– Юлия! Юлия! Юлия, любимая моя! Юлия!
На какое-то мгновение Уинстоном овладело полное ощущение ее присутствия. Она была не просто с ним, но внутри него. Словно бы каким-то образом проникла в его кожу. И в этот момент он любил ее куда крепче, чем когда они были рядом и на свободе. A кроме того, он понял, что она еще жива и каким-то образом нуждается в его помощи.
Лежа на спине в своей постели, он попытался собраться с мыслями. Что же он натворил? Сколько лет добавил к своему сроку этим мгновением слабости?
И в следующий момент услышал за дверью топот сапог. Они не могли оставить такую выходку безнаказанной. Теперь они знают, если и так не знали уже, что он нарушает заключенное с ними соглашение.
Он покорился Партии, но по-прежнему ненавидел ее. В прежние времена ему удавалось прятать еретический ум под маской конформиста. Теперь он отступил еще на один шаг: капитулировав в уме, надеялся сохранить в целостности свою сердцевину. Он понимал, что неправ, однако предпочитал быть неправым. Они поймут это… уж О’Брайен-то поймет. И все это вырвалось у него в одном глупом восклицании.
Ему придется начать все сначала. На это могут уйти годы… Уинстон провел ладонью по лицу, пытаясь запомнить его новые очертания. Глубокие морщины на щеках, острые на ощупь скулы, расплющенный нос. Потом, после того как он увидел себя в зеркале, ему вставили новую челюсть. Не так просто сохранять невозмутимость, когда не знаешь, как выглядит твое лицо. В любом случае простого контроля за мимикой мало. Он впервые понял, что, если ты хочешь сохранить секрет, надо скрыть его от себя самого. Ты должен всегда знать, что он здесь, при тебе, но пока не настанет необходимость, ты не должен позволять ему всплыть на поверхность сознания в любой форме, которой можно дать имя. Отныне он должен думать только правильные мысли, испытывать только правильные чувства, видеть только правильные сны. И все это время он должен удерживать свою ненависть внутри себя, заперев ее в себе, как нечто материальное, являющееся частью тебя и вместе с тем не связанное с тобой, словно какая-то киста.
Однажды они решат расстрелять его. Невозможно заранее сказать, когда это случится, однако за несколько секунд можно будет и догадаться. Смерть придет сзади, когда ты будешь идти по коридору. И тут внезапно, без произнесенного слова, без заминки в шаге, без изменения морщинки на его лице… камуфляж внезапно обрушится, и взорвутся с шумом и грохотом все аккумуляторы ненависти. Вспыхнув, ненависть наполнит его, словно колоссальное ревущее пламя. И в это самое мгновение – бах! – прилетит пуля… или слишком рано, или чересчур поздно. Мозг его выплеснется на стены и пол, и им придется замывать его. Еретическая мысль, ненаказанная и неоплаканная, навсегда улетит из их лап. Они прострелят дырку в собственном совершенстве. Умереть, ненавидя их, – в этом свобода.
Он зажмурил глаза. Сделать это труднее, чем соблюдать интеллектуальную дисциплину. Это значит заставить себя деградировать, изувечить себя. Ему предстояло окунуться в грязь грязней всякой грязи. Но что здесь наиболее ужасно, наиболее тошнотворно? Он подумал о Большом Брате. Колоссальная физиономия (постоянное лицезрение этого изображения на уличных плакатах заставляло Уинстона представлять ее себе шириной в метр) с густыми черными усами, с глазами, постоянно следящими за тобой, сама собой возникла в его памяти.
Итак, каковы же его подлинные чувства в отношении Большого Брата?
В коридоре прозвучали тяжелые шаги. Стальная дверь с лязгом отворилась. В камеру вошел О’Брайен. За ним – офицер с восковым лицом и тюремщики в черных мундирах.
– Встаньте, – приказал О’Брайен. – Подойдите сюда.
Уинстон остановился напротив него. О’Брайен взял Уинстона за плечи своими сильными руками и пристально посмотрел на него.
– Вы вознамерились обмануть меня, – сказал он. – Глупая мысль. Выпрямитесь. Смотрите мне в глаза. – Помедлив, он проговорил уже более мягким тоном: – Вы поправляетесь. С точки зрения интеллекта вы сделали шаг вперед, однако эмоционально остались в прежнем состоянии. Скажите мне – только помните, никакой лжи: вы знаете, что я всегда замечаю ее! – скажите мне, каковы ваши подлинные чувства в отношении Большого Брата?
– Я его ненавижу.
– Вы его ненавидите. Хорошо. Значит, настало для вас время сделать последний шаг. Вы должны любить Большого Брата. Повиноваться ему недостаточно: вы должны любить его.
Он отпустил Уинстона, несильно подтолкнув его в сторону тюремщиков.
– В комнату сто один, – приказал он.
Глава 5
На каждой стадии своего заключения он знал (или ему казалось, что знал), где находится в этом огромном, лишенном окон здании. Возможно, сказывалась небольшая разница в атмосферном давлении. Камеры, в которых тюремщики избивали его, находились ниже поверхности земли. Комната, в которой его допрашивал О’Брайен, располагалась высоко: наверное, почти под крышей. Камера, в которую его привели, находилась ниже всех прочих, наверное, на последнем подземном этаже. Она оказалась просторнее большинства тех камер, в которых он побывал. Впрочем, Уинстон едва ли смотрел по сторонам. Все его внимание было сосредоточено на находившихся перед ним маленьких столиках, застеленных зеленой бязью. Один из них был прямо перед ним, в паре метров; другой стоял подальше, возле двери. Его привязали к креслу, причем так жестко, что он не мог шевельнуть ничем, даже головой: какая-то подкова плотно охватывала его голову сзади, заставляя смотреть прямо перед собой.
Он остался в одиночестве на какое-то мгновенье, потом дверь отворилась, вошел О’Брайен.
– Однажды, – проговорил тот, – вы спросили меня, что находится в комнате сто один. Я ответил вам, что вы уже знаете это, как и все прочие. В этой комнате находится то, что страшнее всего на свете.
Дверь отворилась снова. Вошел тюремщик с какой-то проволочной коробкой или корзинкой в руках и поставил ее на дальний столик. О’Брайен заслонял ее своим телом, и Уинстон не мог видеть, что это за предмет.
– Самый страшный предмет на свете, – продолжил О’Брайен, – у каждого свой. Некоторые боятся, что их закопают заживо, другие – что их сожгут на костре, утопят, посадят на кол… существует еще с полсотни вселяющих ужас казней. Бывают и такие случаи, когда смертельное отвращение вселяет самая обычная, даже не смертоносная вещь.
Он немного отступил в сторону, и Уинстон теперь смог разглядеть оставленный на столе предмет: продолговатую проволочную клетку с ручкой наверху для переноски. Спереди к ней было прикреплено некое подобие фехтовальной маски, выпуклостью наружу. И хотя клетка находилась в трех-четырех метрах от него, он заметил, что она разделена по длине на два отсека и в каждом из них находятся какие-то существа. Крысы…
– В вашем случае, – кротко промолвил О’Брайен, – самой страшной вещью на свете является крыса.
Трепет предчувствия, страх перед неизвестным пронзил Уинстона уже в тот момент, когда он увидел клетку. Но теперь вдруг до него дошло назначение маски, прикрепленной к клетке спереди. Нутро его превратилось в воду.
– Вы не можете этого сделать! – завопил он тонким надтреснутым голосом. – Не можете! Не можете! Это немыслимо.
– А вы помните, – проговорил О’Брайен, – то мгновение паники, которое часто посещало вас во снах? Вы видели перед собой черную стену и слышали чей-то рык. За стеной находилось нечто ужасное. Вам было известно, что именно скрывается за этой стеной, однако вы боялись, не смели открыто признаться в этом. Так вот: за стеной были крысы.
– О’Брайен! – проговорил Уинстон, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не дрогнул. – Вы же понимаете, что это излишне. Что еще я должен сделать для вас?
О’Брайен ответил не сразу. После паузы он заговорил в той менторской манере, к которой иногда прибегал. Глядя куда-то вдаль, за спину Уинстону, словно бы обращаясь к собравшейся там аудитории, он начал:
– Сама по себе боль не всегда достаточна для наших целей. В некоторых случаях человек оказывается способным терпеть любую боль вплоть до самой своей смерти. Однако для каждого человека существует нечто невыносимое… нечто, просто не вмещающееся в голове. Речь не идет об отваге и трусости. Если ты падаешь с высоты, то хватаешься за веревку не из трусости. Если ты выныриваешь из глубины, то опять-таки вдыхаешь воздух не потому, что тебе страшно. Это всего лишь инстинкт, от которого невозможно избавиться. То же самое получается в случае крыс. Для вас они невыносимы. Они представляют собой вид воздействия, которого вы не можете выдержать даже при желании. Вы сделаете то, что от вас требуется.
– Но что это, что это такое? Как я могу сделать то, чего не знаю?
О’Брайен взял клетку за ручку, перенес ее на ближайший стол и аккуратно поставил на бязевую скатерть. Уинстон услышал, как запела в его ушах кровь. Его охватило чувство полнейшего одиночества. Он словно бы сидел посреди огромной пустынной равнины, залитой солнцем, и звуки доносились до него из какой-то немыслимой дали. Однако клетка с крысами находилась уже даже не в двух метрах от него. И это были огромные крысы, находящиеся в том возрасте, когда морда становится тупой и злобной, а шерсть – бурой.
– Крыса, – продолжил О’Брайен, по-прежнему обращаясь к невидимой аудитории, – оставаясь грызуном, тем не менее плотоядна. Вы знаете это. И вам доводилось слышать о том, что случается в бедных кварталах этого города. На некоторых улицах женщины не рискуют оставлять своих младенцев без присмотра даже на пять минут, иначе крысы обязательно нападут на детей. За считаные минуты они могут обглодать маленького ребенка до костей. Кроме того, они нападают на больных и умирающих. Они с удивительным разумением определяют момент, когда человек становится беспомощным.
В клетке поднялись писк, визг и возня. Звуки доходили до Уинстона очень издалека. Крысы дрались; они пытались добраться друг до друга сквозь перегородку. Еще он услышал полный отчаяния стон, который также донесся откуда-то извне.