О’Брайен чуть повернулся к Уинстону в своем кресле, как бы игнорируя Юлию, полагая, что Уинстон будет говорить за обоих. На мгновение он прикрыл глаза и начал задавать вопросы негромким невыразительным голосом, словно бы приступая к рутинному действу, своего рода катехизису, причем успевшему поднадоесть ему.
– Вы готовы расстаться с жизнью?
– Да.
– Вы готовы убивать?
– Да.
– А совершать акты саботажа, способные привести к гибели сотен неповинных людей?
– Да.
– А изменить своей стране в интересах иностранных держав?
– Да.
– Вы готовы мошенничать, подделывать деньги и документы, шантажировать, развращать детские умы, распространять вызывающие привыкание наркотики, поощрять проституцию… совершать любые поступки, способные деморализовать население и тем самым ослабить власть Партии?
– Да.
– Если, например, это каким-то образом будет служить нашим интересам, готовы ли вы плеснуть серной кислотой в лицо ребенку?
– Да.
– Готовы ли вы отречься от своей личности и доживать свой век официантом или докером?
– Да.
– Совершите ли вы самоубийство, если мы сочтем это необходимым?
– Да.
– Готовы ли вы оба расстаться друг с другом и никогда более не встречаться?
– Нет! – вступила в разговор Юлия.
Уинстону показалось, что до его ответа прошло много времени. На какой-то момент он как будто лишился дара речи. Язык его беззвучно работал, подыскивая начальные звуки сперва одного слова, потом другого, потом третьего и так далее. Он так и не понял, какое слово собирался произнести, пока не вымолвил наконец финальное:
– Нет.
– Хорошо, что вы это сказали, – произнес О’Брайен. – Нам важно иметь полное представление о вас.
Повернувшись к Юлии, он проговорил уже с легкой заинтересованностью:
– А вы понимаете, что если он выживет, то может стать совершенно другой личностью? Возможно, нам придется полностью изменить его… лицо, движения, форму ладоней… цвет волос, даже голос могут совершенно измениться. Можете стать неузнаваемой и вы сами. Наши хирурги умеют делать это. Иногда это считается необходимым. Подчас приходится даже ампутировать конечности.
Не удержавшись, Уинстон бросил украдкой еще один взгляд на монголоидное лицо Мартина. Шрамов заметно не было. Юлия побледнела так, что проступили все веснушки, но тем не менее отважно посмотрела в глаза О’Брайену и что-то пробормотала в знак согласия.
– Хорошо. С этим понятно.
На столике находилась серебряная сигаретница. С рассеянным видом О’Брайен пододвинул ее к своим гостям, сам взял одну сигарету, затем встал и принялся расхаживать по комнате с таким видом, словно на ногах ему думалось лучше. Сигареты были хороши… тугие, плотно набитые, шелковистые на ощупь. О’Брайен снова посмотрел на наручные часы.
– Можете вернуться на кухню, Мартин, – проговорил он. – Я присоединюсь через четверть часа. Но прежде чем уйдете, посмотрите внимательно на лица этих товарищей. Вы еще увидите их. Я могу не увидеть.
В точности так, как было у входной двери, темные глаза невысокого азиата буквально ощупали их лица. Ничего дружеского в его взгляде не было. Он запоминал их черты, совершенно не интересуясь ими самими или же умело скрывая собственный интерес. Уинстон подумал, что искусственное лицо, возможно, не способно менять свое выражение. Не произнеся ни слова и не попрощавшись, Мартин вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. О’Брайен расхаживал по комнате, опустив одну руку в карман своего черного комбинезона; в другой руке он держал сигарету.
– Понимаете ли, – проговорил он, – вы всегда будете сражаться во тьме. И тьма всегда будет окружать вас. Вы будете получать приказы и исполнять их, не зная причин. Потом я пришлю вам книгу, которая познакомит вас с природой общества, в коем мы живем, и со стратегией, которая уничтожит его. Прочитав книгу, вы станете полноправными членами Братства. Но кроме наших самых общих целей и непосредственных потребностей текущего дня вы не узнаете ничего. Я говорил вам, что Братство существует, однако не могу сказать, сколько членов насчитывается в нем – сотня или десять миллионов. Из своего личного опыта вы никогда не сможете определить, что в нем насчитывается хотя бы дюжина членов. У вас появится трое или четверо связных, которые будут время от времени исчезать и заменяться другими. Поскольку наш контакт был первым, он сохранится. Получать приказы будете от меня лично. Если мы сочтем необходимым связаться с вами, контакт будет совершаться через Мартина. Когда вас в итоге арестуют, вы во всем признаетесь. Это неизбежно. Однако признаваться вам будет особенно не в чем, кроме собственных деяний. Вы не сможете никого выдать, кроме горстки незначительных людей. Возможно, вы не сумеете выдать даже меня. К тому времени я могу умереть или сменить личность… даже черты лица.
О'Брайен все расхаживал по мягкому ковру. Невзирая на массивное тело, он двигался с удивительным изяществом, которое проявлялось даже в жестах: в том, как он опускал руку в карман или манипулировал сигаретой. И в нем ощущалась не столько сила, сколько уверенность и пропитанное иронией знание. Однако при всей его откровенности в нем не угадывалось никакой положенной фанатику целеустремленности. Когда он говорил об убийстве, самоубийстве, венерических болезнях, ампутации конечностей, лицевой хирургии, это делалось с оттенком легкой и непринужденной шутки.
Казалось, он давал понять: «Это неизбежно, нам придется бестрепетно делать все это. Но зато потом заживем по-хорошему… потом, когда жизнь снова станет достойной того, чтобы жить». От Уинстона к О’Брайену истекала волна восхищения и даже почитания. На мгновение он даже забыл прячущуюся в тенях фигуру Гольдштейна. Глядя на могучие плечи и крупные черты О’Брайена, такие уродливые, но вместе с тем цивилизованные, невозможно было поверить, что он может потерпеть поражение. Не существовало такой стратагемы, которая оказалась бы не по плечу этому человеку. Не было такой опасности, которую он не мог бы предвидеть. Даже Юлия подпала под его обаяние. Забыв про погасшую сигарету, она внимательно слушала.
О’Брайен продолжал:
– До вас доходили только слухи о существовании Братства. И, без сомнения, вы составили собственное представление о нем. Возможно, вам представлялся целый подпольный мир… мир заговорщиков, устраивающих свои тайные встречи в подвалах. Переписывающихся в укромных местах на стенах домов, опознающих друг друга по паролям или особым жестам руки… Ничего подобного не существует. Члены Братства никоим образом не могут узнавать друг друга, и невозможно, чтобы любой из нас мог опознать более чем нескольких человек. Сам Гольдштейн, попади он в руки органов Госмысленадзора, не сможет назвать им полный список членов своей организации или предоставить информацию о том, где искать такую бумагу. Никакого такого списка не существует. Братство невозможно уничтожить, потому что оно не является организацией в обычном смысле этого слова. Ничто не удерживает его воедино, кроме идеи, которая неуничтожима. И одновременно ничто не может поддержать вас, кроме идеи. У вас не будет ни деловой дружбы, ни поощрения. Вам никто не поможет, когда вас наконец арестуют. Мы никогда не помогаем своим. В лучшем случае нам удается передать бритвенное лезвие в камеру слишком разговорчивому собрату, чтобы заткнуть ему рот. Вам придется жить, не зная результата, не зная надежды. Какое-то время вам удастся работать, потом вас поймают, тогда вы сознаетесь, после чего вас казнят. Других результатов своей работы вам увидеть не суждено. Никакие заметные перемены не могут произойти при нашей жизни… не надо надеяться. Мы уже мертвы. Подлинная жизнь ждет нас в будущем. Мы будем жить в нем в качестве горстки пыли и обломков костей. Однако насколько далеко отстоит от нас это будущее, не знает никто. Может, оно настанет через тысячу лет. В настоящее время мы способны только понемногу расширять область, в которой властвует здравый смысл. Мы не можем действовать коллективно. Мы способны только понемногу распространять наше знание от человека к человеку, от поколения к поколению. Существование органов Госмысленадзора не позволяет ничего другого.
Умолкнув, он в третий раз глянул на часы.
– А вам, товарищ, уже пора уходить, – обратился он к Юлии. – Впрочем, постойте: декантер еще наполовину полон.
Наполнив бокалы, он взял собственный за ножку.
– За что же нам выпить на этот раз? – произнес О'Брайен со знакомой уже иронией. – За посрамление органов Мысленадзора? За погибель Большого Брата? За человечество? За будущее?
– За прошлое, – произнес Уинстон.
– Да, прошлое важнее, – с серьезной интонацией согласился О’Брайен.
Они опорожнили бокалы, и через мгновение Юлия поднялась, чтобы уйти. Остановив ее, О’Брайен взял с комода небольшую коробочку, подал ей плоскую белую таблетку и велел рассосать. Он сказал, что они не должны выйти из его дома, распространяя запах вина, так как здешние лифтеры в высшей степени наблюдательны и любознательны. Как только за ней закрылась дверь, О’Брайен как будто бы вообще забыл о существовании Юлии. Сделав еще по паре шагов в обе стороны, он остановился.
– Осталось уточнить некоторые подробности, – проговорил он. – Насколько я понимаю, у вас имеется какого-то рода нора?
Уинстон рассказал о комнате наверху лавки мистера Черрингтона.
– Пока подойдет. Потом мы подыщем для вас другое место. Следует часто менять жилье. А я, кстати, пришлю вам экземпляр КНИГИ… – О’Брайен, как заметил Уинстон, произнес это слово как бы заглавными буквами, – книги Гольдштейна, как вы уже поняли. Возможно, я сумею достать ее только через несколько дней. Фактически их существует не так уж много. Органы Госмысленадзора разыскивают их и уничтожают едва ли не с той скоростью, с которой мы производим. Но разница невелика. Эта книга неуничтожима. Если погибнет последний экземпляр, мы воспроизведем его почти что дословно… А вы ходите на работу с портфелем? – спросил он.