Между пальцами О’Брайена появилась продолговатая газетная вырезка. В поле зрения Уинстона она оставалась секунд пять, и сомневаться в том, кого она изображает, не приходилось: это была ТА САМАЯ фотография… другой экземпляр снимка, свидетельствовавшего о том, что Джонс, Аронсон и Резерфорд находились в Нью-Йорке на партийном мероприятии, – снимка, который попал в его руки одиннадцать лет назад и немедленно был уничтожен. Снимок этот находился перед его глазами всего лишь мгновение, и только. Однако он видел его и не сомневался в этом! Уинстон предпринял отчаянную попытку высвободить хотя бы верхнюю часть тела, однако не смог сдвинуться даже на сантиметр. На какое-то мгновение он даже забыл о циферблате, так хотелось ему снова рассмотреть эту фотографию и подержать ее в руках.
– Так она существует! – вскричал он.
– Нет, – возразил О’Брайен.
Пройдя по комнате, он подошел к противоположной стене, где находились врата забвения, и поднял решетку. Незримый поток теплого воздуха унес листок в печь, где бумага вспыхнула и исчезла.
О’Брайен отвернулся от стены.
– Пепел, – заявил он, – не поддающийся восстановлению. Пепел. Пыль. Снимок не существует. И никогда не существовал.
– Но он существовал! И существует! Существует в памяти. Я помню его. И вы помните.
– Нет, не помню, – возразил О’Брайен.
Сердце Уинстона дрогнуло. Таково двоемыслие. Он ощущал гибельную беспомощность. Если бы он был уверен в том, что О’Брайен лжет, возражение это не имело бы никакого значения. Однако вполне возможно, что О’Брайен действительно совершенно забыл о существовании этой фотографии, а раз так, он забудет и о том, что отрицал ее существование, и забыл о том, что забывал ее. Как вообще можно верить в то, что это просто трюк? Возможно, в мозгу в таком случае происходит какой-то лунатический сдвиг… мысль эта обескуражила его.
О’Брайен задумчиво смотрел на него. Более, чем когда-либо, он был похож на школьного учителя, мучающегося с заблудшим, но и многообещающим учеником.
– Существует партийный лозунг, касающийся контроля над прошлым. Повторите его, будьте добры, – сказал он.
– Тот, кто контролирует прошлое, контролирует будущее; тот, кто контролирует настоящее, контролирует прошлое, – послушно повторил Уинстон.
– Тот, кто контролирует настоящее, контролирует прошлое, – проговорил О’Брайен, неторопливо кивая головой в знак одобрения. – Значит, вы, Уинстон, считаете, что прошлое действительно существует?
И снова ощущение собственной беспомощности охватило Уинстона. Глаза его обратились к циферблату. Он не только не знал, какой ответ, да или нет, избавит его от боли… он не знал, какой ответ считает правильным.
О’Брайен чуть улыбнулся.
– Вы не знакомы с метафизикой, Уинстон. До этого самого мгновения вы не задумывались о том, что такое бытие. Я поставлю вопрос более точно. Скажите мне, существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Существует ли где-нибудь в мире материальных объектов место, где происходит это самое прошлое?
– Нет.
– Так где же оно происходит и происходит ли вообще?
– В анналах. Там, где оно записано.
– В анналах… и?
– В уме. В воспоминаниях людей.
– В воспоминаниях… Что ж, очень хорошо. Мы, Партия, контролируем все анналы и все воспоминания. Значит, мы контролируем и прошлое, разве не так?
– Но как вы можете лишить людей воспоминаний? – воскликнул Уинстон, вновь на мгновение забыв про циферблат. – Память не зависит от нас, она вне нас. Как можете вы управлять памятью? Мою вы не контролировали!
О’Брайен вновь посуровел и опустил руку на циферблат.
– Наоборот. Это ВЫ не контролировали свою память. И именно это привело вас сюда. Вы находитесь здесь потому, что вам не хватило смирения, самодисциплины. Вы не захотели подчиниться, но такова цена здравости рассудка. Вы предпочли стать безумцем, меньшинством, существующим единственно в вашем лице. Только дисциплинированный разум способен увидеть реальность, Уинстон. Вы полагаете, что реальность есть нечто объективное, внешнее, существующее само по себе. Вы также считаете, что природа реальности очевидна сама по себе. Когда вы обманываете себя, считая, что видите что-либо, вы предполагаете и то, что все остальные видят то же самое, что и вы. Но я скажу вам, Уинстон, вот что: реальность не является внешней по отношению к нам. Реальность существует только в разуме человека и нигде более. Не в индивидуальном уме, который ошибается и в любом случае не вечен, она существует только в разуме Партии, коллективном и бессмертном. Правдой является лишь то, что считает правдой Партия. Реальность невозможно увидеть иначе, чем зрением Партии. И этот факт вам, Уинстон, придется выучить заново. Он требует саморазрушения, усилия воли. Чтобы сделаться вновь здоровым, вам придется смирить себя.
Он недолго помолчал, словно бы давая возможность Уинстону усвоить сказанное.
– А вы помните, – продолжил он, – запись в своем дневнике: «Свобода – это возможность всегда сказать, что два плюс два равно четырем»?
– Да, – ответил Уинстон.
О’Брайен поднял свою левую ладонь и показал ее тыльной стороной Уинстону, спрятав большой палец и расправив остальные четыре.
– Сколько пальцев я показываю вам, Уинстон?
– Четыре.
– А если Партия скажет вам, что не четыре, а пять… сколько тогда?
– Четыре.
Слово закончилось криком боли. Стрелка на циферблате прыгнула до пятидесяти пяти. Пот окатил все тело Уинстона. Воздух ворвался в его легкие, и он выдохнул его с глубоким стоном, который не мог остановить, даже стиснув зубы. О’Брайен наблюдал за ним, по-прежнему выставив четыре пальца. Он повернул рукоятку в обратную сторону. На сей раз боль только слегка ослабела.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре.
Стрелка показала на шестьдесят.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!
Стрелка, должно быть, еще сдвинулась вверх. Но Уинстон не смотрел на нее. Тяжелое, жесткое лицо и четыре пальца заполняли все его поле зрения. Пальцы высились перед его глазами, словно столпы, колоссальные, нечеткие, вибрирующие… но тем не менее их было ровно четыре.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре! Остановите! Как можете вы продолжать? Четыре! Четыре!
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Пять! Пять! Пять!
– Нет, не надо лгать, Уинстон, это бесполезно. Вы по-прежнему считаете, что пальцев четыре. Сколько пальцев, прошу вас?
– Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам надо. Только уберите боль!
И вдруг он уже сидел, а О’Брайен поддерживал его рукой за плечи. Должно быть, он потерял сознание на несколько секунд. Путы, удерживавшие его тело в неподвижности, распустили. Ему было очень холодно, его трясло, зубы стучали, слезы катились по щекам. На мгновение он даже припал к О’Брайену, словно младенец, утешенный прикосновением тяжелой руки к плечам, ощущая, что О’Брайен является его защитником, что боль приходит откуда-то извне, из какого-то другого источника… и что О’Брайен спасет его от нее.
– Вы не торопитесь учиться, Уинстон, – мягким тоном проговорил О’Брайен.
– Что я могу поделать? – пробулькал он. – Как я могу перестать видеть то, что находится перед моими глазами? Два плюс два – это четыре.
– Иногда, Уинстон. А иногда – пять. А иногда – три. А иногда – и то, и другое, и третье сразу. Вы должны постараться. Вернуть себе здравомыслие непросто.
Он уложил Уинстона обратно на ложе. Конечности его снова закрепили, но боль отхлынула, дрожь улеглась, оставив его ослабевшим и замерзшим. О’Брайен кивком головы пригласил человека в белом халате, неподвижно стоявшего рядом во время всей процедуры. Тот нагнулся к Уинстону, заглянул ему в глаза, приложил ухо к груди, постучал по ней в нескольких местах, а потом кивнул О’Брайену.
– Повторить, – сказал тот.
Боль вновь хлынула в тело Уинстона. Стрелка, наверное, показывала на семьдесят или семьдесят пять. На сей раз он зажмурил глаза. Он знал, что пальцы на прежнем месте и что их по-прежнему четыре. Существенно было одно – дожить до конца этого спазма. Уинстон уже не замечал, кричит он или нет. Боль снова ослабела. Он открыл глаза. О’Брайен повернул рукоятку назад.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре. Мне кажется, что их четыре. Я бы увидел пять, если бы мог. Я пытаюсь увидеть пять.
– Что вы предпочтете: чтобы я убедил вас в том, что их пять, или реально увидеть их?
– Реально увидеть их.
– Повторить, – сказал О’Брайен.
Должно быть, стрелка показывала на восемьдесят или девяносто. Уинстон то забывал, то вспоминал, откуда и зачем берется эта боль. За его зажмуренными глазами танцевал целый лес пальцев, то возникавших, то пропадавших, то прятавшихся друг за друга, то появлявшихся снова. Он пытался сосчитать их, хотя не помнил, зачем это делает. Но знал при этом, что их сосчитать невозможно благодаря таинственному тождеству пяти и четырех.
Боль снова прекратилась. Когда он открыл глаза, оказалось, что видит все то же самое: бесчисленные пальцы, похожие на движущиеся деревья, текли перед ним во всех направлениях сразу, пересекаясь и расходясь в разные стороны.
– Итак, Уинстон, сколько пальцев я показываю вам?
– Не знаю. Не знаю. Вы убьете меня, если снова включите свою машинку. Четыре, пять, шесть… честно, не знаю.
– Так, уже лучше, – сказал О’Брайен.
Игла уколола руку Уинстона. И почти в то же самое мгновение блаженное исцеляющее тепло разлилось по всему его телу. Боль сразу наполовину забылась. Открыв глаза, он с благодарностью посмотрел на О’Брайена.
Тяжелое, морщинистое лицо его, одновременно и уродливое, и интеллигентное, растрогало его сердце. Если бы он мог шевельнуться, то положил бы руку на руку О’Брайена. Никогда еще он не любил этого человека так глубоко и сильно, как в этот момент, и вовсе не потому, что тот остановил боль. Вернулось прежнее ощущение: неважно, друг О’Брайен или враг, он был человеком, с которым можно говорить. Быть может, не так важно, чтобы тебя любили: важнее, чтобы понимали. О’Брайен пытал его до безумия и – Уинстон не сомневался в том – достаточно скоро отправит его на смерть. Неважно. В каком-то смысле их соединяла более глубокая связь, чем дружба: они в чем-то б