Карлику тоже нужны пулевые слова.
Карлик улыбчиво соображал ответ.
Ешьте пленарно всю тысячу банок икры тихой сапой, но помните, где чертовщинка, — то, что безмолвно в акустике, вовсе не значит еще, что бесследно в истории.
Сам он обедал умеренно.
Сам исподтиха питался задешево морем, — ел ежедневную пищу, не чувствуя слежки, — черпал из этой лохани посредством омывочного ковша немного селедок.
Иначе, просто соленой волной, сыт из этой лохани посредством омывочного ковша не станешь.
А между тем у восьмого номера был интерес и была привычка подглядывать, ежели Карлик, ужорливый промысловик, обедал. Они столкнулись однажды глазами. Серые зенки жующего писаря вникли нечаянно в острые дырочки номера, будто бы там огоньки, не заглушки, не запонки. При столкновении бедный восьмой поначалу сконфузился — бедный сконфузился плохо, не пряча тоску по жратве. Карлик и сам оплошал. У Карлика дрогнуло что-то внутри пищевода. Как окаянный, застигнутый за недозволенным актом, он отшатнулся. Зубная понурая скорбь у восьмерки заставила Карлика возненавидеть еду.
Мы — виноватые мелкие сошки, лишенные выбора. Все мы, — лишенные выбора, мелкие сошки да мошки, — закарканы, забарабанены, завожжены. Считая себя виноватее всех, он отважился на благородный поступок.
Карлик отважился на благородный подлог.
От обитателей башни страна получала тружение?
Шиш ей.
Но Карлик, отзывчивый малый, тайком ото всех обеспечивал этим обрубушкам алиби, гипнотизируя все государство своей привлекательной мудростью. Лысая пронумерованная гиперколлегия тратила время на мелкие склоки, существовала взаем у ничто. Карлик, отзывчивый малый, стремился на свой страх и риск ежедневно сам исполнять обязанности гиперколлегии по руководству народом, один отдувался за всех от их имени.
Хотя человеку страны за такие заслуги положены льготы, положены всячески великолепные почести, Карлик имел исключительно горечь обиды в оплату за благородство.
Прохожие нашего города, как и соседи, сопостояльцы по сумасшедшему нашему дому, взирали на Карлика свысока.
Мол, утром, утино, вразвалку, ползло куда-то мимо них обезжиренное вещество.
Не такое весомое, как они все, мол.
Не такое веселое, как они.
Посему нет и проблемы.
Нет у них и проблемы, что делать, или заискиваться перед его проползанием, или набить ему харю да тем и закончить интригу.
При входе в автобус упрелая плотная масса червятника лузгала семечки, тискала Карлика справа, давила на сердце слева, лезла вперед и рычала. Масса в автобусной хляби согрета не столько совместной душевностью, сколько совместной повышенной температурой своих испарений. Вся стоголовая гиблая гидра, дыша на тебя через открытые пасти вонючих утроб, извергала наружу горячую химию кислого запаха вин и чесночного запаха.
Щупальцы липкой дрожащей лапши словоблудия перетекали в уроки нотаций.
— Ты-ы?..
— Что, дурак? У тебя научился.
Действительно.
Коли вы все так умны, почему тогда худо живете?
Масса рычала какие-то псовые лозунги массы, не понуждая себя догадаться, что потной слюнявой страной пассажиров, и семечек, и шелухи верховодит инкогнито Карлик. Естественно, Карлик, общипанный мякиш автобуса, не раскрывал обывателю тайну во хляби, военную тайну, что сам управляет их армией. Но двойнику тет-а-тет иногда хмыкал едкое:
— Чувствуешь огнь?
— Я чувствую сбоку… Гляди в этой давке…
— Слухач?
— Я говорю, не расплющи старуху…
— Не перекладывай мне свое хамство за пазуху.
— Конечно! Ты — мокр, а мы — сохни?..
В общем, у писаря не было власти. Писарю не дали грядку на том островном — основном — огороде, где вырастают арбузы крупнее быка. Поэтому — не самозванство, не самозвонство, но здравые, как озарение, как откровение, честные, частные, частые — чистые мысли, которыми Карлик от имени башни снабжал инстанции, теряли сперва свои здравые признаки пагубно в этих инстанциях, откуда затем, искаженные, переиначенные редакторами газет, они поступали рычащей толпе, чтобы та растащила по закуткам их останки для перемола в ярость агрессии.
Не туда бежим, алчно боясь опоздать.
Бывало, что метаморфоза духовного шарма происходила по-разному. Не всё до конца мы бросали на бездарности. Кое-что, ради спасения, было нарочно забыто.
Бездарность — это чесотка, не излечимая никакой мазью, никакой маской, никакой книжной мозаикой. Зуд ее всепобеждающе-неограниченно распространяется долу по нашему стойбищу, где на поблажку трудящихся зуда трудящимся зуда нужны как оценка труда свои толкования веры. Что сгоряча наработано — фарс или фарш. Оправдательные мотивы бездарность экспроприирует у недобитых ею теорий. Тогда — например.
Обыкновенный хлопчатобумажный паек объявляется косвенно шелком — и стопроцентное стойбище радо запасам одежды хлопчатобумажного шелка.
— Гей, где бабуська?
— Как это где? Потеряли.
Странник одного плеча — второе плечо было тоже при нем, оно было целое, но малозаметное, как у козленка, — не ведал, откуда пошла недоимка симметрии, но понимал это зло перекоса костей как отметину. Вот я какой — вызываю слезу милосердия, где к основному набору достоинств относятся, прежде всего, недостатки.
Мумифицированный попеременно властями, неурожаемы, зноем и стужей, бродяга рядился во что придется, во что попало, в обноски, в отрепья, которые даже где-либо на каторге наверняка не признают одеждой, — прорехи, лохмотья плаща наизнанку нелепо казали прозелень икр оборванца, — бомж обряжался как если бы чудился.
— Веды, пустите, примкну! — царапал он утром обшивку на башенной двери. — Мне возраста больше ста лет, у меня все права на такой мавзолей. Мудростью, мудростью филина полон и болен и располагаю секретами нового сорта гороха с косточкой. Надо? Впустите в анналы. Не впустите, скоро зима на дворе. С косточкой вес у гороха прибавится втрое. Выгодно — втрое. Стыдно, какие вы там еще молодые, что ничего не знаете… Косточку, чтобы не поперхнуться, надо впоследствии сплюнуть из явства… Думаю ноту протеста, что скоро зима…
Поговорив о себе заковыристо перед окованной дверью, поговорив и подергав ее за грудки, скандалист унимался.
Шел он, идущий с идущими рядом, а время куда-то несло старика без учета желаний.
Жизнь, интересная, жертвенно щедрая прежде, — теперь обирала до нитки.
Много богатства потеряно было за прошлые, пошло прожитые годы.
Было потеряно много родных и знакомых, — если точнее, то все потерялись, — если точнее, то кое-кто помер естественной смертью или под арестом или простецки забыты заживо. Кто где. Земля нарожала народу количество новых умельцев. А те никого не смогли заменить.
Интересный вначале, цветастый, приветливый мир обернулся чужим и по сути пустынным источником этого страха.
Страх обреченной потери всего — когда вам и терять уже нечего.
Бродяга согбенно шагал, а старенькая головка, подобно коробочке зрелого мака, постукивала, потрескивала внутри погремушками.
Карлику наболело срочно выйти.
— Карл! — окликнул его патетически кто-то, как обозвал однозначно собакой.
— Чего тебе? — спросил у бывшего физика.
— Нащупай ногами внизу.
— Что — нащупай?
— Вспомню, забыл уже что. Не дыши на меня, чтобы памяти не помешать.
— Я согласна, согласна, — проблеяла, как обдала сквознячком, актрисина голова. — Мальчишка мешает отдыху.
— Тень, окстись! — огрызнулся физик. — Окстись и подумай, подстилка, на что ты годишься, на что ты согласна. Кому ты нужна?
— Да замолчите же вы, Носорог Экспонатыч. — Актриса решила держать оборону.
— Кому ты нужна, клоунесса?
— Вспомните лучше, безмозглый склеротик, о чем вы забыли.
— Сейчас обострюсь и все вспомню.
— Вспомни, пожалуйста, нашу зеленую дверь или что-либо синее, — посоветовал ему Графаилл.
— Я спала, сапоги меня разбудили.
— Снова мой сон у меня прикарманила, Карл.
— Ой ли? — сопротивлялась актриса. — Мне Швейцария снилась!..
— А штрек-шталмейстер?
— Это не видела.
— Видели, видели, но только не срифмовали…
— Не было, говорю, никакого штрека.
— Не было! — рявкнул отрывисто бывший хирург. — Я свои сны знаю лучше тебя. Никогда ничегошеньки не было.
— Карл, объявили бы членовредителю выговор. Это по милости членовредителя мы вас изрядно тошним.
— И пожалуйста, Карл, если входите кланяться, рекомендую стучать у дверей перстеньком уважительно, поняли? Перстеньком о себе, не сапогами по тесу. Но зря не входите сюда.
— Но Карл еще не вошел, а собрался выйти, чтобы войти.
— Не возражаете, вкрадчиво трижды тук-тук-тук!.. Опрятно, застенчиво тук-тук-тук!.. Из какой вы среды? Хотите, возьмемся за вас, отшлифуем отлично манеры… Мы воспитаем… Обычай таков…
— Обычай — не бычий, хорошая рифма.
— Хочет он этого? Ты хочешь этого, чтобы тебя воспитывали?
— Тогда мы назначим ему наказание! Придумаем ужасы — кару!.. Пусть он у меня поцелует ушки…
— Ты, мотка-размотка, заткнись, я тебя затыкаю.
— Кто Мотька? Не вижу.
— Мотька, кто матка. Всю косорылую видишь? Она.
— Мотька… вся… мда… — зарифмовал ее по-хозяйски пылко поэт. — Обормотька!..
— Мотька… Матрена… Матрона… Помнится, так окончательно звали мою канарейку на сумму за десять рублей… Карл, я прошу вас!.. Умильно заплачьте… Надо бы мне самой заплакать, а слезы не лезут, и нет изнутри никакого запаса влажности… Заплачьте… Затем оросите слезами персты, чтобы слезоточивыми вашими пальцами потрогать узнице щеки… Заплакали?..
— Карл, очередную горящую спичку дайте мне — дуну!.. Фу-у… Ничего…
— Ничего, ничегошеньки! — рявкнул опять отставной медработник. — Оттыкнись!..