Уинстон достаточно пришел в себя, чтобы обрести дар речи.
– Вы не сможете! – чуть слышно проговорил он.
– Что вы имеете в виду под этими словами, Уинстон?
– Вы не сумеете создать описанный вами мир. Это мечта. Невозможная мечта.
– Почему?
– Потому что невозможно создать цивилизацию, основанную на страхе, ненависти и жестокости. Она не может быть долговечной.
– Почему же?
– Она нежизнеспособна. Она рассыплется сама собой. Она сама убьет себя.
– Ерунда. Вы находитесь под впечатлением того факта, что ненависть якобы более утомительна, чем любовь. Но почему это обязательно так? Потом, если бы вы были правы, какая разница? Предположим, что люди захотят изнашивать себя быстрее. Предположим, что темп человеческой жизни ускорится настолько, что мы будем становиться стариками к тридцати годам. Но что это будет значить для человечества? Разве вы не можете понять, что смерть личности не является смертью? Партия бессмертна.
Голос этот, как всегда, расплющил Уинстона до полной беспомощности; более того, он боялся, что дальнейшие возражения заставят О’Брайена повернуть рукоятку на циферблате. Тем не менее промолчать он не мог, и голосом слабым, без каких-либо аргументов, основываясь только на немом ужасе перед тем, что сказал О’Брайен, Уинстон перешел к атаке:
– Не знаю… и потом, мне все равно. Что-то у вас не сложится. Вы потерпите поражение. Жизнь победит вас.
– Уинстон, мы контролируем жизнь на всех ее уровнях. Вам представляется, что где-то здесь обитает так называемая человеческая природа, которая будет возмущена нашими поступками и потому восстанет против нас? Но это мы создаем так называемую человеческую природу. Род людской представляет собой исключительно податливый материал. Или, быть может, вы решили вернуться к своей старой идее, утверждающей, что пролетарии – или рабы – восстанут и уничтожат нас? Забудьте о ней. Они беспомощны, как животные. Человечество – это Партия. Те, кто находится вне ее, не имеют значения.
– Меня это не интересует. В конечном счете они победят вас. Рано или поздно люди поймут, кто вы, и растерзают вас в клочья.
– Видите ли вы какие-нибудь свидетельства в пользу этого процесса? Или причину его возникновения?
– Нет. Я верю в это. Я ЗНАЮ, что вы проиграете. Во Вселенной существует нечто такое – не знаю, как это назвать… какой-то дух, принцип, которого вам никогда не одолеть.
– Вы верите в Бога, Уинстон?
– Нет.
– Тогда скажите, чем может быть этот принцип, который победит нас?
– Не знаю. Может быть, дух человека.
– И вы считаете себя человеком?
– Да.
– Ну, если вы человек, Уинстон, то вы – последний человек. Ваша порода вымерла, мы занимаем ваше место под солнцем. Понимаете ли вы, что существуете в ЕДИНСТВЕННОМ ЧИСЛЕ? Вы находитесь вне истории, вы не существуете. – Интонация переменилась, он бросил более резко: – Или вы считаете, что нравственно превосходите нас с нашей ложью и нашей жестокостью?
– Да, я так считаю.
О’Брайен смолчал. Заговорили два других голоса. Спустя какое-то мгновение Уинстон опознал в одном из них свой собственный. Это была запись его разговора с О’Брайеном, происшедшего в тот вечер, когда он вступил в Братство. Он услышал, как обещает лгать, воровать, подделывать, убивать, содействовать наркомании и проституции, сообщает о готовности плеснуть кислотой в лицо ребенку. О’Брайен коротко взмахнул рукой, словно желая сказать, что считает дальнейшую демонстрацию излишней. После чего щелкнул выключателем, и голоса смолкли.
– Встаньте с койки, – приказал он.
Удерживавшие его захваты раскрылись. Уинстон спустился на пол и неловко стал на ноги.
– Итак, вы у нас последний человек и хранитель человеческого духа, – сказал О’Брайен. – Не хотите ли взглянуть на себя, увидеть себя таким, какой вы есть? Снимите одежду.
Уинстон развязал веревочку, на которой держался его комбинезон. Молнию давно уже выдрали из него. Пожалуй, после ареста он ни разу не снимал с себя всю одежду сразу. Под комбинезоном его тело было облеплено грязными желтоватыми тряпками, в которых с трудом можно было опознать оставшиеся от белья лохмотья. Спустив их на землю, он заметил в противоположном конце комнаты трехстворчатое зеркало. Приблизившись к нему, он замер на месте и невольно охнул.
– Продолжайте, – порекомендовал О’Брайен. – Станьте между боковыми створками, чтобы увидеть себя сбоку.
Уинстон остановился от испуга. К нему приближалась согбенная, серая, похожая на скелет тварь. Вид ее страшил, причем не только тем, что тварью этой был он сам. Он приблизился к зеркалу. Лицо твари вытянулось в морду – так казалось из-за опущенной головы. Унылое лицо видавшего виды заключенного: покатый лоб, лишенный волос скальп, нос крючком, потрепанные щеки и над скулами – глаза, ожесточенные и внимательные. Щеки в морщинах, рот ввалился. Безусловно, его собственное лицо… однако Уинстону показалось, что оно изменилось больше, чем сам он внутри себя. Отражаться на этом лице будут совсем не те чувства, которые он ощущает. Еще он частично облысел. В первое мгновение ему показалось, что заодно и поседел, но на самом деле серым сделался только его скальп: за исключением ладоней и лица все тело его было покрыто въевшейся застарелой грязью. Там и сям под грязью были заметны розовые шрамы, оставленные зажившими ранами, а варикозная язва над лодыжкой превратилась в шелушащуюся воспаленную массу. Но истинно пугало истощение тела. Грудная клетка сузилась, от нее остались одни ребра; ноги высохли до того, что колени сделались толще бедер. Теперь он понял, зачем О’Брайен рекомендовал ему посмотреть на себя сбоку. Позвоночник искривился самым изумительным образом. Тощие плечи согнулись вперед, грудная клетка казалась вдавленной внутрь, тонкая шея клонилась под весом черепа. Можно было уверенно сказать, что тело это принадлежит шестидесятилетнему старику, страдающему какой-то неприличной болезнью.
– Вы иногда думали, – заметил О’Брайен, – что мое лицо, лицо члена Внутренней Партии, выглядит усталым и изможденным. Что вы теперь думаете о вашей собственной физиономии? – Схватив Уинстона за плечо, он развернул его к себе лицом. – Смотрите теперь на ваше собственное состояние. Смотрите на мерзкую грязь, покрывающую все ваше тело. Смотрите на грязь между пальцами ног. Смотрите на отвратительную текущую язву над лодыжкой. А вам известно, что от вас воняет, как от козла? Возможно, вы перестали замечать этот смрад, потому что привыкли к нему… Или оцените собственное истощение. Видите? Я могу двумя пальцами – указательным и большим – обхватить ваш бицепс. Я могу переломить вашу шею, словно морковку. А вы знаете, что, оказавшись в наших руках, потеряли двадцать пять килограммов? Даже волосы ваши облезают клочьями. Вот! – Потянув Уинстона за волосы, он показал ему клок былой шевелюры. – Откройте рот. Осталось девять, десять… одиннадцать зубов. Сколько их было, когда вы попали к нам? A те немногие, что еще остались, выпадают сами собой. Вот, смотрите!
Он схватил могучими указательным и большим пальцами один из немногих оставшихся у Уинстона передних зубов и без особого труда вырвал его с корнем. Челюсть Уинстона пронзила острая боль. О’Брайен отбросил зуб в сторону.
– Вы гниете заживо, – объявил О’Брайен, – вы разваливаетесь на части. Что вы собой представляете? Мешок с грязью! А теперь повернитесь и посмотрите на себя еще раз. Видите эту тварь, взирающую на вас? Это последний человек. Ну а если вы человек, значит, таково и человечество. А теперь одевайтесь.
Уинстон начал одеваться медленными, неловкими движениями. До сих пор он не замечал, насколько исхудал и ослабел. В голове его билась одна-единственная мысль: он пробыл здесь дольше, чем представлял. А потом, пока он вползал в эти жалкие лохмотья, жалость к собственному погибшему телу овладела им. Не отдавая себе отчет в том, что делает, он опустился на небольшой табурет, стоявший возле ложа, и залился слезами. Уинстон осознавал собственное уродство, свой вызывающий отвращение вид – связка костей в грязном исподнем, – однако рыдал в ослепительно-белом свете и не мог остановиться.
О’Брайен почти с дружелюбием прикоснулся к его плечу.
– Но это не навсегда. Вы можете изменить свое положение в любой момент. Все зависит от вас.
– Ваших рук дело, – выдохнул сквозь рыдания Уинстон. – Это вы довели меня до такого состояния.
– Нет, Уинстон, вы сами довели себя до него. Вы пошли на это тогда, когда выступили против Партии. Все следствия содержались в одном этом поступке. С вами не случилось ничего такого, чего вы не предвидели… – Помолчав, он продолжил: – Мы победили вас, Уинстон. Мы сломали вас. Вы видели, на что стало теперь похоже ваше тело. Ваш ум находится в таком же состоянии. Не думаю, чтобы в вас осталась еще хотя бы частица гордости. Вас били, пороли, оскорбляли, вы визжали от боли, вы катались по полу в своей собственной крови и блевотине. Вы скулили и молили о пощаде, вы предали все и вся. Можете ли вы представить себе хотя бы одно-единственное падение, которого вы не совершили?
Уинстон прекратил рыдать, хотя слезы все еще текли из глаз. Посмотрев на О’Брайена, он сказал:
– Я не предал Юлию.
О’Брайен задумчиво взглянул на него.
– Да, – согласился он. – Да, это так. Действительно, вы не предали Юлию.
Особое почтение к О’Брайену, которого ничто не могло разрушить, вновь затопило сердце Уинстона. Какой же он интеллигентный человек, думал он, насколько же он интеллигентный! Не было никогда такого, чтобы О’Брайен не сумел понять, что ему сказано. Любой другой человек на белом свете возразил бы ему, что он ПРЕДАЛ и Юлию. Ибо чего только не выкладывал им под пыткой! Он рассказал им все, что знал о ней: ее привычки, характер, прошлую жизнь; описал в мельчайших подробностях все, что происходило на их свиданиях; все, что сказал ей, и все, что ответила она ему; рассказал о продуктах с черного рынка, о постельных развлечениях, об антипартийной настроенности… обо всем. И все же в том смысле, в котором он употребил это слово, он не предал ее. Он не перестал любить ее; чувства его к ней не изменились. О’Брайен понял его без пояснений.