путь в одиночестве единственно верный путь, даже если на него не хватает сил. Но на деле все произойдет иначе. Сборище фанатиков от искусства заглотит еще одного дурачка. От этого сборища так пахнет лавандой профессионализма, елеем избранности, миррой добродетели, а главное, от него исходит отсвет этакой тихой угнетенности. Только мы, мол, несчастные труженики пера, понимаем друг друга, сохраняем и привносим культуру. Ох уж это злое современное общество! Но что делать? Живем себе потихоньку да знай пишем чего-нибудь…
Понятно, разумеется, что тут и есть кульминационный пункт борьбы против всякого не в меру строптивого бунтаря. Нам почти не приходится вмешиваться в эту борьбу, она идет своей дорогой, саморазвивается, не брезгуя никакими достойными приемами, и всегда приходит к логическому результату. В кругу расфуфыренной бездарности и кичливой косности юный художник будет неминуемо раздавлен, так и не стяжав венца мученика, а талант его отравят и уничтожат. Мы ни в коей мере не станем пачкать об него руки, мир продажных мудрецов и оргиастирующих тупиц, приукрашенный блестками так называемых творцов, неизбежно придет к самоуничтожению. На этом мы и заканчиваем наш краткий обзор на самую животрепещущую тему — как опознать и обезвредить художника.
КОНЧИНА ВТОРАЯ, НО НЕ ПОСЛЕДНЯЯ
Пусто Прусту-Златоусту!
Не простим непростоту,
Буржуазной проститутки
Построений пестроту.
Известный Путешественник, возвращаясь из Китая, проезжал по Неизвестной Стране. Бричку трясло на неровной пыльной дороге. Путешественник, завернувшийся в дорожный плащ, зевая, осматривал пустынную местность. Вдали показалась цепь невысоких красновато-багровых гор.
— Где мы заночуем? — спросил Путешественнику кучера и сплюнул набившуюся в рот пыль вкуса и цвета ржавчины.
— Тута должон быть городишка, — отвечал возница на языке туземцев, — в аккурат вон за той горкой.
— Не Распадобад ли? — вновь спросил Путешественник, говоривший на всех языках, которые ему только были известны.
— Он самый, Распадлодат ихний.
Смеркалось. Прохладный ветерок овевал морды лошадей и путников. Парило, как перед дождем. Путешественник поежился, и словно в ответ на его мысли из-за горы показался город. «Так это и есть цитадель культуры?» — подумал на своем языке странник. Они заночевали в трактире, а утром Путешественник нанес визит мэру. Мэр города, некто N. был полный человек приятной наружности, с ухоженными бачками, к тому же покровитель искусств и вообще чем-то отдаленно напоминал гамадрила.
— Иностранец в нашем городе — это событие! — всплеснул ручками господин N. — Жаль, жаль, что вы не приехали к нам раньше. Вы бы такого навидались!.. Увы, городок захирел, пустует, почти все разъехались. Кто умер. Но большинство все же уехало, не выдержало захолустной жизни. Печально. Но я обязательно покажу вам все, что осталось от лучших времен. Музеи — ну, словом, все. Вы ведь надолго?
— Нет. — Путешественник состроил скорбную мину. — К сожалению, вечером я отбываю дальше. Соскучился, знаете ли, по цивилизации.
— Вот так и все, — вздохнул мэр. — Поглядят, посмотрят, и вот уж их нет. А каким грандиозным город казался вначале!.. Да. Ну, давайте пройдемся по улицам. Кое-что у нас еще есть.
— Вы видите? — продолжал мэр, когда они вышли на разухабистую, поросшую бурьяном дорогу. — Вот здесь был кинотеатр имени Айвазовского, там и сейчас фильмы показывают. Тут музей изобразительных искусств, но мы зайдем сюда позже. Да, немногое осталось от великой эпохи… Вы, верно, читали в газетах о том славном периоде, когда в нашей стране велась бескровная война против нигилизма в искусстве? Вопрос был поставлен ребром: хочешь быть ниспровергателем, гением, наконец, — будь им. Хочешь остаться нормальным человеком — пожалуйста, будь так любезен, оставайся. Никакого принуждения. В основном оставались. Тому же, кто объявлял себя ни на кого не похожим, предоставлялось прекрасное место — новый строящийся город Распадобад. Архитекторы Распадуев и Гробиус сделали все, чтобы самозваные гении могли здесь жить и творить в свое удовольствие. И главное — добровольно. Настаиваешь на своей гениальности — поезжай, согласен быть как все — оставайся. В Центре сразу стало спокойно, а сюда кто только ни наехал!.. Вот будем на кладбище, покажу вам наших знаменитостей…
Между тем, минуя ряды полуразрушенных домов, они подходили к кладбищу.
— Вы спрашиваете о правах здешних жителей? Не беспокойтесь, права здесь те же, что и ТАМ: право на труд, на кино и на женщину. Еще раз подчеркну добровольность. Никто тебя не принуждает идти на лесоповал, но и ты (простите, вы) не принуждайте давать вам незаработанную пищу.
Мэр задумчиво пошевелил челюстями.
— О чем я говорил? О свободе творчества?.. Истинное творчество всегда свободно, но у нас оно свободно вдвойне. Все жившие тут художники не зависели от издательств, как кое-кто на Западе, они могли сочинять все, что угодно (тем более что угодные произведения в цене), придумывать любые чудачества, критиковать любые устои, не оставляя от них камня на камне… — Он мельком взглянул на дома. — Они могли услаждать своими вещами соседей или же отсылать их в Центр, где для этого существует особый отдел. Короче, культурная анархия, рай для свободного художника…
Путешественник споткнулся и резко дернул ногой, попавшей в расставленный силок. «Черт подери! В чем дело?»
Неподалеку стоял вигвам, струйка дыма говорила, что он обитаем.
— Не удивляйтесь, — поспешно сказал N, — это силок на птиц. Здесь живет бывший профессор истории П-ского университета Гипертоник Б. Д. Он окончательно порвал с прошлым и весь в осуществлении руссоистских идеалов. Вам обязательно нужно с ним познакомиться. Романтика наших дней… Но вот и кладбище. Осторожнее, это святыни!..
Вырытые ямбы поросшего хореем кладбища заждались оставшихся поэтов. На могильных плитах виднелись полузатертые и свежие эпитафии.
— Кого там хоронят? — спросил Путешественник. Мэр пригнулся, чтобы лучше видеть, лицо его вытянулось, он стал напоминать муравьеда из Пекинского зоопарка.
— О! Это великий артист, Б-ский P. Р., — восторженно сообщил он, выпрямляясь и вновь превратившись в гамадрила. — Замечательный был человек! Увы, отсутствие публики и излюбленных напитков сделало свое черное дело. Выводится наш брат гений, а пополнения что-то не видно. Как говорится, такова она «се ля ви» жизнь. Но не будем о мрачном, взглянемте-ка лучше на наши музеи…
— Стыдно вас огорчать, — сказал Путешественник, — но мне захотелось отбыть в другую страну.
— Как жалко, — сказал мэр Распадобада, чуть не плача, — Гипертоник Б. Д. так мечтал о встрече с Юнгер-Маком…
— Здесь все так ясно, — сказал Юнгер-Мак. — Неизведанные страны манят меня…
Конец четвертого оргазма
МЕЖДУ АКТАМИ
Пока Юнгер-Мак и Лапенков отсутствуют, один в Неизвестных странах, другой — неизвестно где, позволим себе развлечь читателя небольшой вариацией на тему изящной словесности.
см. или не см. след. стр.
ТУРГЕНЕВ И НЕКРАСОВ
Когда Иван Сергеевич Тургенев подошел к дому Некрасова, Николай Алексеевич уже ждал его в парадном подъезде, коротая время с размалеванной вислозадой девицей самого молодецкого вида. Писатели облобызались.
— Ванюша, родной! — воскликнул Некрасов. — Не забыл еще дороги?! Сколько мы с тобой не видались?.. Пойдем скорей ко мне. Ты, верно, озяб…
— Что за прелесть эти русские женщины! — сказал он, когда друзья поднимались по лестнице. — Вот где скрыт талант народный, не задушенный «крепью».
— Сначала выпьем, — продолжал он, отдавая слуге шубу и трость Тургенева. — Ты прямо из Парижа?
— Нет, — покачал головой Иван Сергеевич, — я уже побывал в Спасском и в Москве.
— Москва-старушка! Скворцы Замоскворечья!.. Как там Александр Николаич? Все пишет?.. Ну, по махонькой!..
Они чокнулись.
— Я за то пью, — произнес Некрасов, — чтоб вы там за границею нас не забывали и Русью не брезговали. С Богом!
— Миколка! Где огурчики? — сказал он, отдышавшись. — Обленился, скотина! Да бутылку вина похолодней! Или мы с Панаевым вчера все оприходовали? Ты на меня, — обратился он к Тургеневу, — за старое-то не злобишься? Дурно, брат. Время было жаркое, сам понимаешь: Добролюбов, то да се. А сейчас — лучшие люди — кто за границей, а кто… Про Писарева уже знаешь? Тюрьма ему впрок шла. Так, брат, расписался, что только держись: и Пушкина прохватил, и вам, барчукам, досталось. А вот к воле человек непривычен оказался. Не успел и до моря добраться, как утоп. А ты говоришь: Париж!..
— Эй, Миколка, подь-ка сюда! — крикнул Николай Алексеевич, изрядно отхлебнув из бокала. — Вино-то теплое, сучья твоя морда! Да ближе, ближе… — И отвесил слуге знатную оплеуху. — Так-то проникновеннее будет.
Тургенев поморщился.
— Уж без меня бы, Коля. Я как-то отвык.
Некрасов прищурился.
— Знаем вас, расшаркались там по паркетам. Все флоберничаете. Ничего-то в вас русского не осталось. Впрочем, я не о тебе. Выпьем!
Это была эпическая картина, восклицает Историк. Два великих человека вот так, запросто, сидели друг с другом за столом и выпивали! Густые усы, кучерявые бороды, мощные лбы, особенно у Некрасова, который уже облысел, все это впечатляло даже неподготовленного зрителя.
— Похвастаюсь своим чистописанием, — произнес Николай Алексеич после пятого бокала. — Я ведь поэму пишу, по словечку ее собираю. Дай, думаю, Русь растормошу. Да ты послушай:
И добрая работница,
И петь-плясать охотница
Я смолоду была…
Или вот:
Чего орал, куражился?
На драку лез, анафема?..
Иди скорей да хрюкалом
В канаву ляг…