– Да.
– Только что я показал вам пальцы на своей руке. Вы видели пять пальцев. Вы помните это?
– Да.
О’Брайен показал ему четыре пальца на левой руке, убрав большой палец.
– Я показываю вам пять пальцев. Вы видите их?
– Да.
И он видел их – на мимолетное мгновение, прежде чем сценка в его мозгу переменилась. И он действительно видел пять пальцев, и это было правильно. А затем все стало нормальным, старый страх, ненависть и ожесточение вернулись. Однако существовал и момент ослепительной уверенности – недолгий, наверное, секунд тридцать, – когда каждый новый вопрос О’Брайена заполнял какую-то часть пустоты и становился абсолютной истиной, когда два плюс два могли стать и тремя, и пятью – если это было нужно. Момент этот померк еще до того, как О’Брайен опустил свою руку, и, хотя Уинстон не мог восстановить его, момент этот остался в его памяти, как запоминает человек яркое переживание, случившееся в прошлом, когда, по сути дела, он был совершенно другим.
– Теперь вы видите, что это, во всяком случае, возможно, – сказал О’Брайен.
– Да, – согласился Уинстон.
Явно удовлетворенный ответами, О’Брайен поднялся на ноги. Уинстон увидел слева от себя, как человек в белом халате сломал шейку ампулы и потянул на себя плунжер шприца. О’Брайен повернулся к Уинстону с улыбкой и, как в старые добрые времена, поправил очки на носу.
– А помните, как вы написали в своем дневнике, – проговорил он, – что неважно, друг я вам или враг, потому что я, во всяком случае, способен понять вас и со мной можно поговорить? Вы были правы. Я наслаждаюсь общением с вами. Ваш ум привлекает меня. Он похож на мой собственный во всем, кроме вашей мании. Прежде чем мы завершим сегодняшний разговор, можете задать мне несколько вопросов, если хотите.
– Совершенно любой вопрос?
– Абсолютно. – Заметив, что Уинстон смотрит на циферблат, он добавил: – Аппарат выключен. Каким будет ваш первый вопрос?
– Что вы сделали с Юлией? – спросил Уинстон.
О’Брайен улыбнулся еще раз.
– Она предала вас, Уинстон. Немедленно и без колебаний. Я редко видел человека, так быстро переходившего на нашу сторону. Вы не узнали бы ее, если бы видели. Мы выжгли из нее всю задиристость, ложь, лукавство, все грязные мысли. Идеальное обращение, хрестоматийный пример.
– Вы пытали ее?
Не ответив, О’Брайен проговорил:
– Следующий вопрос.
– Большой Брат существует?
– Конечно существует. Партия существует. Большой Брат являет собой телесное воплощение Партии.
– Существует ли он в том же смысле, как я?
– Вы не существуете, – отрезал О’Брайен.
И снова ощущение собственной беспомощности овладело Уинстоном. Он знал – или во всяком случае мог вообразить – аргументы, доказывающие его небытие, однако они были бессильны и основаны всего лишь на игре слов. Разве само утверждение: «вы не существуете» не содержит в себе логическое противоречие? Но чего ради были произнесены эти слова?
Разум его съежился, когда он попытался представить себе неоспоримые и безумные аргументы, которыми О’Брайен будет уничтожать его.
– Ну, по-моему, я все-таки существую, – усталым тоном проговорил он. – Я осознаю себя. Я родился и я умру. У меня есть руки и ноги. Занимаю конкретное положение в пространстве. Никакой другой объект не может занимать одновременно вместе со мною это место. Большой Брат существует в подобном смысле?
– Это не имеет значения. Он существует.
– Большой Брат когда-нибудь умрет?
– Конечно нет. Как может он умереть? Следующий вопрос.
– Братство существует?
– Этого, Уинстон, вы никогда не узнаете. Даже в том случае, если, закончив работать с вами, мы отпустим вас на свободу и вы доживете до девяноста лет, то и тогда вы не будете знать, каков ответ на этот вопрос – да или нет. Эта загадка останется с вами до конца отпущенных вам дней.
Уинстон молчал. Только грудь его стала вздыматься и опадать быстрее. Он так и не задал вопрос, первым пришедший ему в голову. Он должен был задать его, и все же сам язык не позволял ему это сделать. Лицо О’Брайена уже выражало легкое любопытство. Даже очки его светились иронией. Он знает, подумал вдруг Уинстон, о чем я намереваюсь его спросить! При этой мысли с губ его сошли следующие слова:
– Что находится в комнате сто один?
Выражение лица О’Брайена не изменилось, и он сухим тоном ответил:
– Вы знаете, что находится в этой комнате, Уинстон. Все знают, что находится в комнате сто один.
Он поманил к себе пальцем человека в белом халате. Допрос заканчивался. Игла кольнула руку Уинстона, и он почти мгновенно погрузился в глубокий сон.
Глава 3
– Ваше выздоровление должно произойти в три стадии, – проговорил О’Брайен. – Сначала обучение. Потом понимание. После – принятие. Пора переходить ко второй стадии.
Как и всегда, Уинстон лежал на спине. Однако в последнее время путы его сделались слабее. Они по-прежнему удерживали его на ложе, однако теперь он имел возможность чуть согнуть колени, немного подвигать головой из стороны в сторону и приподнять предплечья. Циферблат также перестал быть источником прежнего ужаса. Если хватало сообразительности, он мог избежать болевых ударов: теперь О’Брайен чаще всего наказывал его за глупость. Иногда очередной сеанс проходил без применения циферблата. Он не помнил, сколько было подобных сеансов. Весь процесс растянулся на неопределенно долгое время – возможно, на недели, – и интервалы между сеансами иногда составляли несколько дней, а иногда всего час или два.
– Лежа здесь, – проговорил О’Брайен, – вы часто удивлялись и даже спрашивали меня о том, зачем Министерство любви тратит на вас столько времени и сил. И находясь на свободе, вы, по сути дела, задавали себе тот же самый вопрос. Вы сумели понять механику того общества, в котором живете, но не движущие им мотивы. Помните запись в вашем собственном дневнике: «я понимаю КАК, я не могу понять ЗАЧЕМ»? И именно размышляя о «зачем», вы усомнились в собственном здоровье. Вы читали КНИГУ Гольдштейна или по крайней мере ее часть. Она открыла вам хоть что-нибудь такое, чего вы еще не знали?
– Вы читали ее? – спросил Уинстон.
– Я ее написал. Точнее говоря, принимал участие в ее написании. Как вам известно, ни одна книга не пишется индивидуально.
– Так значит, то, что она говорит, правда?
– Как описание – да. Но программа, которую она привела в движение, – полная чушь. Скрытое накопление знаний – постепенное распространение просвещения – в результате восстание пролетариата – низвержение Партии. Вы заранее знали, что скажет вам книга. И все это чепуха. Пролетарии не восстанут никогда: ни через тысячу лет, ни через миллион. Они не могут восстать. Причину сообщать вам незачем: вы и так ее знаете. И если у вас в голове когда-нибудь роились мечты о вооруженном восстании, то оставьте их. Способа ниспровергнуть власть Партии не существует. Правление ее вечно. Пусть этот тезис станет отправным пунктом ваших рассуждений. – Сделав пару шагов в сторону ложа, на котором находился Уинстон, он повторил: – Да, оно вечно! A теперь вернемся к вопросу относительно «как» и «зачем». Вы достаточно правильно поняли, каким образом Партия остается у власти. А теперь расскажите мне, ЗАЧЕМ нам нужна эта власть. Какова наша цель? Почему мы хотим власти? Ну давайте же, говорите, – добавил он, потому что Уинстон молчал.
Тем не менее Уинстон помолчал еще пару мгновений. Усталость снова овладела им. Тень безумного энтузиазма вновь проступила на лице О’Брайена. Уинстон заранее знал, что тот скажет: что Партия добивается власти не в собственных интересах, но ради общего блага. Что она захватила власть потому лишь, что народные массы слабы и трусливы, не способны пользоваться свободой и посмотреть в лицо правде, а потому ими должны править люди более сильные, умеющие систематически водить народ за нос. Что человечеству приходится выбирать между свободой и счастьем и что подавляющее большинство людей предпочтет счастье. И еще: что Партия – вечный хранитель слабых, творящий зло ради того, чтобы из него получилось добро, жертвующий своим собственным счастьем ради всеобщего блага. Но ужаснее всего то, думал Уинстон, что, когда О’Брайен скажет все это, я ему поверю. Это видно по его лицу.
О’Брайен знает все… причем в тысячу раз лучше Уинстона… он знает, как на самом деле устроен мир, в какой деградации обретаются народные массы и какими лживыми и варварскими методами Партия удерживает их в таком состоянии. Он понял все, взвесил все и не нашел никакой разницы: предельная цель оправдывает все. Что можно поделать с безумцем, думал Уинстон, который мало что умнее тебя, так еще и, выслушав твои аргументы, настаивает на собственном безумии?
– Вы правите нами для нашего собственного блага, – неуверенным тоном проговорил он. – Вы считаете, что люди не способны управлять собой, и поэтому…
Он вздрогнул и едва не вскрикнул. Волна боли прокатилась по телу. Рукоятка на циферблате показывала на тридцать пять.
– Глупо, очень глупо, Уинстон! Такое мнение позорит вас. – Вернув рукоятку в нейтральное положение, О’Брайен продолжил: – А теперь я сообщу вам правильный ответ на мой вопрос. Так вот, Партия добивается власти ради самой власти. Нас интересует не чужое благо, а власть. Не богатство, не роскошь, не долголетие или счастье: только власть в самом чистом виде. Что означает чистая власть, вы еще поймете. От всех олигархий прошлого мы отличаемся тем, что понимаем, что и как делаем. Все остальные олигархии, даже напоминавшие нашу, вели трусливую и ханжескую политику. Hацисты и коммунисты заметно приблизились к нам в своих методах, однако им так и не хватило отваги признать собственные мотивы. Они изображали ситуацию так, будто захватили власть против желания и не на долгое время (а может, и сами верили в это), а вот там, за углом, человечество ждет рай, в котором люди будут свободными и равными. Мы не такие. Нам известно, что никто не захватывает власть для того, чтобы отказаться от нее. Власть – не средство, власть – это итог. Никто не устраивает диктатуру ради того, чтобы охранить