— Нас-то чё считашь. Может, кто не придет?
— Как это?!
— Мало ли… я просто…
— Да брось ты — не придет! Кому чё дома-то счас делать? Я все боюсь, не заявились лишние бы.
— Как это — лишние? Без приглашенья-то?
— А совести-то у некоторых людей… найдут заделье — и припрутся. Гнать же не станешь.
— Ну и пусть приходят, хоть вся Ялань пускай нагрянет… Спать я пойду. Постелено там?
— Ты чё?! Время-то — пятый час…
— Ну дак и чё?
— Дак ведь заспишься.
— А ты не бойся, не засплюсь. Постелено?
— Да кто тебе там постелил… Сейчас, закончу вот…
— Стели. А я пойду пока из бочки воды вычерпаю. Поди, уж полная там набежала — лило весь день.
Марфа, взбив подушки и перину, постелила в горенке постель, после чего собрала с полу в прихожей, где работала, разлетевшийся пух, взяла таз и ведро и понесла все это в амбар.
В дом муж и жена вернулись вместе.
Снимая у порога калоши и стряхивая с головы и с плеч капли дождя, Марфа ворчит:
— Это чё ж такое, батюшки. Небо, видно, прохудилось. Льет и льет, льет и льет. И до каких же портак оно будет?.. Видать, до снега.
— Да, — говорит Семен. — В такую погоду путний хозяин и собаку со двора не выгонит.
— Ты это о чем?
— Да не о чем, а о собаке. Ты куриц счас будешь опаливать?
— Ну а когда?
— Опаливай, опаливай. Я спать пошел.
— Иди спи. — Марфа взяла с табуретки ощипанную курицу и подалась с нею на кухню. — Тронулся уж… в четыре часа дня спать ложиться.
Семен, стоя в другой комнате перед кроватью, замер со стянутой на голову рубахой, дослушал то, что говорила Марфа, и, бросая рубаху на заваленный выстиранным, но не отглаженным еще бельем стол, ответил — себе, скорее, чем Марфе:
— А чё еще… в такую хлюзь? Не бабочек же ловить.
Падая в постель и скрипя пружинами кровати, Семен не расслышал, что прокричала ему с кухни Марфа. Устроившись удобнее, переспросил он:
— Чё ты там?
— Я говорю, кино по телевизору сёдня какое-то.
— Какое?!
— Любовное, говорят.
— Ну и хрен с ём, с кином. Все равно света Мишка вам не включит: деньги в колхозишке давали.
Семен уже дремал, когда Марфа, справившись с делами по хозяйству, разделась в темноте и перелезла через него на свое место — у стенки.
Начало светать. Уже можно было различить на подоконниках горшки с геранью и петуньями. Марфа проснулась первой и чуть раньше обычного. Сон ее перебило какое-то особенное беспокойство. За окнами было тихо, если не считать за шум напирающий на стекла легкий ветерок и звонко шлепающие в палисаднике капли. Марфа лежала на боку, лицом к стене. Приподняв голову с подушки, она прислушалась: не кажется ли? Не поворачиваясь, она ткнула пяткой мужа.
— Э-э…
— У-у…
— Слышишь?
— Слышу.
— Чё ты слышишь?
— Тебя.
— Да ты послушай-ка, дождя-то будто нет.
— Ну и чё?
— И ветерок.
— Ну и чё?
— И капли — редкие вон…
— Ну дак и чё?
— Да ты проснись!.. Дождя-то будто нет… И небо ясное.
— Надолго ли?
— А может, и наладится?
— Хрен с ней, пусть ладится. Не скидывай одеяло!
— Ты чё, не выспался? Давай вставай. Хватит валяться. Сутки дрыхнуть будешь?
— Ну и чё?
— Ну и вставай!
— Вставай, если тебе надо.
— Через тебя мне, что ли, перелазить?
— Перелезешь. Чё, в первый раз…
Марфа перевалила через Семена ноги, села на него, как на бревно, и скатилась на пол.
— У-ух, кор-р-рова барова, — простонал Семен.
— И ты подымайся. Дров помельче наколешь — мне воду надо будет греть: в кухне добелить и пол вымыть в избах. Мишка Керогаз вон уже прошел — свет скоро загорит. Вставай давай, а то спихну счас. Потом некогда будет — на Пятачок… да к бригадиру за конем побежишь… Время самое просить, пока с похмелья он, а опохмелится — и не допросишься. Вставай-ка.
Сказала Марфа так и вышла из горенки. Семен нехотя поднялся и стал одеваться.
В полдень осеннее солнце, пробегая насквозь промытые к зиме стекла окон, теплыми, благодушными пятнами ложилось на натертый с песком дожелта, влажный еще пол прихожей. Стены и потолок выбеленной только что кухни сияли. Марфа, выжимая в ведро тряпку, думала, какие коврики ей бросить на кухне, какой — возле порога и какою скатертью накрыть праздничный стол. Как завтра разместить за ним гостей — вот Марфа думала еще о чем.
К дому, разрезая колесами жирную грязь, подкатила телега, запряженная гнедым приземистым конем с коротко стриженной гривой. На дуге беспечно золотился и радостно потренькивал колоколец. На телеге по одну сторону сидел правивший Семен, по другую — его приятель лучший, Чекунов Константин.
— Тпрр-рр, милай!
Конь ткнулся мордой в ворота, резко отдернул морду от ворот и, чуть спятившись, остановился. Испуская пар, просыхающие на солнце ворота блаженствовали от тепла, только поэтому, наверное, к нахальной выходке коня и отнеслись спокойно — не заворчали.
— Товариш-ш лейтенант!! — позвал Семен. На фронте Семен не был, в армии не служил и в воинских званиях не разбирался, а «лейтенант», — возможно, потому, что слово это для него звучало более значительно и более подходяще относительно жены, чем любое другое из военной табели.
Марфа бросила в ведро тряпку, распустила подоткнутую юбку и, вытирая об нее руки, направилась к окну.
— Марфа! Я поехал, — доложил Семен. — Вынеси-ка дождевик, на всякий случай, так сказать… и… Стой-ка, стой-ка!
Марфа кивнула вопросительно. Семен продолжил:
— И бражки… литрочку там.
— А две не хочешь?!
— Да не мне-е-э, — заерзал Семен на телеге. — Ты посмотри вон… Марья Костю за поросятами в Чалбышеву отправила, а куда он такой… без опохмелки-то… вон как его карежит, разве ж можно!.. Еще в дороге как помрет!
— Дак Марья пусть и опохмелит! — крикнула Марфа из избы, разглядывая через слегка искажающее стекло Костю.
— Марфа! В похмелье-мать! — взмолился тот, сложив руки, перед святым как будто ликом. — Дома ни капли, как в пустыне! Ублажи. Век помнить буду — не забуду.
— Больно надо, — сказала Марфа, и в окне ее не стало видно. А через несколько минут появилась она в воротах с дождевиком и банкой бражки, заигравшей на свету оранжево.
Семен подмигнул исподтишка Косте, взял у Марфы дождевик, бросил его на телегу, затем с крайне безразличным видом принял из Марфиных рук банку и передал ее приятелю.
— Не уходи пока, — сказал Семен жене. — Сейчас, недолго он… и банку заберешь.
— Ну! Если загуляешь… — сказала Марфа мужу, но глядя при этом на Костю.
— Да я с чего?
— А с чего всегда. Чуть в рот попало — и понеслось до поросячьего визгу. Вечно ты его, забулдыга, подначиваешь! — уже на Костю обрушилась Марфа. — Нажретесь — и тебе влетит, как Сидоровой козе. Ты меня знашь.
— Знаю, знаю, ой как знаю, — порадовался Костя.
— Ага, ну вот, и хорошо… Честное слово, возьму палку покрепче и потяжелее — и этой палкой того и другого… по чему попало… до тех пор буду тузить…
— Палкой?! — это Косте интересно.
— Или бичом, — говорит Марфа.
— По чему попало?! — интересно это Семену.
— Ое-ёй, — качает Костя головой.
— А ты бы не подтрунивал… Лучше пей, пока не отняла. Руки-то, как у воришки, вон трясутся. Смотреть тошно.
— А ты в глаза смотри мне, а не на руки, в руках правды нет, — еще более развеселился Костя. — Эх, мать честная, за твое бесценное здоровье, Меньшечиха!
— Не погань, — сказала Марфа. — За свое пей, малахольный. За мое и без тебя выльется.
— Нет уж, Марфа, без меня никак не обойдется… Ох ты!.. слов нет… хороша штукенция! Теперь я, Семен, не только в Чалбышеву за поросятами, теперь хоть в Африку за кем-нибудь, а чё?.. Вынеси, Марфа, мне еще — я тебе крокодила привезу.
— Разбежалась, Коськантин Северьяныч.
— Не запнись, Марфа Ивановна. Марья моя помрет — переженюсь. Как ты, Марфа, на это посмотришь?.. А Семена к Сущихе отправим.
— Жду не дождусь, как поменять… Мне одного такого на всю жизнь хватило.
Выпил Семен свою долю под Марфино: «Ух ты, волк! А у тебя чё, тоже голова болит с похмелья, что ли?!» — отдал ей банку, сел на телегу и, развернув и стегнув коня легонько, протянул:
— Н-но-о-о, Гнедко.
— Не дай Бог, Семен, если домой заявишься ты с пьяной рожей, — пригрозила мужу Марфа. — Не погляжу я и на кума… Эй, Костя, а у кого ты поросят-то там собрался брать?!
— А у Гринчухи-и-ихи!
Марфа еще раз погрозила отъезжающим — теперь им банкой помахав — и вернулась в дом.
Основная яланная площадь, на которой густо построилась Ялань, глубоким логом отделена от косогора, где расположилась уютно тихой улочкой дюжина крепких изб, в том числе и пятистенник Меньшиковых; улочка эта и название отдельное имеет — Балахнина — будто другая деревенька; ну а по улице и гору именуют Балахнинской. Пологу, между Яланью и Балахниной, речушка малая вихляет — Куртюмка. После дождей Куртюмка разлилась, так что не везде ее теперь и переедешь.
Сразу от дома Семен свернул с обычной дороги и направил Гнедка прямиком к одному из бродов. На спуске ноги Гнедка юзят по мокрой еще траве, а потому переступает конь медленно и осторожно. Колоколец отмечает каждый его шаг.
Костя успокоившимися наконец пальцами скручивает цигарку. Семен поправляет под собой сморщинившийся дождевик. Поправил, после говорит:
— Я слышал, родня твоя в городе дом купила.
— Ага, купили, мать бы их, — отвечает Костя. — Переберутся скоро, куркули. Городскими скоро станут.
— За чё ты не взлюбил-то его так? — не в первый уже раз спрашивает Семен, зная, что друг на это скажет.
Друг говорит:
— А за чё же, интересно, мне его любить?.. Родня называется. Ты вот мне и чужой будто, а я пришел к тебе еле живой — и подлечился, так? А этот… начальство медовухой потчует до усмерти, а мне на красненькую даже — не было, чтоб одолжил. Не чё уж там, а — одолжить! А чтоб на белую — я уж молчу. Где-нибудь будешь лежать, подыхая, не подойдет и капли не предложит… Другой бы, я как полагаю, с пасеки приехал бы, всё же ведь свои, коня бы толком не успел распрячь, и первым делом бы к тебе: на, Константин, битончик, мол, опохмеляйся на здоровье, а хошь, давай, дескать, и вместе треснем — ну дак как же!.. Уж не битончик бы, хошь поллитровочку… Пусть бы уж так тогда — пусть бы уж мимо дома хошь пронес, пусть бы понюхать хошь — и то приятно. Захлебнуться бы ему ею, и медовухою его, утонуть бы в ней или начальство отравить бы, чтобы посадили, чтобы в тюрьме от горя помер. Ей-богу бы, Семен, не пожалел бы. Пришел бы на его могилку и напакостил бы, напакостил бы да еще и растоптал бы, — сказал так Костя и свисающими с телеги ногами продемонстрировал, как он бы это сделал. — И Аграфену — ту испортил — глотка не выклянчишь, морду сквасит, будто у нее не стаканчик просишь, а хрен знат чё… А я ведь с ней нянчился, света белого из-за нее в детстве не видел!