22, где страдание, страсть, глубины падения, глубины человеческого взлета и импровизации – все пропитано присутствием любви.
Ссылка в Михайловское23 лишь пролог ко всему этому, александровский Пушкин еще был не тот. Он едет к царю Николаю со своим русским проектом и видит вдруг, что и у того свой проект России! Они на России помирились. Не сделку заключили – они заключили союз двух проектов. Но первый русский человек, который действительно мыслил масштабом России, – Пушкин.
А проект Николая – проект реформ?
Да, и у того в проекте Россия! Николай противопоставляет декабризму как нерусскому русскую Россию как проект. Каждый год царствования он собирался освободить крестьян, да так и не успел. Это подтверждает абсолютнейший демократ Шелгунов24.
Человеческая сторона их встречи 1826 года проливает некоторый свет. Декабристское дело погибло. Но молодой Николай формирует команду, которая намерена повести дело к гуманизации абсолютной власти. Присваивая ей функции опеки над обижаемыми. Таков замысел. Они подбирают людей по признаку причастности к вольной мысли, разумеется, оправданных. Вообще занятно, как формируется николаевская «команда мечты» и что с ней будет потом. Она его, Николая, личная команда. Что видно даже из писем Дубельта25 к жене.
Навстречу Николаю идет новый Пушкин. Который самоопределился по отношению к декабризму, который теперь сам-большой, который через историю обозрел Россию как поприще и свой удел. Который начал перестройку русского слова, возвращающего Россию в мир высоких страстей, бездн, вершин. Пушкин непосредственно осязает Россию. Удивительное свойство его гения – непосредственная осязаемость. Отсюда потребность в пути, в дороге, в подробностях. И она также связана с емкостью, которую он придал языку.
Нет ничего более синкретически цельного и, наконец, делающего Пушкина Пушкиным, чем тексты Болдино. Хотя впереди «Медный всадник», «Пиковая дама»26. Но все-таки на одном дыхании закончить «Онегина», написать «Пир во время чумы», начать «Повести Белкина» и «Историю села Горюхина» – да что это такое вообще?!
Есть дурацкие объяснения. Мол, он уже ехал с разными замыслами. Да еще запертый холерой. Да еще жаждущий невесты. И т. д., и т. д. Все по-человечески понятно. Ну и что? Что мы из этого извлекли? Что у Пушкина было много тетрадок?
Болдино – это экзистенциальный Пушкин. Пушкин – органический и естественный творец русской России. Масштаб ее он ввел в человека, раскрепостив для этого русское слово. Он сделал этот шаг, и стало возможным дальнейшее – внутренняя пограничность, переход от сюжета к сюжету, от человека к человеку, передвинутые судьбы, меняемые местами пласты жизни. Все это отныне получило место в слове и в человеке. Здесь Пушкин повстречается с Чаадаевым.
Чаадаева я заново внимательно перечитал. Все выбрасывали его существенную фразу с осуждением декабристов. Заново я перечел и Первое письмо. Не будь его страшно апокалиптического тона, всех этих «некрополисов», отлучений и низвержений России – собственное содержание письма весьма узкое. В последующих есть более содержательные и неожиданные ходы мысли. Есть элементы безумия, весьма поэтичного. Недаром письма кончаются идеей апокалиптического синтеза. Как всегда в истории большой мысли – соучастницы событий, трудно найти, где она прозревает как мысль, а где навязывает событиям то, что сама считает прозрением.
Это же прелесть, что России, якобы выпавшей из всемирной истории, у Чаадаева предсуществует идея всемирной истории как якобы совершеннейшая очевидность! Россия выпала из чего-то, что мысль полагает реальным. Этот момент прозрения и есть место ее оттиска в бытии – вторжения в процесс, с обретением себя внутри процесса. Мне достаточно Первого письма, чтобы полностью подтвердить ученичество Герцена у Чаадаева. Именно у него Герцен основные мысли почерпнул, после всех своих разгульных ссылок. Собственно, и генеральной идеи до встречи с Чаадаевым у Герцена нет. Есть талант, свободолюбивый пафос. Есть превосходно переложенная странным русским языком Фейербахова история философии, в «Письмах о природе». И все.
И какая же у Герцена была генеральная идея после встречи с Чаадаевым?
Русское небытие в истории как шанс русского человечества.
Нет же! Разве это появляется не после его отъезда в Европу?
Да, но вложил ему ее в мозг Чаадаев. Недаром Герцен «С того берега»27 ему выслал как «Ваш ставленник». Если сопоставить «Первое письмо» с «Апологией сумасшедшего»28, ясно, что всюду, где у Чаадаева безвыходность, мыслим только надысторический выход! Способ вхождения в мир должен быть столь же оригинальным и столь же заново сотворенным, чтобы решить трудность русского выкидыша из истории. Но для этого Герцену сначала надо было принять сам чаадаевский тезис о России вне истории!
Без такого хода мысли никакой Гакстгаузен29 не подскажет общинную идею в роли архимедова рычага. Где тут вообще откровение – община? О которой знал любой помещик в России. Гакстгаузен открыл ее миссионерский потенциал в консервативном смысле. Но Герцен ни за что бы не подхватил этого, не будь в нем чаадаевского вопроса: как и кем России вернуться в историю?
Несколько механическая картина. Если мы говорим, что чаадаевское Первое письмо имело универсальное влияние, то оно повлияло на всю сцену дискуссий. А не на отдельного Герцена, который что-то заимствует. Думаю, Герцен вообще толком не умел позаимствовать ничего, он эгоцентрик.
И да, и нет. Не будь этой нигилистической патетики, Чаадаева бы не заметили. Разве восемь чаадаевских писем представляют собой глубокое творение? Лишь благодаря Первому, из Некрополиса, и всему, что после царь Николай учинил с ним. Фактически что нашел Петр Чаадаев? Что осевой ход сквозь европейскую историю не прививается в России, а та не может ограничиться собой и должна будет непременно и масштабно войти в других. Что придаст мировой масштаб всему, что последует.
Масштаб – потребность, масштаб – привычка! Идиотская русская привычка к масштабу. Сталин это знал и использовал. Конечно, ему надо было сначала расчистить окружение от потенциально сомасштабных себе. Имея рядом сильных оппонентов, Сталин сникал. Зато в роли Единственного он потрясающе гениально манипулировал масштабом. Еще тут и патология его сладострастия от человеческих потерь. Приверженность к трагедии, которая гибелями оттеняет масштаб, его поступь, его величие. Целые поколения привычных к масштабу!
Масштаб – это еврейское в русских и русское в евреях. Вообще, евреи – народец мелкий, откуда у них масштаб? Неясно. Собственно, это и у эллинов неясно. Но эллин все-таки жил полисом, и на Олимпе у него множество ссорящихся и бытующих богов. А тут – Яхве, Сущий! Иметь всемогущего Бога покровителем вечно страдающего, изгоняемого и растаптываемого народа – не мания величия. Это бытие, которому только масштаб придает силу и особую размерность.
Либо Россия – это станция, где станционный смотритель говорит тебе: нет лошадей! Либо она входит в человечество, растворив себя человечеством. Нас влечет непременно войти, раствориться, а после – непременно найтись!
Получив право сказать: мы. Мы с вами, товарищи, братья и сестры, дорогие друзья мои.
Да. Боль переходит в горячку активизма. У Бердяева есть текст, который начинается пушкинским «Сбились мы»30. Посмотри, там замечательные страницы о Гоголе. О демоническом начале и о том, что бывает искусство, внутренней формой склонное к человекоубийству. Мысль его, что Гоголь таков.
Розанов о Гоголе то же говорил, и Синявский.
Да, Гоголь первый вывел откуда-то из глубин, сделал доступными свойства русской души, чудовищной и страшной в иные минуты. Которую не исправят ни катарсисы, ни реформы, ни революции. Вероятно, эти свойства действительно в русской душе есть. Но не исключено, что после Сталина, вызванные им к власти и воплощенные, они смогут уйти, претвориться во что-то другое. А может быть, и нет. Не смею судить, мало знаю сегодняшнюю жизнь. И много лет соприкасаюсь только с близкими душами. Я уже не ищу жизни вне этих пределов.
Возможно, русскому в России ее масштаб надоел и он хочет просто пожить? Устроиться. Петь что поется, пить что пьется. Очертить сферу личной жизни, в которой никаких других нет.
Чтобы остаться Россией и решить, как остаться русскими, надо понять, среди кого мы живем. Войти в мир впервые, заново понять, что такое Китай, что такое Индия и что такое Европа. Эта же проблема в отношении человека. Чтобы человеку остаться жить на земле, надо заново определиться среди других реальностей. Перестать видеть в себе исключительную реальность. Здесь определенная внутренняя катастрофа, поскольку реальность нечеловечна.
Да, и добавь к этому еще один момент. Как нельзя подсознание изгнать из себя, так нельзя изгнать из обреченного Homo его великую потребность стать другим. Человек существует в двух плоскостях – в сфере культуры и в сфере политики, удовлетворяя потребность обновляться, внося поправки в себя и тем самым в бытие. Остается шанс иного раздвоения человеческого существования, при котором повседневность станет дружественна человеку, открытому миру.
Но если сформулировать вопрос так, как ты: чем России остаться – это целая деятельность. Политическое поприще. Не только минимум усилий для того, чтобы отдалить ее распад. Это и максимум усилий, чтобы избежать катастрофы вида Homo sapiens – а та приближается из-за потуг к единству и единообразию. Катастрофично единообразие! Чтобы избежать катастрофы единообразия неизвестным прежде, неисторическим способом, мало лишь допустить толерантно существование разных видов жизни – надо их узнать. Надо войти в существование друг друга, пройти по миру несовместимых глазами мысли.
Поселиться среди иных видов жизни?