— Ну?.. А вода?.. У кумовых ворот такой лывы… после дождей-то разве что…
— Так вот… От Гришки мы поехали?
— Поехали.
— Ну, это я помню… помню, что на телегу там залазил. Дак а потом? Потом-то чё?
— Потом… Да, слушай, чё ты привязался?
— Не привязался, а так надо.
— Потом… Потом чё?.. Ехали… Еще-то чё?.. Ну, говорили.
— По дороге?
— По небу, падла!
— Ты не кипятись… В лес, может, съехали?.. Ну ладно, дальше?
— Чё — дальше?
— Ехали, говорили. Ну а дальше?
— Дальше… Потом мужик этот с гармошкой.
— Чё за мужик? Какой? Откуда? — удивился Костя. — Я никакого мужика чё-то не помню.
— A-а, нет, — вспохватился Семен, — мужика не было… не было у тебя, а у меня-то был.
— Как это, у тебя был, а у меня не было?
— Ну, так вот… Костя, может, ты того?..
— Кого — того?
— Ну, это дело… Может, мы померли?.. Как Серафим Усольцев-то… Сгорели? Я слышал, что…
— А конь — тот тоже с нами, чё ли, помер?.. Ну-ка, потише.
— А?
— Собаки?
— Это?.. Они.
— Охотники?
— Да ночью-то…
— А у избушки?..
— Собак — тех, чё-то, сильно много… чё-то не видывал по стольку у охотников. Деревня, может?
— Семен.
— А?
— Во-он.
— Чего — во-он?
— Огонек.
— Да? Где?
— Да вон.
— Да где?
— Да во-он.
— Я разве вижу, куда тычешь ты…
— Вот… моя рука, вот — палец мой… куда показывает он, чувствуешь?
— Ох, ну и палец у тебя.
— Чего?
— Да ничего… Как огурец. Я чё-то раньше и не замечал…
— Ты его раньше и не шшупал.
— Ну… палец… ну?
— И чё, не видишь?
— Нет, ни хрена… Темно все только.
— A-а, да, тебе, наверно, зад Гнедков мешат?.. Сюда попробуй-ка… Давай чуть сдвинься… во… Палец как палец. Пальцев не видел, что ли, сроду?
— Видеть-то видел, почему… но чё-то это… шибко толстый.
Семен наклонился к Косте, поискал глазами и заметил вдалеке мерцающий огонек.
— Высоковато… как на небе будто.
— Ну не на небе же! А может, на горе?
— Такое может быть… но не на небе же. Чё это за деревня?
— Или чья заимка?
— А если это Кемь, то мы в…
— Чё эта Кемь тебе далась! Ведь не могли же сорок километров мы проехать. Не двое суток же скакали.
— Не могли?
— Ну сам-то пораскинь мозгами.
— Да. Если это Шелудянка, то… ну да, в полено-мать! Ну как же это сразу-то я не допетрил. Чалбышево! И точно что. А огонек, парень, на яру. — Семен почувствовал на руке вожжи и зло хлестнул ими всхрапывающего Гнедка. — Куда ты нас завез, придурок бешеный? Ишь ты, холера! И утопить ведь мог. Нарочно, наверное, падла. — Конь, испугавшись, рванулся, но сдвинуть с места телегу не смог. — Тпр-р-рр! Не утопил пока, засранец, дак утопишь… Куда тут плыть!
Говорили они уже громко.
— Семен, давай-ка спичку, что ли, чиркнем, посмотрим хошь. Мои-то промокли, конечно… Так и есть! Твои-т сухие?
— Сухие вроде.
Огонек осветил их лица. Приятели взглянули друг на друга, а затем, прикрыв ладонями от огонька глаза, стали осматриваться.
— Вроде трава блестит, ли чё ли?
— Трава вроде…
— Трава. Она почти у морды же Гнедковой!
Семен обжег палец и поспешно бросил спичку. Слышно было, как, угасая, та зашипела на воде. Стало будто бы еще темней.
— А сзади? — спросил Костя.
— Счас, — отозвался Семен, возясь с коробком. — Руки, как крюки, мать бы их.
Вспыхнула спичка.
— Ого-го! И ни шиша не разглядишь тут. Одна вода. Поехали вперед, на берег.
— А это не остров?
— Ну и хрен с ём, что остров. Не в воде же сидеть. Остров, дак костерок хошь разведем… Да и огонек-то все равно там — впереди.
Семен стегнул коня.
— Эх, в кобылу-твою-маму… Н-но-о-о!.. Нн-нн-у-у-у!.. Эй, чтоб тебя спучило!
Колоколец верещал, будто издеваясь: тому лишь бы звенеть, а где, неважно. Гнедко перебирал в воде ногами, храпел от натуги — торчать в воде и самому, пожалуй, надоело, — но вырвать колеса из засосавшего их дна так ему и не удалось.
— Вот, пропастина!
— Давай сойдем, — предложил Костя.
— Утонуть захотел — дак сразу и ныряй! Здесь по пояс, а чуть в сторону — и яма, может. Не утонешь, дак простудишься — не июль месяц. Да и пловец-то из меня… не надо жернова на шею.
— А мы сначала по оглобле, а там прыгнем. Морда Гнедка почти над берегом, ты не заметил?
— И верно, а, — оживился Семен. — Чё за деревня, хошь узнам. А то паршиво как-то на душе и не спокойно, когда есть-то ты вроде есть, а где вот есть… подумать даже страшно… Ну если Чалбышево, дак и к куму сразу, а у него найдется чем, поди, согреться.
— А конь?
— Да хрен с ём! Конь. Сам раз заехал, пусть стоит. А рассветат, и выташшым… Еще-то глубже вряд ли засосет?
Придерживаясь сначала за круп и холку коня, затем — за хомут и дугу, они прошли по оглобле.
— Посветь-ка, а, — сказал Костя, готовый прыгнуть.
Семен зажег спичку, поднял её над головой. Костя примерился и прыгнул.
— Ну как, нормально?
— Да нормально.
— Не зыбко?
— Нет, твердо.
— Ты отошел? Посторонись-ка, то сшибу же…
— Давай, давай… Не зацепись там за хомут.
— Ох-ха, а склизко-то! Фу ты, а ноги-то как затекли.
Костя отыскал на слух Семена и помог ему подняться.
— Пойдем?
— Пойдем. Я только руки сполосну.
Заржал Гнедко. Эхо куда-то понеслось, ударяясь впотьмах обо все встречное. Собаки, услышав его, залаяли дружнее.
— Залез, паршивец бригадирский, сиди теперь тут до утра, своей мозгой-то покрути… ум бы тебе — ну, хошь бы бабий… Костя, ты где?
— Да вот он я. Ну и куда?.. На лай собачий, а? На огонек ли?
— Собаки-то со всех сторон… На огонек уж лучше. Огонек — тот все на месте, а собаки… ненадежно.
Прислушиваясь к шагам друг друга, они стали подниматься по склону, не теряя из виду желто-красный маяк, который для них будто и засветил не ложившийся до сей поры хозяин.
— Гора.
— Гора-а.
— Крутая вроде.
— Да, крутая.
Преодолев подъем, они приблизились к «маяку» — свету, цедившему покойно из окна.
— Сейчас мы, парень, все узнам. Не спят еще вон люди добрые.
— А может, только что поднялись?
— Может. Постой-ка тут.
Наткнувшись на изгородь палисада, Семен перелез через нее и, пробравшись сквозь какие-то кусты, судя по запаху — смородины, прильнул к оконному стеклу. Во дворе заскулила собака: она, мол, дома, она не спит, а стережет дом, и в палисад — туда еще, мол, можно, а вот в ограду только суньтесь.
Свет горел в другой комнате, на кухне, вероятно, по стене которой моталась тень от суетившегося там человека, похоже, женщины. Разобрать было трудно, так как лампа, скорей всего, стояла на шестке, скрытом от Семена казенкой.
— Блины собирается варганить, — сообщил Семен.
— Баба? — поинтересовался Костя.
— Ну не мужик же. Баба. Да еще какая — в теле.
— А может, и оладьи, — пошутил проголодавшийся Костя.
— Может, и оладьи. Тесто в чашке месит.
— Вовремя мы в гости подоспели.
— Ага. Как угадали прямо. Вдова бы, дак…
— Погреться бы, не до вдовы уж.
Козанками пальцев Семен постучал по стеклу и позвал:
— Хозяйка!
В проходе, ведущем из кухни, загородив собою свет, выросла фигура и, не переставая мешать что-то в чашке, направилась к окну.
— Идет, — сказал Семен. — Грудь, как… прямо… но… колышется.
— Угу, — ответил Костя, бряцая — продрог, промокший-то — зубами.
— Кто там?! — спросила женщина.
— Свои, деушка. Путешественники.
— Чего надо?
— Скажи-ка нам, что за деревня это, милая… Мы с другом малось заблудились…
Окно, порвав с треском полосы наклеенной к зиме бумаги, резко вдруг распахнулось.
— Кто, кто-о-о!!
— Путе… — Семен почувствовал, как лицо его залепило чем-то сырым и тёплым.
— Пут-тешественн-ннички! Свинья ты нескребенная! Заблудились малось! Я вот счас вас выведу! Я покажу вам счас, что это за деревня! Вы ее разом у меня узнаете! Кобели приблудные! Несчастные пропойцы! Я счас ухватом-то…
Семен выскочил из палисадника довольно быстро, расторопней, чем в него забрался.
— Костя! Костя! Где ты?! Это…
Костин топот слышался уж далеко внизу.
С горы неслось:
— Штобыч бы вас параличом обоих распластало! Ноги бы вам там повывертывать, в потемках-то! Пьют, пьют — и захлебнуться все никак не могут, проклятые! Я ему, вшивцу, к лету седня кепку новую купила! Фига вот тебе — не кепка! Лучше бичам отдам, чем на тебе ее увидеть!..
Семен на бегу вытирал с лица, нюхал и стряхивал с пальцев тесто, слушал, как впереди шумел водою Костя, и отрывисто, словно отбивал кому-то телеграмму, соображал:
— Тесто кислое — Кум любит оладьи — Кепка — Кепку жалко — Куртюмка — Вшивец — Костя уже переплыл — Не научился в детстве плавать — Конец света…
В Ялани запели петухи.
1976
Николай КоняевИз цикла рассказов «Дерево»
Третье начало — дерево. Постоянная природа его — поддаваться сгибанию и выпрямлению. Создает кислое.
Дерево Рая
Назвать дерево именем — этот несомненный буддизм был близок и понятен нам…
Да и что было в детстве?
Отец — тяжелое, низкое небо; мать — полоска земли, прижатая свинцовой тяжестью к воде; вода — я и мои сестры…
Еще?
Глухие, нехоженые леса, там пусто и холодно, и больше нет на земле пространства, только на ребячьем пригорке — дерево по имени Рая.
Но летом солнце согревало нас и нашу землю, и мы бродили по мелководью и ловили руками высунувшихся из воды рыб.
Что это?
Мечтание или память?
Рыбы смотрели на нас и не уплывали, а река, усеянная разноцветными лодками, пахла душновато и празднично, как коробка из-под конфет.
Тогда не нужно было ни вспоминать, ни думать… Замерзшие, мы вылезали на ребячий пригорок и играли там. На пригорке стоял дот, полузасыпанный битым кирпичом и землей.