– А скажите мне, – спросил Уинстон, – скоро ли меня расстреляют?
– Ну, это бывает не так быстро, – проговорил О’Брайен. – Вы у нас сложный случай. Но не теряйте надежды. Исцеляются все – рано или поздно. В конце концов мы вас расстреляем.
Глава 4
Он чувствовал себя много лучше. Он набирал вес, да и силы с каждым днем – если уместно говорить о днях – возвращались к нему.
Яркий свет и жужжание оставались без изменения, однако новая камера оказалась более комфортабельной, чем те, в которых ему довелось побывать. На сколоченной из досок кровати появились матрас и подушка, рядом с ней поставили табурет, на котором можно было сидеть. Уинстона сводили в баню и позволили достаточно часто умываться в жестяном тазу. Даже стали приносить теплую воду для умывания. Ему выдали новое исподнее и чистый комбинезон, обработали язву успокаивающей мазью, вырвали обломки зубов и сделали вставные челюсти.
Шли недели и месяцы. Теперь его кормили явно с регулярными интервалами, так что при желании он мог бы даже следить за течением времени. По всей видимости, еду давали три раза в сутки (хотя подчас он не мог понять, днем или ночью это происходит). Пища была на удивление хорошей; в каждую третью кормежку давали мясо. Однажды он даже получил пачку сигарет. Спичек у Уинстона не было, однако приносивший еду молчаливый охранник угощал его огоньком. В первый раз от курения сделалось дурно, однако он упорствовал и растянул пачку надолго, выкуривая по полсигареты каждый раз после еды.
Еще ему дали белую планшетку с огрызком карандаша, привязанным к углу. Сначала он никак не использовал ее. Ему не хватало сил бодрствовать: иногда он неподвижно лежал между приемами пищи, иногда спал, иногда впадал в странное оцепенение, в котором не было желания даже открывать веки. Он давно привык спать при ярком свете, бьющем в глаза. Разницы не было никакой, только сны сделались более логичными. Теперь он почти всегда видел сны, они были счастливыми. Он находился в своей Золотой Стране или же сидел посреди колоссальных, великолепных, залитых солнцем руин вместе с матерью, Юлией, О’Брайеном… ничего не делал, просто сидел на солнышке и беседовал о всяческих мирных предметах. Посещавшие его во время бодрствования мысли в основном были связаны со снами. Теперь, когда не было стимулирующей боли, он потерял способность к интеллектуальным усилиям. Он не испытывал скуки, как и желания с кем-то говорить или развлекаться. Он находился в одиночестве, не подвергался побоям, не был вынужден отвечать на вопросы следователей, ел досыта и не был грязным – и это полностью удовлетворяло его.
Постепенно он начал меньше времени проводить во сне, однако не испытывал никакого желания вставать с кровати. Ему нравилось спокойно лежать и ощущать, как силы возвращаются в тело. Время от времени он ощупывал себя, проверяя, действительно ли мышцы округляются, а кожа разглаживается. Наконец он убедился, что полнеет и что колени его уже не крупнее бедер. И тогда, поначалу с нерешительностью, он приступил к регулярным упражнениям. И уже скоро смог проходить по камере три километра, измеряя расстояние шагами вдоль стен, согбенные его плечи также начинали распрямляться. Уинстон перешел к более сложным упражнениям и был удивлен и унижен, обнаружив, что многие простейшие вещи ему теперь не по плечу. Он передвигался с трудом, не мог удержать табурет в вытянутой руке, не мог устоять на одной ноге. Он обнаружил, что, присев на корточки, может подняться, только преодолевая мучительную боль в бедрах и лодыжках. Лежа на животе, пытался отжаться от пола – безуспешно. Ему не удавалось поднять себя хотя бы на сантиметр.
Но уже через несколько дней – или после нескольких приемов пищи – ему покорилось и это достижение. Пришло и время, когда он сумел отжаться шесть раз кряду. Он даже начал гордиться собственным телом и время от времени надеялся, что и лицо его постепенно приходит в нормальный вид. И только случайно прикоснувшись к облысевшему скальпу, вспоминал изрытое морщинами, погубленное лицо, смотревшее из зеркала.
Медленно пробуждался и его разум. Сидя на дощатой кровати спиной к стене, положив на колени планшетку, Уинстон начал заново осознавать происшедшее с ним.
И капитулировал без возражений. И капитулировать, как на самом деле понимал он теперь, был готов еще до того, как начал сдаваться. Начиная с того момента, когда оказался в Министерстве любви… с тех минут, когда они с Юлией беспомощно слушали железный глас, вещавший из телескана и указывавший им, как себя вести, он осознал легкомыслие, несерьезность своей попытки восстать против власти Партии. Теперь он знал, что органы Госмысленадзора семь лет наблюдали за ним, как за жучком через лупу. Не было такого поступка, произнесенного вслух слова, которое бы они не заметили, не было такой мысли, которую они не сумели бы вычислить. Они старательно заменили даже частичку пыли на обложке его дневника. Ему проигрывали магнитофонные записи, показывали фотоснимки. Среди них были его фотографии вместе с Юлией. Да, и в то время, когда…
Он не мог более сопротивляться Партии. К тому же Партия права. Это должно быть так; разве может ошибаться бессмертный коллективный разум? По каким внешним нормам может он судить ее действия? Здравый смысл по природе своей имеет статистический характер. Просто надо научиться думать так, как они. Только…
Его неловкие пальцы отвыкли держать карандаш. Он начал записывать мысли, приходившие в голову. Сначала он написал крупными корявыми буквами:
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО
И, не пропуская строки, приписал ниже:
ДВА ПЛЮС ДВА РАВНО ПЯТИ
И на этом остановился, словно устрашившись чего-то. Он понимал, что должно последовать дальше, но в данный момент не мог вспомнить нужные слова. И припомнил их, только заставив себя сознательно воспроизвести нужные аргументы; слова эти не пришли сами собой. Он написал:
БОГ – ЭТО ВЛАСТЬ
Он смирился со всем, он принял все. Прошлое изменимо. Прошлое никогда не изменялось. Океания воюет с Востазией. Океания всегда воевала с Востазией. Джонс, Аронсон и Резерфорд виновны в преступлениях, в которых их обвиняли. Он никогда не видел газетную фотографию, опровергающую их вину. Она никогда не существовала, он сам выдумал ее. Правда, он помнил что-то противоположное, но это были ложные воспоминания, плод самообмана. И как это легко! Только сдайся – и все получается само собой. Это как плыть против течения, которое относит тебя назад, как ни сопротивляйся ему, a потом повернуть в обратную сторону и плыть по течению вместо того, чтобы бороться с ним. Ничто не переменилось, кроме твоей собственной позиции; в любом случае произошло предназначенное. Он уже не понимал причину своего восстания. Все просто, разве что….
Правдой может оказаться что угодно. Так называемые законы природы – вымысел. Закон тяготения – ерунда. «Если я захочу, – сказал О’Брайен, – то взлечу над полом, как мыльный пузырь». Уинстон обдумал эти слова. «Так получится, если он будет ДУМАТЬ, что взлетает над полом, и если я одновременно буду ДУМАТЬ, что вижу, как он делает это».
И вдруг, как внезапно всплывший на поверхность воды обломок кораблекрушения, в мозгу его появилась мысль: «Но в реальности этого не происходит. Мы воображаем это или называем галлюцинацией».
Он немедленно избавился от нее. Ошибка совершенно очевидна. Она заранее предполагает, что где-то – там или здесь, но вовне тебя – существует «реальный мир», в котором происходят «реальные» события. Но как может существовать этот мир? Как можем мы вообще что-то познавать, если не с помощью разума? Все происходит в уме.
Подлинно происходит то, что происходит во всех разумах.
Он без труда отмел ошибку, и она более не могла овладеть им. Тем не менее Уинстон понимал, что она никогда не должна была приключиться с ним. Разум должен выработать своего рода слепое пятно для рассмотрения появляющихся иногда опасных мыслей. Процесс этот должен осуществляться автоматически, инстинктивно. В новоязе он именуется словом ПРЕСТУПНЕТ.
Уинстон занялся упражнением себя в преступнете. Он представил себе следующие тезисы: «Партия утверждает, что Земля плоская», «Партия говорит, что лед тяжелее воды», постаравшись не замечать или не понимать аргументы, противоречащие этим утверждениям. Занятие это давалось нелегко. Оно требовало большого напряжения мысли и импровизации. Арифметические проблемы, рожденные, например, таким утверждением, как «два плюс два равно пяти», вообще выходили за пределы его интеллектуальных возможностей. Они требовали от ума своего рода атлетических талантов, умения в одно мгновение проявлять самые тонкие логические способности – и тут же не замечать грубейшие логические ошибки. Глупость оказывалась столь же необходимой, как интеллект, и столь же труднодостижимой.
И все время какой-то частью ума он пытался понять, как скоро его расстреляют. «Все зависит от вас», – сказал ему О’Брайен; однако Уинстон знал, что никаким сознательным действием не может приблизить это событие. Они могут прийти за ним через десять минут – или через десять лет. Могут годами выдерживать его в одиночке, отправить в трудовой исправительный лагерь строгого режима, даже могут выпустить его на короткое время на свободу (такое иногда случалось). Вполне возможно, что перед расстрелом они снова разыграют спектакль с арестом и допросами. Можно было не сомневаться только в одном: в том, что смерть не придет к нему тогда, когда он будет ее ожидать. Согласно традиции, никем не произнесенной вслух, но отчего-то известной ему, они всегда расстреливали сзади, обязательно выстрелом в затылок, сделанным без предупреждения, когда тебя переводили по коридору из камеры в камеру.
Как-то днем – впрочем, «день» здесь неуместное слово; с той же вероятностью это могло происходить в полночь, – словом, однажды Уинстон впал в странное блаженное состояние. Он якобы шел по коридору, ожидая пулю. Он знал, что это вот-вот случится. Все было улажено, устроено, оговорено. Не было больше сомнений, аргументов и споров, не было боли и страха. Он ощущал себя здоровым и сильным. Он шел легкой походкой, радуясь движению и как бы ощущая на своем лице солнечные лучи. Он шел не между белых стен узких коридоров Министерства любви, а по широкому, в километр, залитому солнечным светом проходу, шел словно в наркотическом бреду. Он шел в своей Золотой Стране по тропке, проложенной по выстриженному кроликами старому пастбищу. Он ощущал под ногами упругий податливый дерн, чувствовал на лице солнечные лучи. На краю леса шевелили ветвями вязы, а где-то за ними прятался ручей, в зеленых омутах которого стояли под ивами плотвички. И вдруг его сотряс припадок ужаса. Капли пота выступили вдоль его хребта. Он услышал собственный крик: