Родители обедали на кухне, из “точки” на стене слушая “Радио «Парламент»”. Таня положила буханку на стол, налила тарелку супа.
– Мать в Москву уезжает, – сообщил Виктор.
– Кларка Слепухина позвонила, заболела. Подменить ее надо, – быстро сказала Лена, не глядя на дочь. – Пообедаем, и поеду.
– Сколько раз ты ее уже заменяла! – вздохнул Виктор.
– Второй раз.
– Некому ей больше позвонить? Как будто не знает, что тебе из загорода переться.
– У нас отношения хорошие. Почему не помочь человеку?
– Если не на работу едешь, лучше сразу признайся.
– Не веришь, позвони в аварийку.
За окном всё уже было седым от густого ливня, который звонко дребезжал о стекло и с шорохом молотил огород. Виктор захлопнул форточку – шорох стих, звон остался.
Вела радиопередачу Танина тезка по фамилии Иванова, говорившая четким и ободряющим голосом. Это был высокий голос юнги, слезшего с мачты и рапортующего об увиденной полосе земли.
– Глушат, что ли, не пойму, – сказал отец с надеждой.
– Прям. Больно надо… – сказала мама. – Гроза.
Если Виктор был на работе, Лена никогда не включала ни телевизор с “Парламентским часом”, ни “Радио «Парламент»”. Но при нем радио она слушала даже увлеченно, перекрывая голос ведущей своим.
За окном блеснула серебристо-синяя молния, похожая на взлетевшую в вышину волшебную рыбину.
– Не горбись, доча! – сказала Лена. – Спина кривой будет.
– Я не горблюсь!
– И хлеб не ломай, нож возьми!
Виктор поморщился, косясь на радио: мол, не мешайте слушать.
Раздался гром, оглушительный и просторный, и эфир захватили хрип и шорох.
Спустя три секунды Иванова вернулась как ни в чём не бывало: с романтическими паузами она пересказывала постановление Верховного Совета в поддержку Российского флота в Севастополе и особого статуса полуострова Крым. Потом, окруженная помехами непогоды, она заговорила о происшествии в Белом доме: у депутата Константинова взломали кабинет и похитили документы.
– Сам, небось, напился и не помнит, – поняла Лена.
– Что ты брешешь!
– На тебя насмотрелась. Забыл, как на радостях паспорт потерял?
Потом Иванова рассказала о судебном иске мэра Москвы Лужкова к лидеру комсомола Малярову, заявившему: “Лужков – мафиози, у него это на лице написано”.
– На лице… – подхватил Виктор, довольно посмеиваясь. – На ряхе!
– Ты себя в зеркало видел? А если бы про тебя такое сказали?
– Разве я жулик? Я ученый вообще-то. Это я теперь должен под землей ползать, чтобы вас кормить.
Лена встала, подняла сковороду и принялась накладывать в мокрые после супа тарелки рис с тушенкой.
В эфире появился митрополит Кирилл, говоривший въедливо, как бы обсасывая каждое слово. Он благодарил парламент за постановление против сект. Следом возник артист Бурляев. Сквозь отдаленный походный марш барабанов и труб он гортанно и громко, точно полощет горло, читал стихотворение Пушкина “Клеветникам России”.
Лена убрала тарелки в раковину, разлила чай по чашкам, выставила коробку овсяного печенья.
Передача закончилась, и сразу началось обычное “Радио России”, врубившее песенку, исполняемую лихими молодецкими голосами:
Нам запоры нипочем,
Вышибаем дверь плечом…
Русские идут!
– Издеваются! – Виктор повернулся вместе с табуретом и погрозил кулаком то ли радиоточке, то ли ливню.
Лена в коридоре, согнувшись, уже натягивала резиновые сапоги.
– Хочешь, провожу, – сказал он неуверенно.
– Да сиди, куда тебе, – она вжикнула молнией куртки, зашуршала полиэтиленовым дождевиком. – Побежала, электричка через десять минут. Тань, посуду помой. Козу подоите. Ну всё, покедова!
– Осторожней! – крикнул Виктор и, вскочив, приник к окну – за стеклом сквозь брызги воды промелькнула темная голова жены в прозрачном капюшоне.
Потом он заперся у себя наверху, и до Тани долетел сердитый железный стук. Она хотела забыться телевизором, щелкая каналы, но думала о Егоре, сильном и свободном, скотине полной. “Лучше бы он меня убил”. Экран телевизора начинал расплываться. Почему-то она думала о двух ртах – розовом, жадном, чудовищном Егора и Риткином, который безобразно накрашен и красив. “Их рты подходят друг другу, а мой рот – урод”, – думала она, пальцем ощупывая маленькое сердечко своего рта.
Отец спустился, напомнил:
– Ужин готов?
Она пожарила яичницу, нарезала помидоры с огурцами. Когда сели за стол, он спросил:
– Почему посуду не вымыла?
– Я вымою. Пап…
– Аюшки?
– А чем ты там гремишь?
– Вещь одну делаю.
– Какую?
– Важную вещь. Твой папа всё умеет. Мне время дай – я танк соберу. Жизнь такая у нас сейчас… Опасная. Куда Россию ведут, знаешь? Куда нас всех ведут? На убой – вон куда. “Предупрежден – значит, вооружен”, – я так считаю.
– Козу доить будем? – тихо спросила Таня.
Дождь кончился, она сошла по мокрому крыльцу в сад, виновато блестящий на прищуренном солнце. Вывела Асю, оттащила через грязь на веранду. Подоили быстро. И снова со второго этажа раздался решительный стук.
Таня легла, как обычно, в гостиной и долго не могла заснуть, перебирая в памяти свое горе.
Она проснулась, словно бы кто ее толкнул. Не сразу поняла, где находится. Голубые блики пульсировали на стенах и потолке. “Что это? Молния?”
– Убили? – заорал мужик.
– Убили, блядь, убили! – заорал другой.
– Увезли?
– Увезли!
Сильная вспышка озаряла темноту: стол, шкаф, телик, икону в окладе, шевелились тени, в распахнутое окно врывались крики и голоса:
– Долго вы ехали!
– Кто звонил? Ты?
– Я, а что? Убили, точно?
– Нет, мать твою, ранили…
– Слышь, Женек, мы все говно, а ты ментом стал. Свет метался по какому-то заданному плану, яркий и нереальный.
– Долго вы ехали, – Таня узнала возбужденный голос соседа Никиты, работавшего сторожем в правдинском доме отдыха. – А я ночами дышу. Иду, он лежит. Зажигалкой посветил…
Голубой свет рябил, скользя круговым движением. Вся гостиная скользила по кругу.
– Застрелили?
– Ну!
– Застрелили, точно?
– Да пошел ты на хер!
Таня на дрожащих ногах подскочила к окну, высунулась. Милицейский “козел” стоял под безмолвной мигалкой, которая вращалась, отражаясь в лужах. Возле машины темнели несколько силуэтов.
Утром к ним заглянула Ида Холодец и сказала стреляющей птичьей скороговоркой: “Хи воз килд, ду ю андерстенд?”, обращаясь к Тане и делая страшные глаза. В это время как раз вернулась, отдежурив, Лена.
– Мама, Янса убили! – встретила ее Таня с порога.
– Господи, твоя власть! – выдохнула мать ошалело, легонько хлопнула себя по лбу, словно воображая удар пули, горестно обнялась с Идой и пошла наверх отсыпаться.
– Иду, дышу… – рассказал Виктору через забор сосед, к которому днем опять приехала милиция. – Дай, думаю, курну. Чиркнул, смотрю: темнеет. Посветил, а у него башка в кровище. Вся башка – пузырь кровавый.
Янса застрелили возле собственного дома. С близкого расстояния. Никто не видел, что случилось, но, возможно, он знал убийцу, подпустил к себе в темноте, поэтому хватило одной пули.
Несколько дней поселок гудел: такого убийства здесь еще не было.
По слухам, хоронили в Москве. Макуриха, соседка кирпичного дома с темной крышей, сама жительница бревенчатой избы, похожей на древесный гриб, рассказывала, что вдова приезжала один раз, неделю спустя, одна. Приехала поздно, и всю ночь окна дворца горели. С рассветом, в тумане, она завела мотор и долго стояла возле гудящего авто. Села в машину, растворилась в тумане, а дворец остался пустовать.
Глава 14
Как-то, зависнув над тарелкой ярко-красного борща и нарезая туда маленький месяц чеснока, Виктор сказал задиристо:
– А помнишь, с ним здесь жрали?
– Это ты жрешь. И с кем?
– Здрасьте, память девичья. С любимым твоим. Утица Центральная, дом одиннадцать.
– Вспомнил человека. Я за упокой свечку, между прочим, поставила. За Андрея новопреставленного.
– Конечно! Можно сказать, сглазила!
– Почему это?
– Забыла разве, что пела? Обещала ему: Андрюша, никто вас не тронет, лет до ста расти вам без старости!
– Замолчи.
– Как говорится, первая ласточка. Поселок нищий, он здесь один богач. Сейчас другие богатеи на нашу землю нацелились, тоже хоромы строить будут.
– Пап! – повинуясь внезапному порыву, сказала Таня. – А ты оружие уже сделал?
– Какое еще оружие? – вскинулась Лена.
– Какое оружие? – медленно спросил отец, остро глядя Тане в глаза, едва заметно мигнул, и она похолодела.
– Да там… Для огорода…. Косу новую…
– Дочь, ты часом не перегрелась у меня? – сказала Лена с насмешливой тревогой, а отец засмеялся, дробно и ласково.
В это самое время и раздался кашель. Негромкое “кха-кха” прозвучало от дверей.
Они увидели мужчину, который проник в дом незаметно и, как призрак, материализовался в их гостиной.
Большой, с опущенными плечами, в мятой одежде, он был похож на мешок с картошкой. Лицо его, бугристое, серое, в розовых рытвинах и седой щетине, напоминало клубни.
Это был Корнев-отец, Василий.
Он стрельнул шальным взглядом подростка из-под тяжелых век и выпустил глухие звуки виноватой речи:
– Извиняюсь… Я это… Хожу… это… По улице нашей… Людей спрашиваю… Моего потерял…
– Кого? – нахмурился Виктор.
– Сына моего… Вдруг вы его где видели. Дней десять как пропал…
Василий потирал коричневатые руки, будто их намыливал, на левом запястье неясно синело слово-тату.
– Не знаем, – сказала Лена. – Да вы не переживайте. Загулял где-то.
– Машина его тоже с ним пропала.
– Не знаем мы ничего! – сказал Виктор убежденно.
– А вы разве вместе жили? Он же вас прогнал! – выдала Таня звонко и, мгновенно испугавшись, услышала свой голос чужим, как сквозь воду.
– Прогнал? Меня? Куда меня гнать? А ты с чего взяла? Что ли, дружишь с ним? – Корнев впился глазами в ее побледневшее лицо.