утко холодно. Ветер свистел в ветвях и теребил редкие грязные крокусы. Он обнял ее за талию.
Телескана рядом не было, однако в наличии замаскированных микрофонов сомневаться не приходилось; к тому же они стояли на виду. Но это было неважно, ничто теперь не имело значения. При желании они могли бы улечься на землю и сделать ЭТО. От одной такой мысли плоть его бросило в ужас. Она никак не отреагировала на прикосновение его руки – даже не попыталась высвободиться из его объятий. Теперь он понял, что именно в ней изменилось. Лицо ее сделалось землистым, на лбу и виске появился длинный шрам, отчасти укрытый волосами; но перемена была не в этом. Просто талия ее сделалась полнее и удивительным образом тверже. Он вспомнил, как однажды после взрыва ракетной бомбы помогал вытаскивать чей-то труп из развалин и был поражен не только невероятной его тяжестью, но жесткостью и неудобством для обращения, делавшими труп более похожим на камень, чем на плоть. Тело ее стало таким же. Он подумал, что и кожа ее на ощупь сделалась не такой, как была раньше.
Он не попытался поцеловать ее, они так и не заговорили. A когда возвращались назад по траве, она впервые посмотрела на него. Короткий взгляд наполняло презрение и неприязнь. Он попытался понять, чем объясняется это презрение, – чем-то из прошлого, или видом его опухшего лица, или слезами, которые ветер все время выжимал из его глаз. Наконец они сели на два железных стула – рядом, но не слишком близко друг к другу. Он заметил, что она собирается заговорить. Подвинув неуклюжий башмак на несколько сантиметров, она с хрустом преднамеренно раздавила сучок. Ступни ее стали шире, механически отметил он.
– Я предала тебя, – без предисловий проговорила она.
– И я предал тебя, – произнес он.
Она снова с неприязнью посмотрела на него.
– Иногда, – продолжила она, – они угрожают тебе чем-то таким, чего ты не в силах вынести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: не делайте этого со мной, сделайте с кем-то другим, сделайте это с тем-то и тем-то. Потом ты можешь даже вообразить, что вовсе не думала так, что сказала это из хитрости, для того лишь, чтобы они прекратили. Но это неверно. В тот момент, когда это случается, ты думаешь именно так. Ты думаешь, что не существует другого способа спасти себя, и ты действительно готова спастись подобным образом. Ты ХОЧЕШЬ, чтобы это случилось с другим человеком. Тебя не волнует то, что ему придется перенести. Ты думаешь только о себе.
– Ты думаешь только о себе, – как эхо повторил он.
– И после этого более не испытываешь прежних чувств к этому человеку.
– Да, – согласился он, – в тебе все меняется.
Говорить более было не о чем. Ветер пронизывал тонкие комбинезоны, продувал тела. Почти сразу стало как-то неловко сидеть здесь в молчании; к тому же просто сидеть было слишком холодно. Она сказала, что хочет успеть на поезд подземки, и встала, чтобы уйти.
– Мы должны снова встретиться, – проговорил он.
– Да, – согласилась она, – мы должны снова встретиться.
Сначала он нерешительно последовал за ней, держась чуть позади.
Они молчали. Она не пыталась избавиться от него, но шла таким шагом, чтобы он не сумел обогнать ее. Уинстон было решил, что проводит ее до станции подземки, однако сам процесс этого провожания под холодным ветром показался ему бессмысленным и невыносимым. Одолевало желание не столько уйти от нее, сколько вернуться назад в кафе «Под каштаном», – никогда еще оно не казалось ему настолько привлекательным, как в этот момент. Он с тоской вспомнил любимый угловой столик с газетой, шахматной доской и неиссякающим потоком джина. А самое главное, там будет тепло… В следующее мгновение он якобы случайно позволил группе прохожих отделить ее от него. Сделав не вполне искреннюю попытку догнать ее, он замедлил шаг, повернулся и направился прочь. Отойдя метров на пятьдесят, оглянулся. Народа на улице было немного, однако он не смог узнать ее. Она была одной из этой дюжины торопливых фигур. Быть может, ее погрузневшее, отвердевшее тело уже нельзя узнать со спины.
– Когда это происходит, ты действительно думаешь так, – сказала она.
Действительно, так он и думал. Он не просто сказал это – он пожелал, чтобы… он пожелал, чтобы ее, а не его отдали на растерзание этим…
Настроение музыки, сочившейся из телескана, переменилось. В ней появилась надтреснутая, насмешливая желтая нотка. A потом – быть может, не наяву, а лишь память отреагировала на схожесть мелодии – голос пропел:
Под каштаном нежно любя,
Я предал тебя, а ты меня…
Слезы вскипели в его глазах. Проходивший мимо официант заметил, что бокал его пуст, и вернулся с бутылкой джина.
Взяв в руки бокал, он принюхался. С каждым новым глотком зелье казалось все отвратительней на вкус. И тем не менее с ним он чувствовал себя как рыба в воде. В джине содержалась его жизнь, его смерть и его воскресение. Это джин каждый вечер повергал его в оцепенение, это джин возвращал к жизни каждое утро.
Он редко просыпался раньше одиннадцати. Пробуждался со склеившимися веками, пересохшим ртом и с явно перебитым позвоночником, не имея сил даже на то, чтобы подняться с постели, – и помогала ему только бутылка и чайная чашка, оставленные с вечера на столике возле кровати. Полуденные часы он проводил с бутылкой перед телесканом, не отрывая от него остекленевшего взгляда. Потом с пятнадцати часов до закрытия торчал как мебель в кафе «Под каштаном». Никого более не интересовало, что он там делает. Никакой звук не мог пробудить его, никакая передача не интересовала его. Кажется, пару раз в неделю он посещал пыльный и заброшенный с виду кабинет в Министерстве правды, где занимался кое-какой работой или ее подобием. Его зачислили в подкомитет подкомитета одного из бесчисленных комитетов, занимавшихся устранением мелких трудностей, возникавших при подготовке одиннадцатого издания словаря новояза. Все вместе они были заняты сочинением промежуточного отчета, однако в чем они отчитывались, он так и не смог понять. Тема их отчета каким-то образом была связана с вопросом, где надо ставить точку – внутри скобок или снаружи. В состав комитета входили еще четыре человека, подобные ему самому. Бывали такие дни, когда, собравшись вместе, они тут же расходились, согласившись с тем, что сделать что-то не представляется никакой возможности. Но случалось и так, что все брались за работу едва ли не с энтузиазмом, сочиняя памятные записки и соединяя их в длинные, впрочем, никогда не завершавшиеся меморандумы, и порой аргументы становились чрезвычайно сложными и запутанными, а тонкие рассуждения по поводу определений переходили в перебранки, ссоры и даже угрозы обратиться к высшим инстанциям. И тут вдруг жизнь разом покидала их, и они просто сидели за круглым столом, глядя друг на друга пустыми глазами, словно призраки, рассеявшиеся от петушиного крика.
Телескан умолк на мгновение. Уинстон снова приподнял голову. Бюллетень! Впрочем, нет: там просто сменили музыку. Карту Африки он видел с закрытыми глазами. А на ней схемы ударов: черная стрела, идущая по вертикали прямо вниз, и белая, прочерченная на восток по горизонтали через хвост черной. Словно ища поддержки, он глянул на невозмутимое лицо на плакате. Возможно ли, что вторая стрела даже не существует?
Внимание его вновь рассеялось. Хорошенько глотнув джина, он взял белого слона и сделал неуверенный ход. Шах. Ход, однако, был явно неправильным, потому что…
Непрошеное воспоминание всплыло в памяти. Освещенная свечой комната, кровать, покрытая белым покрывалом, и сам он, девятилетний или десятилетний мальчишка, сидит на полу, трясет стаканчик с игральными костями и весело хохочет. Мать сидит напротив него и тоже смеется.
Это было, наверное, за месяц до ее исчезновения. Мгновение примирения; гложущий голод и нытье в животе отступили, и его прежняя любовь к ней временно воскресла. Он прекрасно помнил тот день: проливной дождь, струи воды стекают по оконному стеклу, в комнате слишком темно для того, чтобы читать. Скука одолевает двоих детей, запертых в тесной и темной спальне, становится невыносимой. Уинстон ноет и капризничает, без успеха просит поесть, слоняется по комнате, создает беспорядок, колотит ногой в стену, пока наконец не возмутились соседи, застучавшие со своей стороны, а младшая девочка время от времени заливается плачем. В конце концов мать говорит: «Посиди тихо, a я схожу и куплю тебе игрушку… хорошую, она тебе понравится», – a потом уходит под дождь, в небольшой универмаг, который то открывался, то снова закрывался неподалеку, и возвращается с игрой «Змеи и лестницы» в картонной коробке; тот запах влажного картона он помнил до сих пор. Игра производила жалкое впечатление: потрескавшаяся доска, мелкие, скверно вырезанные деревянные кубики, никак не желавшие укладываться на любую сторону. Уинстон посмотрел на набор угрюмо и без интереса. Однако мать зажгла свечку, и они сели играть на пол. Скоро он пришел в полный восторг и радостно кричал, когда фишки благополучно поднимались по лесенкам, а потом скатывались вниз по змейкам едва ли не к начальной точке. Они сыграли восемь партий, каждый выиграл по четыре раза. Крошечная сестренка, еще слишком маленькая для того, чтобы следить за игрой, сидела возле подушки и радостно хихикала, потому что и они тоже смеялись. И весь день они были счастливы вместе, как и раньше.
Он изгнал воспоминание из памяти как ложное. Ложные воспоминания иногда посещали его. Зная их природу, ими можно было пренебречь. Что-то случалось, что-то не происходило. Повернувшись к шахматной доске, он снова взялся за белого слона. И почти в то же самое мгновение вздрогнул, будто в него воткнули булавку, и выронил фигуру.
Воздух пронзили звучные фанфары. Итак, бюллетень! И – победа! Если перед бюллетенем звучали фанфары, это всегда означало победу. Некое электрическое возбуждение охватило кафе. Вздрогнули даже официанты, немедленно навострившие уши.
Трубный глас вызвал оглушительный шум. Взволнованный голос торопливо вещал из телескана, однако его почти сразу же заглушил рев приветствий, доносившийся снаружи: новость выплеснулась на улицы совершенно волшебным образом. То, что доносилось до его слуха из телескана, подтверждало его предвидение: огромная, тайно собранная морская армада нанесла внезапный удар в тыл противника, белая стрела рассекла хвост черной.