Революцию; Революцию делают для того, чтобы установить диктатуру. Предметом преследований являются преследования. Предметом пытки – пытка. Предметом власти является власть. Теперь вы начинаете меня понимать?
Уинстона, как и не раз прежде, потрясла усталость, читавшаяся на лице О’Брайена… сильном, плотном и жестоком, полном интеллекта и сдерживаемой страстности, перед которой он, Уинстон, был бессилен; однако О’Брайен выглядел усталым. Под глазами его набухли мешки, щеки провисли. О’Брайен склонился к нему, словно предоставляя узнику возможность рассмотреть свое утомленное лицо.
– Вы думаете о том, – проговорил он, – что лицо мое выдает возраст и усталость. Вы думаете, что я говорю о власти, в то время как не имею возможности предотвратить распад собственного тела. Как вы не можете понять, Уинстон, что личность – это всего лишь клетка? Утомленная клетка свидетельствует о силе всего организма. Разве вы умираете, когда подстригаете ногти?
Отвернувшись от ложа, он вновь начал расхаживать взад и вперед по комнате, опустив одну руку в карман.
– Мы – жрецы власти, – начал О’Брайен. – Наш Бог – Власть. Однако в данный момент власть для вас всего лишь слово, и вам уже пора узнать, что это такое. Во-первых, вам следует понять, что власть коллективна. Личность получает власть только тогда, когда прекращает быть отдельной единицей. Вам известен партийный лозунг: «Свобода – это рабство». А вам никогда не приходило в голову, что он обратим? Рабство – это свобода. Одинокий – то есть свободный – человек неизбежно потерпит поражение. И это неизбежно, потому что всякий обречен умереть, то есть претерпеть величайшее изо всех поражений. Однако совершив акт полного, предельного подчинения, сумев избавиться от собственной идентичности, сумев влиться в Партию так, чтобы сделаться с ней нераздельным, человек становится всемогущественным и бессмертным. Второе, что вам следует понять: власть есть власть над людьми, над человеческими созданиями. Над телами, да, но прежде всего – над умами. Власть над материей – внешняя реальность, как вы сказали бы, – не имеет значения. Наша власть над материей уже абсолютна.
Уинстон на мгновение забыл про циферблат, попытался с усилием сесть, но только причинил себе боль.
– Но как вы можете контролировать материю? – выпалил он. – Вы не властны даже над климатом или законом тяготения. Потом, существуют болезни, боль, смерть…
О’Брайен движением руки велел ему замолчать.
– Мы контролируем материю, потому что контролируем разум. Реальность находится внутри черепа. Вы постепенно узнаете это, Уинстон. Не существует ничего такого, чего мы не могли бы сделать. Невидимость, левитацию… что угодно. Я могу взмыть над полом как мыльный пузырь, если только пожелаю этого. Но не хочу, потому что этого не хочет Партия. Вы должны избавиться от этих придуманных в девятнадцатом веке представлений о законах природы. Мы сами устанавливаем их.
– Но это не так! Вы даже не властвуете над планетой. Как насчет Евразии и Востазии? Вы же еще не покорили их.
– Это неважно. Мы захватим их тогда, когда это понадобится нам. И даже если этого не произойдет, ничего ужасного не случится. Мы можем исключить их из бытия. Океания – самодостаточный мир.
– Но сама планета – всего лишь крупица пыли. A человек – беспомощная мошка на этой крупице! Долго ли он существует? Земля оставалась ненаселенной людьми миллионы лет.
– Ерунда. Земля ровесница нам, никак не старше. Как могла бы она стать старше, если не существует ничего, кроме человеческого сознания?
– Но в камне находят кости вымерших животных… мамонтов, мастодонтов, колоссальных рептилий, которые жили на планете, когда о человеке еще даже речи не было.
– А вы когда-нибудь видели эти кости, Уинстон? Конечно же нет. Их сфабриковали биологи девятнадцатого века. До человека не было ничего. После человека, если он прекратит свое существование, тоже ничего не будет. Вне человека не существует ничего.
– Но ведь нас окружает целая Вселенная. Посмотрите на звезды! Некоторые из них отстоят от нас на миллион световых лет. Они навсегда останутся недосягаемыми для нас.
– Что такое звезды? – бесстрастным тоном парировал О’Брайен. – Всего лишь небольшие огоньки, находящиеся в нескольких километрах над поверхностью Земли. При желании мы могли бы добраться до них. Или даже погасить. Земля является центром Вселенной. Солнце и звезды обращаются вокруг нее.
Уинстон снова непроизвольно дернулся. На сей раз он не сказал ничего. О’Брайен продолжил речь, словно отвечая на возражение:
– Для ряда целей, конечно, это будет неправильно: например, плавая по морю или предсказывая затмение, мы часто находим удобным предположить, что Земля обращается вокруг Солнца, а звезды находятся в миллионах миллионов километров от нас. Но что с того? Или вы считаете, что мы не способны создать дуальную астрономическую систему? Звезды могут располагаться или вблизи, или вдали от нас, в зависимости от необходимости. Неужели, по вашему мнению, наши математики не справятся с этой задачей? Или вы забыли про двоемыслие?
Уинстон вжался в ложе. Что бы он ни говорил, немедленный ответ сокрушал его, словно удар дубины. И все же он знал, ЗНАЛ, что прав. Было такое мнение, будто вне твоего ума ничего не существует… Конечно же, должен быть способ доказать ошибочность подобного утверждения. Разве ложность его не доказали давным-давно? Есть даже особое название для него, которое он забыл… Непринужденная улыбка тронула уголки губ О’Брайена, смотревшего на него сверху вниз.
– Я же говорил вам, Уинстон, что метафизика не является вашей сильной стороной. Вы пытаетесь вспомнить слово солипсизм. Это не солипсизм. Или разве что солипсизм коллективный, если угодно. Но на самом деле это нечто другое, совершенно противоположная вещь… Однако мы отвлеклись от темы, – добавил он совсем другим тоном. – Реальная власть… власть, за которую нам приходится сражаться денно и нощно, это власть не над вещами, но над людьми. – Немного помолчав, он продолжил с интонацией школьного учителя, расспрашивающего многообещающего ученика: – Каким образом человек утверждает свою власть над другим, Уинстон?
Уинстон задумался.
– Заставляя его страдать?
– Именно. Заставляя его страдать. Повиновения недостаточно. Если он не страдает, разве можно быть уверенным в том, что он выполняет твою волю, а не свою собственную? Знаком власти являются страдания и унижения. Власть позволяет разорвать человеческий разум в клочки и слепить его снова, придать ему новую форму по своему усмотрению. Теперь вы начинаете видеть тот образ мира, который мы создаем? Точную противоположность тем дурацким гедонистическим утопиям, которые воображали старые реформаторы? Мир страха, предательства и мучения, мир, в котором человек топчет других и другие топчут его, мир, который по мере своего очищения будет становиться не менее, а БОЛЕЕ безжалостным. Прогресс в нашем мире станет движением ко все большей боли. Древние цивилизации утверждали, что основаны на любви или справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет других эмоций, кроме страха, ярости, триумфа и самоуничижения.
Все прочие чувства мы уничтожим… все до единого. Мы уже рушим шаблоны мышления, сохранившиеся с дореволюционных времен. Мы разорвали связи между детьми и родителями, между человеком и человеком, между мужчиной и женщиной. Никто теперь не смеет довериться жене, ребенку, другу… А в будущем вообще не будет жен и друзей.
Детей сразу после рождения будут забирать у матерей, как берут яйца у курицы. Половой инстинкт будет искоренен. Размножение станет ежегодной формальностью – такой же, как обновление продуктовой карточки. Мы отменим оргазм. Наши неврологи уже работают над этим. Верности не будет вообще – кроме верности Партии. Любви тоже не будет, кроме любви к Большому Брату. Не будет смеха, кроме победного хохота над поверженным врагом. Не будет искусства, литературы, науки. Сделавшись всемогущими, мы не будем более нуждаться в науке. Не будет различия между красотой и уродством. Не станет любопытства, жизнь не будет приносить радость. Все конкурирующие удовольствия будут уничтожены. Однако всегда – запомните это, Уинстон, – всегда будет существовать опьянение властью, постоянно возрастающее и все более и более тонкое. И всегда, в каждый момент, будет существовать восторг победы, торжества над поверженным, растоптанным, беспомощным врагом. Если вам нужен образ будущего, представьте себе сапог, попирающий человеческое лицо… навсегда.
Он умолк, словно дожидаясь ответа Уинстона, которому опять хотелось зарыться в свое жесткое ложе. Он не мог вымолвить ни слова. Сердце его словно оледенело. О’Брайен продолжил:
– Запомните, что все это навсегда. Сапог будет вечно попирать лицо. Еретик, враг народа будет всегда присутствовать в обществе, чтобы его побеждали и унижали снова и снова. Все то, что вы претерпели, попав в наши руки… все это будет продолжаться, только в еще более худшем виде. Шпионаж, измена, аресты, пытки, казни, исчезновения – все это никогда не прекратится. Это будет сразу и мир ужаса, и мир триумфа. Чем могущественнее станет Партия, тем менее толерантной она будет: чем слабее оппозиция, тем жестче деспотизм. Гольдштейн и его ереси тоже будут жить вечно. Каждый день, каждый час, каждое мгновение они будут терпеть поражение, дискредитироваться, осмеиваться, оплевываться – и тем не менее никогда не погибнут. Драма, которую я семь лет разыгрывал с вашим участием, будет разыгрываться заново, поколение за поколением, всякий раз во все более утонченном виде. Всегда в наших руках будет находиться еретик, уповающий на наше милосердие, кричащий от боли, сломленный, достойный презрения… но в конце полный покаяния, спасенный от себя самого, по собственной воле униженно припадающий к нашим ногам. Такой мир мы готовим, Уинстон. Мир, в котором победа сменяет победу, триумф сменяется триумфом и новым триумфом: бесконечно щекочущий, щекочущий, щекочущий нерв власти. Насколько я вижу, вы начинаете понимать, каким будет этот мир. Однако в итоге вы более чем поймете его. Вы примете его, примете с радостью, станете частью его.