— Хэ… вон оно чё… вон оно как… хэ… ишь чё!
— Ага, сходил бы и напакостил.
— У-y… А как она? — спросил Семен. — Есть в ней градус какой? Или так себе, пустая?
— В ком? — не понял Костя.
— Да в бражке Марфиной.
— A-а, е-е-есть.
— Но?!
— Еще какой.
— А я вечёр, тайком от Марфы… она спит, а я… отведал — чё-то ничё, мне показалось.
— Ну-у, что ты, парень, е-е-есть.
— Да-а?
— Толковая брага. Шею стал чувствовать, то голова-то — как на костыле. А утром… думал, конец совсем уж — хошь, чтоб не ждать, дакудавись. И, как на грех, нигде ни капли… и без греха-то — никогда… Со всех бутылок слил одёнки, а там кого — с наперсток разве, да и то выдохлось… Одна башка: шагнул туда — мозги на ту вроде сторону, шагнул сюда — они на эту… как шевяк в проруби, ага. А тут еще и Манька — ночью задницу грелкой оттаивала, все и мерзнет пошто-то, а грелку на пол возле кровати, как согрелась, бросила. Попить поднялся — и остолбенел: ну, думаю, в похмелье-мать, откуда жаба в моем доме? Снова, ли чё ли, мысль такая, в болоте где заночевал? Аж замутило… но, а тут — ни капли! Можешь представить или нет?
— Хэ.
— Брага толковая, что надо.
По всему видно, приятно было для Семена слышать эту похвалу Марфиной бражке, к тому ж еще от знатока такого.
— Славная, — продолжал знаток. — Умет варить, ничё не скажешь. Дак а пошто не медовуха? Ты же ее готовил вроде к Марфиному дню.
— Хо-о, вспомнил поп Пасху! С тобой же ведь всё помаленечку и пробовали. Марфа хватилась, а там одна уж почти гуща. Ну, было ж рёву, мать честная. Сама взялась варить, а рам-то путних нет — еще тогда пустил все в дело. Давай за бражку приниматься… Та, что ты пил… А жбан — в амбар. Ключ от замка — куда, и хрен бы знал… Дак нет ведь, баба глупая. Я ж один черт… плаху откинул в потолке — и там. А ключ дала по-честному бы, может быть, и не полез бы… Так ведь?
— Да, — подытожил Костя разговор. — Тут уж закон, что против нашего ума ихний умишко жидковат.
Спустившись с горы, побежал Гнедко живее. Колоколец заливался, рассказывая что-то Гнедку, а тот ушами лишь отмахивался: не верил болтовне колокольца. Из-под колес телеги и копыт коня вылетали комья грязи.
— Тише ты, холера! — стал очурывать его Семен. — А то всю рожу залепило.
Перед Куртюмкой, косясь на возницу, Гнедко остановился.
— Давай, давай! — начали подгонять его оба седока.
Конь нехотя побрел. Семен и Костя приподняли ноги, остерегаясь воды, скрывшей ступицы.
— Куртюмка-то, смотри-ка на нее! И чё откуда! Так и напиться места не найдешь, а тут вон… Тепло бы было, дак купайся.
— Да, не Куртюмка, а — Ислень.
— А где дорога, там чё, а! — сплошное море.
— Там и в сухое-то лето… А ничего она… долбанула. Молодец Марфа. Не Марфа, а… прямо… Манька моя варит, варит, варит, варит, а все как-то… не бражка у нее, а… дуешь, дуешь — брюхо вон, как у Гнедка, а в голове, как… прямо… но, зато наутро во рту — как медведь ночевал. Тебе чё, так и ничего?
— Чу-увствую… Да я кого и выпил-то — стакан.
В гору они соскочили с телеги и быстрым шагом, поспешая за Гнедком, пошли следом. На горе снова сели.
В Ялани шумно бродили стосковавшиеся по солнцу и ясному небу люди, толпились без дела возле магазина. Мальчишки, прощаясь с теплом, катали по лужам самокаты, гудели, подражая тракторам и машинам. Девчонки лепили из грязи «пирожки» и «продавали» их пробегавшим мимо мальчишкам. Десятка три мужиков собралось на Пятачке обсудить произошедшие за время долгого ненастья изменения во внешней и внутренней политике.
Проезжая Пятачок, Семен и Костя поприветствовали «заседателей», с которыми расстались только час назад, не более.
— Вы это куда?! — поинтересовались с Пятачка.
— На Кудыкину гору! — ответил Костя.
— Костю Марья из дому выгнала, а Семен повез его на Козий Пуп, чтобы к Катьке-дурочке сосватать! Ха-ха-ха!!
— Мне с Манькой сил нет поиграть, а с Катькой — с той и вовсе — лом согнешь, но не подымишь.
— Ха-ха-ха!! — радуются на Пятачке. — Чё, фельдфебель не фурычит?!
— Отфурычил! Сколько ж можно! — сообщает Костя. — Манька говорит: чё здря мертвого таскаешь, отрублю давай да свиньям брошу, все кака да польза будет!
— Xa-xa-xa!! — еще больше радуются на Пятачке. — Ох-хо-хо!! — погода-то наладилась.
Миновали Пятачок, почту проехали.
— Семен, у магазина тормозни, — просит заранее Костя.
— Курево взять? — спрашивает Семен.
— Курева хватит… белую возьмем.
— Костя! — вскидывается Семен. — Ни копейки, честное слово. Марфа утром все карманы вывернула.
— Да есть. Не надо.
— Но?! А поросята?
— Поросята — поросятами, а беленькая — та сама собой. За дурака-то не считай: я прокурору своему сказал, что поросята нынче по тридцатнику.
— Дак так и есть. Чё, разве меньше?
— За двадцать пять у Гринчучихи сторговался… Правда, малюсенькие, как бобы.
— Чё, преждевременные, чё ли?
— Да хрен бы знал… А мне-то — черт с ним.
— Ух ты! — пришел в восторг Семен от Костиной изобретательности.
— И чё, поверила?
— А с кем ты едешь и куда?.. Ты подожди, а я моментом.
Костя не по-литературному, а по-своему поздоровался столпившимися на крыльце и около крыльца женщинами и под их тычки и «величания» протиснулся в магазин. А Семен подъехал к телеграфному столбу, слез с телеги и стал проверять упряжь, хлопая Гнедка по бокам и выдирая из его гривы и хвоста репей.
— Конь. Смешное, парень, дело — ко-о-нь. Ты вот — конь, а я вот — человек. Один — человек, но тут все ясно, другой — собака, третий — бык, а ты вот, парень, конь. Смешно-о-ое дело.
Гнедко заржал. Семен продолжил:
— Да, парень, вот тебе и «и-гы-гы». И — ржешь — вот тоже. Посмотрел бы я на тебя, если бы голова у тебя была человечья, ноги собачьи, рога бычьи, а хвост — тот бы… ну, хоть свинячий. A-а, нравится? Кому же станет по душе, когда в тебе не от тебя все. То-то… Сытый ты, брат. Сытый. Жрешь много — не по способностям, а вкалывашь мало — не по возможностям. Чего косишься? Чё, не правда? Ишь, какой гладенький, ишь, какой справненький. Звон чё, а, звон чё. Шерсть-то… Шерсть бы тебе овечью. A-а. Ну, чё ты, парень, делашь? Воду — ту разве что с Аркашкой бригадиру привезете. Смотри-ка, тяжесь там кака. Не пашут же на тебе, не боронят… Ох и сы-ытай, ох и спра-авный. Ну-ну. А рот тебе бы… рот тебе бы…
— Поехали, — объявил вдруг подошедший тихо Костя. — Счас только сапоги от грязи сполосну вон, а то…
— Взял?! — спросил Семен, вожделенно поглядывая на белую головку поллитровки, высовывающуюся из кармана брюк склонившегося над лужей Кости.
— Взял.
— Да ну?!
— А долго ли… Бабы, правда, чуть не разорвали: трусы лохматые и тазики… китайские, ли чё ли… там завезли, дак как собаки… Давай-ка к Гришке, что ли уж, Носкову. Пить в телеге же не будем — не бичи какие, не туристы. А у него и бабы дома нет счас, но, и — на краю Ялани все же. Пока до Маньки и Марфы дойдет… уж где мы будем! У Гришки ельчики и огурцы — хорошо солят. Я как-то заночевал, дак, что ты, славно… И медовуха — та всегда уж.
— Э-э! Гнедко, трогай! — понукнул Семен.
Гнедко, словно учтя Семеновы укоры в своей сытости и лености и устыдившись, припустил с места. Колоколец, рассыпаясь лучами в окнах выстроившихся вдоль дороги и исходящих паром после месячной сырости домов, запел походную.
Закатное солнце обагрило сочно яланские поляны и ельник. Суета дневная постепенно улеглась и сменилась предвечерним спокойствием; обозначилась резче безмятежность природного величия. Вот и еще один день перекочевал в прошлое, перекочевал, но оставил, наверное, у всех — людей, у животных и у птиц, разлетающихся на ночевку, — в памяти до самой смерти ощущение чего-то яркого и светлого, оттолкнувшего в беспамятство безвременный сгусток чего-то мокрого, грязного, мрачного, бездеятельного и безрадостного.
Носков Григорий, хозяин дома, сидя лицом к окну, пьяно жмурился от солнечного света и пытался спрятаться от него в тень оконного переплета, разговаривая при этом с Семеном. Костя, положив голову на ладошки, а ладошки — на стол, широко открывал глаза, что нелегко ему, похоже, удавалось, и делал вид, будто участвует в беседе.
— Ты, может, полежишь немного, отдохнешь, — предложил Косте радушный хозяин. — А то, гляжу, сморило тебя вроде.
— Нет! — сказал, как отрезал, Костя. Чуть погодя добавил веско: — Чекунов за поросятами поедет!
— Да ты уж брось-ка, парень, а! Каки уж сёдня поросята! Ночь скоро, солнце-то вот сядет, — сказал Григорий, заглядывая в окно на скрывающийся за узкой, плотной полосой туч, возникших вдруг за ельником, красный диск. — Почти уж село.
— Уже и едем… и поехали уже… ик-ка! — залепетал Костя и, приподняв над столом голову, отыскал глазами Семена. — Ага, а, Сеня?.. Ты ему скажи-ка.
— Едем, едем, — засуетился и Семен, вспомнив о Марфе, вероятно. — Все, все, Григорий, все — пора, и вправду. Едем. И так уж дивно загостились. Стаканы… это вот допьем — и едем. Все, правда, все — пора нам подаваться.
— Да куда вы глядя на ночь-то? Переночевать, слава богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком и отправитесь. Кто в ночь-то… это непорядок.
— А нам пошто утра-то ждать? Мы счас поедем. Все, Гриша, все. Сидеть — оно, конечно, хорошо…
— Дак и сидели бы!
— Да нет.
— Ну, смотрите, дело хозяйское, приневоливать не стану, хотя ну кто же в ночь-то… только волки.
Допили медовуху. Придерживаясь за стол, приподнялись и… И из избы пошли.
— Литров шесть, а?
— Чё — шесть?
— Литров шесть выпили, ага?
— Да ну, ты чё, Семен, откуда шесть-то! Ме-е-еньше. Литров пять… Не упади тут, Костя.
— Ох и пять. Это скольки литровый жбанчик?
— Какой? В каком таскал-то?
— Ну.
— Пяти.
— Пяти?! А вроде махонький… Ну дак и вот… пяти… каких же тогда пять! Ты ж раза два ходил, а то и три… Пусть два. По пять — уже же десять…
— Десять если, маленькие, значит. Да и дели на трех… К тому же слабенькая… газировка.