Ныне я стал искусен в лести, обучился интриговать, хитро-сплетать и ходить окольно. Бывает, переберу лакейского тону — и тем послужу пользе дела. Надо вызволить Гейнца! Судья не зол и не мелочен — из почтения к себе; а повезет — так одно присутствие моего друга пристыдит упершийся магистрат. Не будучи лицом официальным, одинокий мыслитель все же приходит иногда в ратушу и даже удостаивает нас своими суждениями; и тогда немногие слова его возносят нашу обыденность к высотам философии и космического беспристрастия.
— Досточтимый судья, как драгоценное здоровье ваше?
— Благодарю, бургомистр.
— Рад слышать, и никто более меня не рад. Рад сердечно всем вам, уважаемые! Опоздал, опоздал, простите, на северной башне третий месяц двенадцать, да на западной только девять…
— Иной долг тягостен, бургомистр.
— Боже упаси, дорогой мой, и помыслом не упрекаю вас! А коль пришелся к слову мастер Гейнц, то не случайно, да и когда бывают случайны слова ваши?! Читаю, друзья мои, в душе нашего коллеги: давний случай досаждает ему. По заслугам наказан грубиян и пьяница Гейнц, кто пожалеет о нем? Никто — кроме его судьи. Как снести благородному сердцу, когда долг надевает личину мести! Богомерзкое, мучительно потешное сходство! Уверен: если отпустим с презрением бродягу и сквернослова Гейнца, тотчас разойдутся тучи на челе нашего председателя. Не поддержит ли меня господин атташе фон Тедеско?
Поздний потомок знатного рода, гордого романской примесью, прославленный дипломат, англоман. Приветливая улыбка.
— Ваша диалектика блистательна, юридическая компетентность судьи несомненна… Вмешательство излишне.
Граф — поклонник искусств: быть может, в его лице наша картинная галерея имеет лучшего ценителя. Оригиналы слишком дороги, но я с таким тщанием подобрал копии для большого зала ратуши, и взгляд дипломата скользит по стенам с явным одобрением. Особенно хорош Босхов «Корабль дураков»; жаль только, что картина сердит нашего оружейника-изобретателя: он находит в ней какие-то технические погрешности. Странно также, что магистр всегда садится к Босху спиной.
— Брань ремесленника — не оскорбление для меня. Не обдели Господь разумом того… не в меру усердного гражданина Гаммельна, я мог бы не знать о поносных словах, даже зная о них. Событие же, документально изложенное, слова названные и записанные обретают юридическое бытие, бытие государственное и историческое, бытие неизгладимое. Донесению надлежит быть рассмотренным и влекущим выводы, известно вам это, бургомистр? Бог свидетель, как неловко и досадно мне с этим жалким Гейнцем. Тяжко стать невольной причиною посрамления своего города, и кому — мне! Помнил я и о личине мести, вами упомянутой. Как распалась связь времен на наших часах, так раздираема была моя совесть. Недопустимо, однако, оставить порядок в небрежении. Ему, порядку, я решился пожертвовать даже и честью своей, уповая, впрочем, что так-то и сохраню ее.
Да, судья терпеть меня не может: он и место бургомистра жаждали один другого, и по праву, по праву!
— Тут и Якоб наш не без вины…
— Э, сосед, поцелуй-ка меня в зад!
— …а все ж мирволить нельзя. Спустишь раз — всякий примется, чем и оградишь почтенное лицо?
— Полно, любезнейший. Во мне ли дело? В отдельном ли человеке? Чем порождено недоумение об отдельном человеке? Это недоумение, это замешательство происходит от путаного определения его, ergo[10], невозможности соотнести проступок с наказанием. Как возможно, что слава города зависит от негодяя, et vice versa[11], допустимо ли, чтобы спаситель чести города оказался негодяем? Разум восстает против этого противоречия, и вам лучше знать, милостивый государь, как возникло такое немыслимое qui pro quo[12]. Законы нелицеприятны, должное же толкование и применение их требует установленной системы приоритетов. Ergo, восстановим приоритеты, бургомистр!
Он косится в сторону моего друга, но тот неподвижен, как застывшая лава, в своем огромном кресле. Его грузное тело и просторные одежды переливаются через край.
— Да не такой уж он единственный, этот Гейнц. Гонору много! Другие не хуже бы справились.
О нет, ни в коем случае не следует мне понимать этот намек. Если изобретатель доберется до часов, они будут величиною с озеро, из каждой цифры полетят птички — в соответствующем количестве, а стрелки украсятся флажками.
— Гейнц вконец окосел, как твои две кружки добавил, Якоб…
— Задницу почеши, приятель.
— …с крыльца в лужу полетел и уж тут до мерзостей дошел: в рифму заматерился.
— Всюду мерзость, — сказал судья. — Не угодно ли: на дохлую лягушку наступил на площади.
— Наказать мусорщика!
— Мусорщика, профессор! Вы полагаете, это послужит славе Гаммельна? Право, не знаю, чем мы тут занимаемся.
— Я давно не был в Гаммельне, джентльмены, боюсь, что несколько забыл дорогую родину, служа ей на чужбине. Признаюсь, удивлен, опечален. Я — демократ и христианин, но в отеле насекомые! Горничные так неопрятны, что… приходится мыть руки. Прошу простить мою непрошеную откровенность.
— Экселенц! Профессор! Высокочтимый председатель! Все сказанное справедливо, неоспоримо! Город пора очистить. Здесь сегодня собрались самые светлые умы Гаммельна: изобретательнейший староста цеха оружейников, доктор, — ах нет, он что-то запаздывает, но вот его коллега фармацевт: вас, экселенц, просим консультировать по вопросам иностранной помощи, уповаю на ваше содействие, профессор. Наш уважаемый казначей, финансовый советник ван Пельц не позволит нам увлечься чрезмерно. Слева от меня — страж законов, справа — магистр, коего представлять нет нужды. Всех прошу помочь советом и участием. Сам же скажу: нужна вода, вода в каждый дом, и для начала построим водокачку…
Медленно отворилась дверь, вошел доктор — усталый и озабоченный…
— Уважаемый бургомистр подобен Геркулесу, для очистки авгиевых конюшен Пеней и Алфей запрудившему. Или водопровод смоет с наших улиц дохлых лягушек?
— Осушит грязные лужи, уничтожит кучи отбросов?
— Клоака очистит клоаку?
— Чума излечит холеру?
— Вы же слышали, коллеги: это лишь начало… Я с нетерпением жду водяного органа, фонтанов и статуй!..
О, невинные Гейнцевы каламбуры. О, расплата.
— Дорогостоящее начало, — в первый раз нарушает молчание мингер ван Пельц. Голландец родом, он несколько лет назад любезно принял на себя наши запутанные финансовые дела. — Но…
— И то сказать — гроша не останется, возьмемся за руки и пойдем плясать вокруг водокачки под музыку! Как мыши кота хоронили…
— Крысы! — Доктор вскочил. — Ночной сторож на складе Вальдмюллера! Крысы ему обгрызли ноги, я только что оттуда!
— Пока он спал, разумеется! Кара сопутствует преступлению. Вот она, распущенность!
— Крысы у булочницы кошку загрызли.
— Секретарю суда в суповой тарелке крысу подали!
— То-то сноха вчера всю кулебяку из булочной скормила коту. Не иначе, с крысиным дерьмом начинка.
— Мельнику всю муку изгадили!
— Крысы бросаются на детей, — взволнованно добавил доктор. — Прыгают в колыбели…
— Так не начать ли нам с крыс?
— С головы или хвоста? — прошептал я, покоряясь.
Магистр не слушал. Он вел сам с собой тихую ритмическую беседу, и я различил обрывок стиха:
…который властною рукой
Нам будет обновленья знаком…
— Не будем отвлекаться из-за частностей, господа, — сказал судья, который тоже прислушивался к монологу магистра. Упрекая себя за недавнее подозрение, я взглянул на него с горячей благодарностью. — Предлагаю систематический план…
Увы, не было удачи его разумной попытке! Под столом зашуршало. Тедеско побледнел, профессор нервно подобрал полы мантии: не таково было хладнокровное мужество моего благородного друга. Он остался спокоен, когда на груду бумаг перед нами вскочила мышь, — мне почудилось, на его рукава! — замерла на мгновение, вся любопытство и доброжелательство… Магистр махнул рукой, мышь исчезла.
А в огромном зале родился ропот.
— Довольно сомнений! Довольно колебаний! Действовать! Извести крыс! Найти средство!
— Такое средство есть, оно получено в моей лаборатории… Как угнездилась наука в этой скромной голове, спрашиваете вы себя? Своеволие ее крылий, милостивые государи мои! Рыцарь реторт и колбочек! Да, были времена, когда алхимика окружал страх и почтение; и, может быть, недолго осталось ждать, что повальный мор, что неслыханное бедствие наконец-то принудят растерянное человечество облечь ученого властью!
Аптекарь говорит негромко, но как пронзителен этот голос, сотрясающий его длинное, тонкое, как хлыст, тело.
— Это что ж, крысиная отрава? По чердакам да подвалам с угощеньем лазать? Смотрите, почтеннейший, подохнет зверь в углах — провоняет, зараза пуще пойдет. О старой доброй крысоловке пожалеешь.
— Вздор!
— А мы ее усовершенствуем. Вот я тут чертежик набросал, не посмотрите? Через вытяжную трубу на барабан их, да лопасти посадить почаще, чтоб на клочки. А подведем к реке выход — так и вывозить не надо, тратиться; прямо в воду!
— Весьма, весьма остроумно. Но… пресса может квалифицировать как вивисекцию. Я — демократ, но я христианин; и что скажет Англия?
Мы смущенно переглядываемся.
— Э, кати в зад твоя Англия!
— Ваше сооружение внушительно, как тяжелая артиллерия. Не слишком ли — для этой… войны мышей и лягушек?
— Что ж что война? Войны движут прогресс, любой школьник знает — вон профессор вам подтвердит. Оно, может, и нехорошо, да не нами заведено. Я — механик, человек практический, а ежели ваше превосходительство в рассуждениях на повороте заносит, так ваша Англия по сей день в шкурах ходила бы, креста не зная, кабы ее с кораблей не завоевали. А как сама разлакомилась — пароход построила, не на этакой же шлюпке плавать, что вон там нарисована.