Он швырнул свое тело к роще, вкатился кубарем, зарылся в землю, вдохнул прелые листья, пополз, слыша, как из здания напротив строчит запоздалый, запоздалый, сука, тупой, сука, пулемет, и с хрустом падает срезанная ветка.
Продолжая лежать на листьях, он развернулся, чтобы посмотреть.
Угол проклятой цитадели охватил пожар. Высокий огонь развевался на ветру, как шелковое знамя.
– Всех прихлопнули, да? – гоготнули за деревьями.
– Не всех, бля, – ответил кто-то гневный. – Троих токо. Другие драпанули, козлы! Троих уложили, да. Один мелкий. Гаврош, бля. Я бы его родителей сам придушил. Во-о-н лежит, во-о-н.
Так Виктор узнал, что в Останкине среди народа уже появились чужие. Но сейчас ему было не до того.
Он рывком поднял себя на ноги и увидел всё своими глазами. Впереди, невдалеке от горящего здания, темнели три тела. Возле одного из них, самого короткого, лежало что-то круглое, похожее на вторую голову, – он признал каску.
Стрельба из зданий как по команде прекратилась. По улице с рокотом двигалась колонна бэтээров. Люди высыпали из-за деревьев и встали на тротуаре.
Натыкаясь на упругие ветки, Виктор выбрался навстречу последней надежде.
– Дождались! – одинокий женский крик и голоса: “Тише, тише, не надо!”
– Ура Туле! – пьяноватый вопль, и снова: “Да замолчи ты!”
Первый бэтээр поравнялся с техническим корпусом, плавно повернул пулемет и длинной очередью прошил первый этаж. Следующий бэтээр, повторив поворот пулемета, выдал очередь по второму этажу.
– Наши! – закричал старик в шляпе, бросаясь Виктору на шею.
– Наши! – закричал Виктор.
…После девяти на Тверской людей стало значительно больше.
“Гайдар, Гайдара, Гайдару”, – то и дело мелькало в разговоре. Шли под впечатлением от телевидения. Там со специальной речью выступил вице-премьер Гайдар и призвал идти сюда.
Повалившие от метро были попроще, чем те, кого наблюдала Лена, когда только подъехала. Они с ходу помогали укреплять баррикаду или разжигать новые костры, разбирали ленточки, стягивались под балкон, на котором настраивался микрофон для митинга, или вставали поближе к огню, включали радиоприемники, знакомились, начинали разговор. Лена влилась в один такой круг, слушая и всматриваясь.
– Я из Архангельска, билет сдал, чтобы остаться. – Мордатый паренек с толстым рюкзаком за спиной прикрывал грудь кулаками, словно приняв боксерскую стойку. – Хоть в Москве как нормальный человек побывал. Раньше, помню, в колбасных поездах меня мать возила. А потом вообще крындец: жрачка по талонам.
– Власть зовет, значит, дело худо, – приземистый мужчина кутался в плащ-палатку. – Дело худо…
– По “Маяку” передавали, – волновалась пожилая полная женщина, – Хасбулатов в гостинице “Россия” своих чеченцев разместил. Добровольцы пришли, их всех выселили.
– И правильно! Гнать их надо! – звонко поддержала другая. – Пускай в Чечню уезжает, там командует.
– Руцкой – ворюга, – хрипло сказал мужик, державший на коротком поводке овчарку. – Все бумаги показали, где его подпись. Все счета его известны. Боится, что посадят.
– Его не сажать, стрелять надо! – возразил мужик с лицом, в мерцании огня похожим на топор.
– У меня брат в Афгане погиб, я до сих пор не оправилась. – Резкий блик высветил ярко накрашенные губы и впалые щеки. – Коммунисты вернутся, опять войну затеют.
– Не одну! Сразу со всем миром! – громко сказал парень с приделанными к поясу сабельными ножнами, которые, оттягивая ему джинсы, кончиком касались асфальта.
– Моих раскулачили по отцу и по матери, – негромкий распевный голос. – Отцу пять лет было. Пришли, дом сломали, всех на снег. Из четверых детей он один выжил. У меня у самой двое. Если бы нас так…
– Власть зовет, значит, дело худо, – повторил мужчина в плащ-палатке. – Худо дело…
– Да не каркайте! – накинулись на него.
Собака вздрогнула, зарычала и несколько раз пролаяла в огонь.
– Джим, фу!
– Оружия нет, красный перец взяла молотый! Коммуняки пойдут, в глаза сыпану! – хохотнула тетка, костер высветил ее жизнерадостное лицо.
– Там не одни коммунисты, – похожая на завуча дама колыхнула высокой прической, отбросившей сказочную тень на здание, – там фашисты настоящие. Со свастиками.
– Внимание, внимание, на нас идет Германия! – зашелестело во мраке потешливое, девчачье.
– Свастики настоящие! – продолжала завуч сердито. – А у меня отца на войне убили. Телевизор посмотрела, дурно стало. Господи, да они там со свастиками и с автоматами.
– Бизнес. Небольшой, но свой, – основательно цедил крепыш в кожаной кепке. – Торговля. Всех обзвонил. Обещали быть.
– Ворье! – снова подал голос мужик с собакой. – Тыща депутатов, мать честная, за зарплаты держатся, за квартиры, за “Волги”… – Овчарка крупно вздрогнула и зарычала, словно заводясь для нового лая. – Джим, фу!
Теперь вздрогнула Лена. Она как будто узнала этот голос. Вернее, не голос – интонацию. Окрик, обращенный к собаке. В тесном кругу никак не получалось заглянуть хриплому в лицо, и ей оставалось только прислушиваться к каждой его фразе, гадая, он или не он.
С балкона какая-то растроганная женщина обратилась в микрофон: “Здравствуй, Москва!” Улица зашумела, овчарка залаяла, люди забранились, завуч попросила:
– Уберите свою собаку! И без нее неспокойно.
Хрипло огрызнувшись, хозяин вытянул овчарку из круга, Лена выскользнула тоже и подошла ближе.
Вроде похож, просто раздобрел, но ростом будто убавился. Темнота и миновавшие годы не позволяли признать его точно, и она бы, наверное, так и не признала, если бы он сам не сказал удивленно:
– Лена!
– Костя!
– Лена, ты совсем не изменилась!
Он не был таким подтянутым, как раньше, освободился от черной полоски усов, и только черноплодные навыкате глаза были прежними, это она поняла даже в темени. Они заговорили наперебой, жарко, словно не было между ними ничего плохого, да и встретились не за баррикадой, а посреди обычной жизни.
– Был женат, разбежались, детей нет. Из школы уволился давным-давно. Работаю в фирме, в службе безопасности. С “Щукинской” переехал, здесь живу, неподалеку. Зато, видишь, собачек люблю по-прежнему… А ты, ты как, Лена?
– Муж, дочка, живу за городом.
– Лена, сколько же мы не виделись?
– Лет пятнадцать, наверно. Или больше? Нет, вру, больше. Последний раз, я помню, в лифте ехали. Я беременной уже была, а дочке моей сейчас пятнадцать.
– Невероятно!
– А я слышу, голос знакомый. Думаю: ты, не ты… – Овчарка придирчиво обнюхивала ее колени.
– Не бойся, Джим не тронет. Я тебя вспоминал… Часто. Правда, Лена. Я ведь виноват…
– Забудь. В совке жили. Ох, над чем мы тогда убивались! Нынешняя молодежь и не поймет, о чем это.
Они встали в небольшую, но быстро растущую очередь за бургерами и спрайтом, которые доставил близкий “Макдоналдс”. В руки выдавали по свертку и бумажному стакану.
– Лена, – черные буравчики глаз впились в нее не моргая, – как бы я хотел вернуть то время. Я бы тебя ни за что не отпустил… – его язык вырвался на волю и облизнул там, где когда-то чернела щеточка усов.
– Берегись желаний, – сказала шутливо.
– Почему это?
– А вдруг то время вернется.
– Не вернется. Мы их умоем!
Внезапно где-то рядом зарыдала гармонь и кто-то запел, весело и ясно:
Мой миленок одурел,
Любит Хасбулатова,
Говорю ему: прощай
И давай уматывай!
Эх!
Это был старичок, который пристроился возле девушек, выдававших поесть и попить.
– Сам придумал, – отвечал он окружившим, довольно кланяясь, а потом, выкатив грудь колесом, снова затерзал меха:
Мой миленок за Бориса
Мне поклялся на крови…
Если будешь за Руцкого
Никакой тебе любви!
Эх!
Вдоль очереди проворно семенила маленькая бабулька. В неярком свете окон и фонарей Лена с удивлением увидела, что на плече у нее обвис большой мятый красный флаг, и тут же услышала ее захлебывающийся вопль:
– Убийцы!
– Вот гнида, – сказал Костя, аппетитно жуя.
– Убийцы! Убийцы поганые! Убийцы!
Ее начали пихать, дергать за флаг: “Вали отсюда!”, “Всю жизнь стучала!”, пес лаял, а она, вся напрягаясь под ветхим плащом, упрямо кричала с мокрым восторгом:
– Убийцы!
– Вывести надо, – сказала Лена.
Старик, положив среди свертков гармонь, рванул зна-меносице навстречу, протянув руки, словно приглашая на танец, и вдруг ударил ботинком в живот. Та, не теряясь, огрела его древком по голове. Вокруг них завертелось людское месиво, которое быстро начало перемещаться к баррикаде, и некоторое время до Лены доносился вопль, заглушавший всё остальное.
Кто-то сделал радиоприемник громче:
– Осада Останкино продолжается. Боевикам удалось поджечь технический центр АСК-3. Начавшийся пожар угрожает жизни находящихся в здании защитников и журналистов.
Слепя фарами, сквозь толпу проехала вереница черных машин и скрылась в воротах.
– Автобус в Останкино, – раздался юношеский бойкий голос. – Собираем автобус – Останкино защищать.
– Может, в Останкино? – спросила Лена растерянно.
– Ты в своем уме? Хочешь, чтоб убили? – спросил вместо ответа Костя.
– Там люди нужны, – отозвался юноша убежденно.
– Постоим, посмотрим, – сказала Лена.
– Там стреляют, – сказал Костя. – И я с собакой! С собакой я! С собакой в автобус нельзя.
– Хоть с крокодилом, – возразил юноша. – Теперь законы военного времени.
– Нет, я поеду, Раечка, я поеду, – донеслось до Лены робкое и вздрагивающее. – Сидят они там, бедные, горят. А мы их, получается, бросили. Даже в сторонке постоять не можем.
– И я поеду, Елка! – одобрил немолодо поскрипывающий решительный голос. – Эти-то мерзавцы не струсили, все туда.
– Автобус в Останкино! – юношеский голос стал звонче и требовательнее. – Кто в Останкино?