Впрочем, Уинстон не был уверен в том, что это произошло на самом деле. Подобные вещи никогда ничем не заканчивались. Они только поддерживали в нем веру… или хотя бы надежду на то, что кроме него есть и другие враги Партии. Как знать, быть может, слухи о крупномасштабном подпольном заговоре все-таки верны… быть может, и Братство тоже существует! С учетом нескончаемых покаяний, признаний, арестов и казней трудно было усомниться в том, что Братство не просто миф. Иногда Уинстон верил в его существование, иногда нет. Доказательств не существовало, только мимолетные взгляды, которые могли означать все что угодно или ничего вообще; обрывки подслушанных разговоров, короткие надписи на стенах уборных… обмен почти незаметным жестом между двумя незнакомцами, способным сойти за условный знак признания единомышленника. Сплошные догадки; он мог и придумать все это… Уинстон вернулся в свою каморку, не глядя больше на О’Брайена. Мысль о том, чтобы развить этот мимолетный контакт, даже не пришла ему в голову. Это было бы чрезвычайно опасным поступком для Уинстона, даже если бы он знал, с чего ему следует начать. Да, на секунду-другую они обменялись двусмысленными взглядами, и на этом все закончилось. Но даже и в таком виде это было памятным событием в спертом одиночестве и духоте его повседневной жизни.
Уинстон сел ровнее и выпрямил спину. Рыгнул. Джин бунтовал в животе.
Глаза вновь обратились к странице. И он обнаружил, что, погрузившись в размышления, по какой-то причине, не замечая того, автоматически писал, причем не ломаным неловким почерком, как прежде. Перо вольно скользило по гладкой бумаге, оставляя на ней крупные заглавные буквы:
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
снова и снова, пока не заполнило этими строками полстраницы.
Уинстон не мог не поддаться приступу паники. Абсурдной, поскольку написание этих слов было не более опасно, чем сам факт ведения дневника, но на какое-то мгновение он ощутил желание вырвать испорченные страницы и вовсе забросить начатое им предприятие.
Однако он не стал этого делать, понимая, что это ничего не даст. Неважно, написал ли он ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА или же воздержался от такого поступка. Неважно, будет ли он продолжать свой дневник или же забросит. Органы Госмысленадзора доберутся до него и в том и в другом случае. Он совершил – или совершил бы даже в том случае, если бы вовсе не приложил перо к бумаге, – основное, сущностное преступление, содержавшее в себе все остальные. Его называли мыслепреступлением, и оно было не из тех, которые можно долго скрывать. Какое-то время тебе удавалось увиливать, но рано или поздно тебя накрывали.
Арестовывали обычно ночью. Грубая рука на твоем плече вырывала тебя из сна, фонари светили прямо в лицо, постель окружали люди с жесткими лицами. Суда в подавляющем большинстве случаев не было, сообщений об арестах – тоже. Люди просто исчезали, и всегда ночью. Имя твое вычеркивалось из любых списков, как и всякое упоминание о тебе, обо всем, что ты делал… Сначала отрицался сам факт твоего существования, а потом тебя забывали полностью, отменяли, аннигилировали: ИСПАРИЛСЯ – обычно говорили о таких людях. На мгновение он поддался истерике. И начал писать неопрятной скорописью:
…они застрелят меня а мне все равно они застрелят меня в затылок а я плевал на Большого Брата они всегда стреляют в затылок тем кто плюет на Большого Брата…
Слегка стыдясь себя самого, Уинстон откинулся на спинку сиденья, положил перо – и в следующее мгновение вздрогнул: в дверь постучали.
Уже! Он притих, словно мышка, в тщетной надежде на то, что стучавший удовлетворится единственной попыткой и уйдет. Но нет, стук повторился.
Затягивать время хуже всего. Сердце его колотилось как барабан, но лицо оставалось спокойным – возможно, благодаря привычке. Поднявшись на ноги, Уинстон тяжелыми шагами побрел к двери.
Глава 2
Только взявшись за дверную ручку, Уинстон сообразил, что оставил дневник на столе открытым… открытым на странице, исписанной лозунгами «ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА» такими крупными буквами, какие без труда можно было прочесть с другого конца комнаты. Но, даже невзирая на панику, он подумал, что не хочет испятнать молочно-белую бумагу, захлопнув книжку с еще непросохшими чернилами.
Затаив дыхание, Уинстон открыл дверь, и теплая волна облегчения немедленно накрыла его. Снаружи стояла унылая, бесцветная женщина, морщинистая и непричесанная.
– Ой, товарищ, – начала она скучным подвизгивающим голосом, – так я и думала, что ты уже пришел. Ты не можешь заглянуть к нам и прочистить кухонный слив? Опять засорился и…
Это была миссис Парсонс, жена соседа с его этажа. Слово «миссис» Партией не одобрялось – предполагалось, что всех следует называть словом «товарищ» – однако к некоторым дамам такое обращение применялось инстинктивно. Женщине было около тридцати, но выглядела она много старше. Возникало такое впечатление, будто пыль въелась даже в морщины на ее лице. Уинстон последовал за соседкой по коридору. Такого рода просьбы были для него почти ежедневной досадной повинностью.
Дома ЖК «Победа» уже давно состарился; построенные, кажется, еще в 1930 году или около того, теперь они медленно разрушались. Штукатурка постоянно осыпалась со стен и потолков, трубы лопались при самом легком морозце, крыши протекали при любом незначительном снегопаде, отопление работало вполсилы, если его не отключали совсем из экономии. Ремонт, за исключением тех ситуаций, когда его можно было сделать самостоятельно, осуществлялся с разрешения каких-то далеких комитетов, которые могли затянуть на два года даже замену лопнувшего оконного стекла.
– Конечно, я беспокою вас только потому, что Тома нет дома, – расплывчато объяснила миссис Парсонс. Семейство ее занимало квартиру чуть большую, чем жилье Уинстона. Все в ней казалось истрепанным, раздавленным, словно бы здесь совсем недавно побывало дикое животное. Игровые принадлежности – хоккейные клюшки, боксерские перчатки, порванный футбольный мяч, пара вывернутых наизнанку пропотевших шорт – образовывали на полу кучу, стол был загроможден грязными тарелками и сборниками задач и упражнений.
Стены украшали алые знамена Отроческой лиги и организации Юных шпионеров, a также полноразмерный портрет Большого Брата. Здесь тоже пахло вареной капустой, как, впрочем, и во всем здании, но к кислой вони примешивался еще и острый запашок пота, который, как нетрудно было понять, принадлежал лицу, отсутствовавшему в квартире в данный момент. В соседней комнате некто, вооруженный расческой и листком туалетной бумаги, пытался попасть в такт воинственной мелодии, все еще звучавшей с телескана.
– Это дети, – пояснила миссис Парсонс, бросая опасливый взгляд на дверь. – Они сегодня не выходили на улицу. И конечно…
У нее была привычка обрывать предложения на середине. Кухонная раковина почти до края была полна зеленоватой грязной воды, от которой больше обычного разило капустой. Уинстон наклонился и принялся обследовать слив. Его тошнило от необходимости делать это голыми руками, да еще и нагнувшись – от этого он всегда начинал кашлять. Миссис Парсонс беспомощно смотрела на него.
– Вот будь Том дома, он исправил бы все в одно мгновение. Он любит делать всякое такое. У него руки растут откуда надо, у Тома-то.
Парсонс, сослуживец Уинстона, также работал в Министерстве правды. Этот полноватый, но деятельный мужчина доводил окружающих до ступора своей тупостью и безмозглым энтузиазмом, являясь образцовым экземпляром тех преданных, ни в чем не сомневающихся трудяг, на которых куда больше, чем на органах надзора, зижделась стабильность власти Партии. Только в тридцать пять лет его удалось против воли выставить из Молодежной лиги, a прежде чем его приняли в эту лигу, он умудрился задержаться в шпионерах на год дольше положенного срока. В министерстве он служил на каком-то подчиненном посту, вовсе не требовавшем ума, однако являлся ведущей фигурой в Комитете по спорту и остальных организациях, занимавшихся коллективными вылазками на природу, демонстраций поддержки решений, кампаниями за экономию и прочими мероприятиями. Он имел привычку со спокойной гордостью, попыхивая трубкой, говорить, что за последние четыре года не пропустил ни одного дня, чтобы вечером не зайти в Общественный центр. И всепобеждающий запах пота, служивший неосознанным, но несомненным доказательством напряженности всей его жизни, сопровождал Парсонса повсюду и даже задерживался после его ухода там, где тот побывал.
– Гаечный ключ у вас есть? – осведомился Уинстон, ощупывая гайку.
– Гаечный ключ? – переспросила миссис Парсонс, мгновенно превращаясь в беспозвоночное. – Не знаю, не помню, забыла. Может быть, дети…
В соседней комнате затопали ноги, продудел последний аккорд на расческе, и дети ворвались в гостиную. Миссис Парсонс принесла ключ. Уинстон спустил воду и с отвращением вынул комок волос, перекрывший трубу. Постаравшись как можно тщательнее отмыть пальцы под краном холодной воды, он вернулся в другую комнату.
– Руки вверх! – завопил дикарский голос.
Симпатичный, крепкий с виду мальчишка лет девяти, выскочив из-за стола, наставил на него игрушечный автоматический пистолет, а его сестра, которая была на пару лет младше, угрожала Уинстону какой-то палкой.
Оба были в синих шортах, серых рубашках и с красными галстуками – необходимой деталью формы шпионеров. Уинстон послушно поднял руки над головой, однако с тяжелым чувством ощутил, что это не совсем игра, – настолько убедительно злобным было поведение мальчишки.
– Ты предатель! – вопил тот. – Ты мыслепреступник! Ты – евразийский шпион! Я тебя застрелю, испарю, сошлю в соляные копи!
И вдруг оба ребенка запрыгали вокруг него, выкрикивая «предатель!» и «мыслепреступник!»; младшая девочка во всем подражала брату. Игра их отчасти даже пугала – словно возня тигрят, которые вот-вот сделаются людоедами. Во взгляде мальчишки читалась некая расчетливая свирепость, вполне очевидное желание побольнее удари