ия. В ряде случаев они необязательно были мертвы. Уинстон лично знал человек тридцать (не считая его собственных родителей), исчезнувших в то или иное время.
Он осторожно почесал нос скрепкой. В ячейке напротив камрад Тиллотсон с таинственным видом все еще нависал над речепринтом. Чуть приподняв голову, снова враждебно блеснул в его сторону очками. Уинстон подозревал, что этот товарищ занимается той же работой, что и он сам. Вполне возможно. Такую сложную работу невозможно доверить одному человеку; с другой стороны, усадить за нее целый комитет значило открыто признать, что происходит постоянная фальсификация. Вполне вероятно, что в данный момент над выработкой версий точной формулировки слов Большого Брата трудилась целая дюжина людей.
A потом какая-нибудь большая шишка из Внутренней Партии выберет из них наиболее подходящую, отредактирует и запустит сложный механизм поиска перекрестных ссылок, после чего избранная им ложь отправится на постоянное хранение и сделается правдой.
Уинстон не знал, почему Уизерс попал в немилость. Быть может, за коррупцию или некомпетентность. Или же Большой Брат решил избавиться от слишком популярного подчиненного. А может, Уизерс или кто-то из его окружения оказался заподозренным в еретических тенденциях. Или, скорее всего, это случилось потому, что чистки и испарения были необходимой частью правительственной механики. Единственный реальный ключ к случившемуся крылся в словах «упо неперсон», указывавших на то, что Уизерса более нет в живых. Нельзя было предположить, что здесь подразумевается арест. Задержанных иногда отпускали, позволяли оставаться на свободе год или два и только потом казнили. Крайне редко человек, которого считали давно умершим, появлялся на каком-то публичном процессе, где впутывал в свое дело сотни людей, прежде чем снова исчезнуть – на сей раз навсегда. Уизерс, однако, уже числился НЕПЕРСОНОМ. Он не существовал, не существовал никогда.
Уинстон решил, что в таком случае недостаточно изменить смысл речи Большого Брата на прямо противоположный. Лучше заменить ее чем-то совершенно не связанным с первоначальной темой.
Он мог переделать речь в обыкновенное осуждение предателей и мыслепреступников, однако этот ход выглядел слишком очевидным, в то время как выдуманная победа на фронте или факт триумфального перепроизводства в ходе выполнения Девятого трехлетнего плана могли слишком уж усложнить правку. Ему был необходим какой-то чисто фантастический элемент. И вдруг в уме возник образ некоего товарища Огилви, недавно погибшего в бою при героических обстоятельствах. Бывали такие оказии, когда Большой Брат посвящал свой Ежедневный Приказ памяти какого-нибудь рядового члена Партии, жизнь и смерть которого, на его взгляд, могли послужить достойным примером. Сегодня он будет чтить память камарада Огилви. И пусть такого человека никогда не существовало, но несколько газетных строчек и пара поддельных фотографий скоро приведут его в бытие.
Недолго подумав, Уинстон пододвинул к себе речепринт и начал диктовать в знакомом стиле Большого Брата: военном, педантичном и легком для подражания благодаря манере задавать себе самому вопросы и тут же отвечать на них («Какой же урок, товарищи, мы извлечем из этого факта? Урок, который также является одним из фундаментальных принципов ангсоца, то есть…» и так далее, и так далее).
Еще трехлетним ребенком товарищ Огилви отказался ото всех остальных игрушек, кроме барабана, автомата и игрушечного геликоптера. В шесть лет – на год раньше положенного уставом – он по особому разрешению был принят в шпионеры, в девять был избран командиром отряда. А в одиннадцать разоблачил своего дядю и сдал его органам Госмысленадзора, подслушав разговор, обнаруживший, на его взгляд, преступные тенденции. В семнадцать лет стал районным организатором Юношеской антисекс-лиги. В девятнадцать изобрел ручную гранату, одобренную Министерством мира, которая за одно испытание при первом же взрыве насмерть поразила тридцать одного евразийского пленного. В двадцать три года Огилви погиб в бою. Его геликоптер, попавший под огонь вражеских истребителей, летел с важной депешей над просторами Индийского океана, и пилот, привязав к шее ручной пулемет, выпрыгнул с посланием из гибнущей машины в глубокую воду; как сказал Большой Брат, невозможно взирать на такую кончину без зависти. Комментируя смерть героя, Большой Брат добавил кое-какие подробности, характеризующие чистоту и целеустремленность товарища Огилви. Герой не курил, полностью воздерживался от алкоголя, не знал никакого другого отдыха, кроме часа, проведенного в гимнастическом зале, и дал обет безбрачия, полагая, что брак и забота о семье несовместимы с неустанной денной и нощной заботой о выполнении своего долга. Интересы его ограничивались принципами ангсоца, а цель своей жизни он видел в разгроме вражеской Евразии, а также выявлении и разоблачении шпионов всех мастей, саботажников, мыслепреступников и предателей.
Уинстон задумался над тем, стоит ли награждать товарища Огилви Орденом за Выдающиеся Заслуги, и в итоге решил не делать этого – из-за большого количества перекрестных ссылок, которое повлечет за собой подобное решение.
Разок он снова глянул в ячейку, расположенную напротив. И что-то с уверенностью подсказало, что Тиллотсон занят той же самой работой, что и он сам. Узнать, чья работа будет принята к исполнению, невозможно, однако Уинстон пребывал в глубокой уверенности, что его собственная. Товарищ Огилви, которого час назад не существовало ни в мыслях, ни на бумаге, обрел бытие. Интересно, подумал он, как просто создать человека мертвого, в отличие от живого. Товарищ Огилви, никогда не существовавший в настоящем, теперь неопровержимо существовал в прошлом, и как только факт махинации окажется забытым, будет существовать в нем с той же мерой подлинности и на том же уровне доказательств, что и Карл Великий или Юлий Цезарь.
Глава 5
Под низким потолком расположенной глубоко под землей столовки очередь обедающих неспешными рывками продвигалась вперед. В помещении уже было полно народа и стоял оглушительный шум. От прилавка исходил кисловатый, с металлическим привкусом парок, неспособный, однако, заглушить запах джина «Победа». В дальнем конце зала был устроен небольшой бар, представлявший собой простую дырку в стене, откуда продавали джин – десять центов за большой глоток.
– Тебя-то я и искал, – прозвучал голос за спиной Уинстона.
Он повернулся и увидел своего друга Сайма, работавшего в Исследовательском департаменте. Наверное, слово «друг» было в данном случае неуместным. В нынешние времена никаких друзей не существовало, их заменяли товарищи, однако среди товарищей встречались такие, чье общество оказывалось более приятным, чем общество других камарадов. Филолог Сайм специализировался по новоязу. Фактически он входил в состав колоссальной бригады специалистов, занятых составлением одиннадцатого издания словаря новояза.
Ростом Сайм был невелик, меньше Уинстона. У него были темные волосы и большие, навыкате, глаза, скорбные и вместе с тем насмешливые. Во время разговора с ним казалось, что он пристально изучает лицо собеседника.
– Я хотел спросить, не найдется ли у тебя бритвенных лезвий, – сказал Сайм.
– Ни одного! – виноватым тоном отозвался Уинстон. – Искал их везде, где только можно. Похоже, что они более не существуют в природе.
Бритвенными лезвиями интересовались все. Вообще-то, у Уинстона лежали в запасе целых два неиспользованных лезвия, но в последние месяцы их в продаже не было. В партийных магазинах всегда отсутствовал какой-нибудь товар первой необходимости: иногда пуговицы, иногда штопальные нитки, иногда шнурки для ботинок… Вот сейчас не было бритвенных лезвий. Чтобы их раздобыть, требовалось прошерстить черный рынок.
– Сам шестую неделю бреюсь одним и тем же, – солгал Уинстон.
Очередь снова дернулась вперед. Остановившись, Уинстон снова повернулся к Сайму. Оба взяли по засаленному металлическому подносу из стопки в конце прилавка.
– А ты ходил вчера смотреть, как вешали пленных? – спросил Сайм.
– Работал, – безразличным тоном проговорил Уинстон. – Посмотрю в хронике.
– Совсем не то впечатление, – отметил Сайм.
Насмешливые глаза изучали лицо Уинстона. «Я знаю тебя, – как будто бы говорили они. – Я вижу тебя насквозь. Я прекрасно понимаю, почему ты не пошел смотреть на повешение».
Сайм был правоверен до тошноты. Он с мерзким удовлетворением одобрял авиационные налеты на вражеские деревни, суды над мыслепреступниками вместе с их покаянными признаниями и даже казни, совершавшиеся в подвалах Министерства любви.
Разговор с ним требовал умения уводить его от подобных тем и по возможности переключать на обсуждение тонкостей новояза, о котором Сайм говорил со знанием дела и с интересом. Уинстон немного отвернулся, чтобы избежать пытливого взгляда больших темных глаз.
– Отличное вышло повешение, – принялся вспоминать Сайм. – На мой взгляд, связывая ноги осужденным, они портят зрелище. Мне нравится, когда повешенные дрыгают ногами. И самое главное, когда в конце у них вываливается язык, такой синий-синий. Эта подробность всегда восхищает меня.
– Следующий, прошу! – гаркнул прол в белом фартуке с половником в руках.
Уинстон и Сайм пододвинули свои подносы и тут же получили положенный по регламенту обед – металлическую миску с розовато-серым супом, ломоть хлеба, кусочек сыра, кружку суррогатного, без молока кофе «Победа» и таблетку сахарина.
– Вон там свободный столик, под телесканом, – показал Сайм. – И джина по пути прихватим.
Им подали джин в фаянсовых стаканчиках без ручек. Пробравшись кое-как между столиков, они разгрузили подносы на металлическую столешницу, в углу которой кто-то пролил лужицу супа – противного жидкого варева, с виду похожего на блевотину. Взяв стаканчик с джином, Уинстон помедлил, собираясь с духом, а потом одним глотком опорожнил посудинку с маслянистой жидкостью. Сморгнув навернувшиеся слезы, он обнаружил, что голоден, и начал ложка за ложкой хлебать пустую похлебку, в которой кроме воды попадались кубики какого-то упругого вещества, возможно, имевшего отношение к мясу. Оба молчали до тех пор, пока не опустошили миски. От стола, находившегося по левую руку от Уинстона, чуть сзади, доносился чей-то торопливый и резкий голос, похожий на кряканье утки, пронзавший царивший в зале шум.