждал, ждал с суровым выражением лица, чтобы Уинстон заговорил, но о чем? Даже сейчас было вполне возможно, что он просто занятой человек, с раздражением ждущий, когда ему наконец объяснят причину вторжения. Все молчали. После того как О’Брайен выключил телескан, в комнате воцарилась мертвая тишина. Секунды маршировали мимо, длинные секунды. Уинстон с трудом заставлял себя не отводить глаз от сурового лица О’Брайена, на котором вскоре появилось какое-то предвестие улыбки. Своим характерным жестом О’Брайен снял очки и снова водрузил их на нос.
– Ну, кто будет говорить? Вы или я? – спросил он.
– Я, – заторопился Уинстон. – Эта штуковина выключена?
– Да, выключена. Мы одни.
– Мы пришли сюда, потому что…
Уинстон помедлил, впервые осознавая вздорность своих мотивов. И поскольку даже он сам не знал, какого рода помощи ждет от О’Брайена, ему трудно было объяснить причину своего прихода. И он продолжил, прекрасно осознавая, что слова его безосновательны и претенциозны:
– Мы полагаем, что существует заговор, тайная организация, направленная против Партии, и что вы участвуете в этом. Мы хотим вступить в эту организацию и работать на нее. Мы – враги Партии. Мы не верим в принципы ангсоца. Мы – мыслепреступники. Мы – прелюбодеи. Я говорю это вам, потому что мы хотим отдаться под ваше покровительство. Если вы хотите обвинить нас в чем-то еще, мы готовы.
Он умолк, оглянулся через плечо, так как ему показалось, что дверь отворилась. И действительно, в комнату без стука вошел желтолицый слуга.
– Мартин – один из нас, – бесстрастным тоном пояснил О’Брайен. – Принесите вина, Мартин. Поставьте на круглый столик. Хватит ли нам кресел? Значит, мы можем сесть и поговорить в спокойной обстановке. Принесите кресло и себе, Мартин. Разговор будет деловой. На ближайшие десять минут вы не слуга.
Невысокий азиат сел вполне непринужденно, однако в его поведении сквозили манеры прислуги… пажа, обрадованного привилегией. Уинстон посмотрел на него краем глаза. Он подумал, что вся жизнь этого человека представляет собой исполнение роли и что он считает опасным pасстаться с маской даже на мгновение. Взяв декантер за шейку, О’Брайен наполнил бокалы темно-красной жидкостью. Зрелище это чем-то напомнило Уинстону картинку, которую он когда-то видел на стене или на рекламном щите… огромную бутылку, набранную из электрических лампочек, двигавшуюся вверх и вниз, так что получалось, что содержимое ее выливается в бокал. Содержимое бокала, если смотреть сверху, казалось черным, но в декантере оно искрилось рубином. Жидкость пахла чем-то кислым и сладким одновременно. Юлия взяла свой бокал и из любопытства понюхала содержимое.
– Этот напиток называется вином, – О’Брайен чуть улыбнулся. – Про вино вы, конечно, читали в книжках. Внешней Партии оно почти не достается. – Тут лицо его сделалось серьезным, и он поднял бокал. – Полагаю, что начать нам следует с тоста за нашего вождя, за Эммануила Гольдштейна.
Уинстон торопливо взял бокал. Он читал про вино и мечтал попробовать его. Подобно стеклянному пресс-папье или полузабытым стишкам мистера Черрингтона оно принадлежало к старому времени, как он про себя называл дореволюционную эпоху. По какой-то непонятной причине он воображал, что вино окажется чрезвычайно сладким, словно ежевичный джем, и чрезвычайно пьянящим. И потому, глотнув, был явно разочарован. Оказалось, что долгие годы употребления джина лишили его способности ощущать вкус вина. Уинстон поставил на столик пустой бокал.
– Так, значит, Гольдштейн существует на самом деле? – спросил он.
– Да, такая персона существует в действительности. Где он находится? Я не знаю.
– A подполье… организация? Оно реально? Или это всего лишь изобретение органов Госмысленадзора?
– Нет, оно реально существует. Мы называем его Братством. Человек, как правило, знает о Братстве только то, что оно существует и что он сам является его членом. Но я еще вернусь к этой теме. – Он посмотрел на наручные часы. – Даже членам Внутренней Партии не рекомендуется отключать телескан дольше чем на полчаса. Вам не следовало приходить сюда вместе, и вам придется уйти по отдельности. Вы, товарищ, – он кивнул Юлии, – уйдете первой. В нашем распоряжении примерно двадцать минут. Как вы понимаете, мне придется начать с некоторых вопросов. Итак, что вы готовы делать?
– Все, на что способны, – ответил Уинстон.